16 октября 1941 года - 117 день войны
Советские войска, действовавшие под Ленинградом, вели ожесточенные оборонительные бои с наступавшим противником, который наносил главный удар на Грузино, Будогощь, Тихвин, Лодейное Поле, а вспомогательный — на Малую Вишеру с целью соединиться с финскими войсками на р. Свирь, полностью блокировать Ленинград и окружить войска 54-й армии, действовавшие к западу от р. Волхов. [3; 81] В ходе Тихвинской оборонительной операции был сорван замысел наступавших немецких войск соединиться на р. Свирь с финскими войсками, полностью изолировать Ленинград и перебросить силы группы армий "Север" для обхода Москвы с севера, также была отбита попытка противника прорваться к Ладожскому озеру. [1; 80]
В трудных условиях, связанных с отражением атак противника, окончилась эвакуация г. Одессы. В 5 час. 30 мин. из Одесского порта вышел последний транспорт. Советские войска более двух месяцев сковывали 18 вражеских дивизий и наносили им тяжелые потери, чем оказали существенную помощь войскам Южного фронта при их отходе за р. Днепр и в последующих оборонительных боях восточнее этой реки. 4-я румынская армия вследствие понесенных тяжелых потерь полностью потеряла боеспособность и была выведена в Румынию на переформирование и пополнение. [3; 82]
Начал боевую и диверсионную деятельность Одесский партизанский отряд под командованием В.А. Молодцова (кличка Бадаев). Партизаны отряда Бадаева дислоцировались в Усатевских и Куяльницких катакомбах. Имея радиоприемник, партизаны принимали и распространяли сводки Совинформбюро, проводили диверсионные акты. [3; 82]
Состоялось собрание Тульского городского партийного актива, где принято решение об организации защиты Тулы. [3; 82]
В 25 районах Москвы сформированы партийно-комсомольские батальоны общей численностью около 10 тыс. человек. [3; 82]
Немецкие войска оккупировали г. Богодухов Харьковской области; г. Одесса; г. Тростянец Сумской области; г. Кярдла (Эстония). [1; 80]
Хроника блокадного Ленинграда
Гитлеровцы начали сегодня наступление, стрелы которого нацелены на Грузино, Будогощь, Тихвин, Лодейное Поле. Цель этого наступления — выйти в районе реки Свири на соединение с финскими войсками и окружить Ленинград вторым кольцом. Идут тяжелые бои.
Заведующий службой времени Пулковской астрономической обсерватории Н.Н. Павлов в сопровождении военных отправился ночью в Пулково, чтобы спасти оставшиеся в обсерватории уникальные приборы. Ехать оставалось километра полтора, когда колонна, состоявшая из пяти машин, попала под вражеский артиллерийский обстрел. Пришлось отлеживаться в придорожной канаве. Потом, забрав из так называемого часового подвала обсерватории инструменты и книги, Н.Н. Павлов и его спутники двинулись в обратный путь... Всего работники обсерватории совершили три таких небезопасных поездки в оказавшееся на переднем крае Пулково.
В городе сегодня было не менее опасно, чем вблизи переднего края. В 19 часов 35 минут началась бомбежка. Фугасок, правда, было сброшено немного — всего 4. Зато зажигательных бомб на город обрушилось до 2 тысяч. Большой пожар возник в саду Госнардома. Сгорели деревянные строения, в том числе известные в ту пору всем ленинградцам «Американские горы».
Возник пожар в Этнографическом музее на углу Инженерной и Садовой улиц. Но огонь удалось быстро погасить.
В Ботаническом институте Академии наук СССР 16 октября все шло своим чередом — Ученый совет обсудил план работы на четвертый квартал сорок первого года и основные установки плана на сорок второй год. [5; 75-76]
Воспоминания Давида Иосифовича Ортенберга,
ответственного редактора газеты "Красная звезда"
Это был драматический день. Накануне Государственный Комитет Обороны СССР принял решение об эвакуации из Москвы дипломатического корпуса, ряда правительственных учреждений, крупных оборонительных предприятий, научных и культурных учреждений и организаций.
Эвакуировался Генеральный штаб. Вчера вечером я, по обыкновению, заглянул туда для ориентировки в текущих делак, а там многие комнаты опустели. Комиссар Генштаба Ф.Е. Боков объяснил, что в Москве оставлена небольшая оперативная группа во главе с А.М. Василевским, а все остальные перебазировались на запасной командный пункт.
А утром 16 октября меня вызвал секретарь ЦК партии А.С. Щербаков и сказал, что мы тоже должны создать запасную редакцию и типографию «Красной звезды» в Куйбышеве.
Возвратившись от Щербакова, я пригласил к себе Шифрина, Карпова и секретаря парторганизации Л.М. Гатовского. Закрылись мы вчетвером и принялись делить нашу редакцию на две — «московскую» и «куйбышевскую». Подготовили приказ.
Что было на душе у меня и моих товарищей в тот момент, когда я объявлял этот приказ на общем собрании нашего коллектива, представить нетрудно. Угнетало само слово «эвакуация». С первых же дней войны оно стало как бы синонимом наших тяжких бед, потерь, отступлений. Но до сих пор эти беды и эти потери распространялись преимущественно на города и села Украины, Белоруссии, Прибалтики и смежные с ними районы России. Кто мог подумать, что оно придет и к нам в Москву?
И все-таки я хорошо помню и твердо знаю: не было в нашем коллективе растерянности, никем не овладело обезоруживающее чувство безнадежности. Не допускали мы ни на минуту, что фашистский сапог будет топтать улицы Москвы. Непоколебимо верили — ив тот день, и позже, когда обстановка на фронте стала еще хуже,— что Красная Армия отстоит Москву. Строка одной из тогдашних передовиц — «Нашу родную Москву мы ни за что не отдадим врагу», повторенная самым крупным шрифтом во всю ширину газетной полосы, была не просто лозунгом. Она жила в наших сердцах и писалась кровью сердца.
Объявив, кому уезжать в Куйбышев, кому — на фронт, а кому — делать газету в Москве, я в полушутливом тоне предупредил всех: «Приказ окончательный, обжалованию не подлежит». К этому было добавлено еще, чтобы каждый, кому предопределена «дальняя дорога», сходил домой, захватил чемоданчик с вещами — только один, не более! — а утром явился на Казанский вокзал, где в одном из эшелонов для нашей редакции выделен специальный вагон. К слову сказать, этот «специальный» вагон оказался дачным. Но кто тогда думал об удобствах?
На собрании все сидели молча — видно, каждый думал свою думу. Но вот закончилось собрание — и началось паломничество ко мне. Все эвакуируемые шли с одним и тем же вопросом: «Почему я?..».
Пришли Евгений Габрилович и Сергей Лоскутов. Они уже начали работать над партизанскими очерками. И я объяснил им, что пока все очерки не будут напечатаны, а их, по моим расчетам, должно быть не менее пятнадцати, ни того, ни другого на фронт не пошлем. Так не лучше ли для дела и для них самих сидеть в Куйбышеве и работать в спокойной обстановке без бомбежек? Евгений Иосифович ответил на это в своей афористичной манере:
— Бывает, что в беспокойной обстановке работается спокойнее...
Совсем расхворавшемуся Федору Панферову я тоже предложил выехать в Куйбышев.
Из трех литературных секретарей у нас осталось двое — Кривицкий и Вистинецкий. Третий литсекретарь — Моран — после ранения все еще находился на излечении в госпитале. Более оперативного Марка Вистинецкого оставили в Москве. Кривицкому пришлось отправиться за чемоданом.
Теперь могу признаться: формируя запасную редакцию, я схитрил — включил в нее главным образом технических работников: секретарей отделов, выпускающих, вторую смену машинисток и корректоров. Всего набралось человек двадцать — число внушительное! При докладе начальству очень обрадовался, что от меня не потребовали персонального списка эвакуированных.
Вот только с Ильей Эренбургом получилось не так, как мы хотели. Я и не думал отправлять его в тыл. Да и сам он об этом не помышлял. Но Щербаков сказал:
— Эренбург много пишет для заграничной печати, связан с дипломатическим корпусом, с иностранными корреспондентами. Они отбыли в Куйбышев, и ему надо быть там.
Уехал Илья Григорьевич. Пять суток добирались до Куйбышева, а через неделю мы уже получили оттуда первую его статью. Работал он там с удвоенным усердием, пристроив свою машинку на каком-то ящике в коридоре помещения Наркоминдела. В день «выдавал» по две-три статьи, и, конечно, в первую очередь для «Красной звезды».
Поступали к нам материалы и от других наших товарищей, эвакуированных в Куйбышев. И там нашлось дело для каждого, только вот настроение у них было не из лучших. И вовсе не потому, что тревожились за судьбу Москвы. В несокрушимость столицы они верили непоколебимо. Еще по пути в Куйбышев раздавались реплики:
— Напрасно уехали.
— Зря раскололи коллектив.
А прибыв на место, и вовсе засомневались в существовании решения правительства насчет эвакуации редакции: мол, не от редактора ли исходит эта затея?
Несколько раз я звонил в Куйбышев, справлялся, как они устроились, подобрано ли помещение для запасной редакции и типографии. Мне неизменно отвечали одно и то же: «Ищем». А потом я и спрашивать перестал. Мой заместитель Шифрин, когда вернулся в Москву, признался, что все «куйбышевцы» даже рады были, что я перестал им звонить. В этом они видели признак того, что не придется выпускать в Куйбышеве нашу газету и что скоро их вернут в Москву. Поэтому, видимо, и помещение они искали не очень усердно. Так оно и не было подобрано...
Недолго сидели краснозвездовцы в Куйбышеве. Вскоре потихоньку одного за другим мы стали отзывать их в Москву. И к тому времени, когда запасная редакция была упразднена официально, в Куйбышеве давно уже не оставалось никого из наших сотрудников.
...16 октября мы перебрались в здание «Правды». Редактор «Правды» П.Н. Поспелов предоставил в наше распоряжение весь пятый этаж. Это ему было нетрудно: большинство работников «Правды» тоже либо на фронте, либо в Куйбышеве.
— Забирай хоть два этажа,— предложил мне Петр Николаевич.
Но с нас хватило и половины одного. Каждому сотруднику предоставили по комнате. Самому мне достался огромный кабинет Емельяна Ярославского с комнатой отдыха в придачу. Там даже была ванна, только я ни разу так и не смог выжать из крана ни капли горячей воды.
Отапливалось помещение скупо. Работать приходилось, напялив на себя меховые жилеты, а то и в полушубках. Очень скоро холод согнал наших работников из отдельных кабинетов в общие комнаты — вместе было теплее от собственного дыхания.
Теперь, когда к Москве приблизился фронт, а с ним и вражеские аэродромы, служба ПВО не всегда успевала объявлять воздушную тревогу. Но и по тревоге мало кто из нас спускался в бомбоубежище, куда более основательное, чем на Малой Дмитровке. Не последовало перемен даже после того, как одна из бомб разорвалась у самого подъезда «Правды» и вышибла окна.
По утрам, когда выходила газета, почти все работники редакции разъезжались по разным направлениям Западного фронта, досыпая в машинах, а к полудню или к вечеру возвращались обратно и сдавали материал в очередной номер. Так же протекала жизнь и этажом ниже — в «Правде», и этажом выше — в «Комсомольской правде». Разница была лишь в том, что там по коридорам сновали или обитали в комнатах люди главным образом в пиджаках, а у нас все — в военном обмундировании, многие в портупейных ремнях, с полевыми сумками, планшетами. Редакция «Красной звезды» чем-то напоминала полевой армейский штаб...
Каждый трудился за двоих, а то и за троих. Дружно, самозабвенно, ощущая себя в первом эшелоне защитников Москвы.
В этой чистой нравственной атмосфере и рождались газетные полосы.
Много былей и небылиц гуляло по свету о положении в Москве 16 октября 1941 года. От себя я могу засвидетельствовать следующее.
Конечно, эвакуация части столичного населения была сопряжена с тревожной суматохой. Но в целом по Москве соблюдался жесткий порядок. Столица продолжала трудиться. Ставка действовала. Заводы изготовляли самолеты, автоматы, боеприпасы. Формировались новые батальоны и дивизии народного ополчения. Москву опоясывали дополнительные линии оборонительных заграждений. Москвичи готовы были грудью прикрыть родной город.
В большинстве своем они не поддались панике. Во всяком случае, сам я, поглощенный газетной горячкой, этого не видел. Правда, мои поездки по городу ограничивались довольно узким замкнутым кругом: Кировская улица, где размещались Ставка Верховного главнокомандования и ГлавПУР; метро «Кировская», где был оборудован узел связи Генштаба и куда я спускался, чтобы переговорить с нашими фронтовыми корреспондентами; Старая площадь, где находился на своем обычном месте Центральный Комитет партии; улица «Правды». Больше всего мои маршруты пролегали на запад, в Перхушково, где расположился штаб Западного фронта, в боевые части. А на этом пути все дышало порядком и дисциплиной.
Наши корреспонденты, побывавшие в разных районах Москвы, наблюдали подчас и иные картины — их информация была не столь приятная. О людях, которые, боясь опасности или усомнившись в силе Красной Армии, добыв всеми правдами и неправдами пропуска или без пропусков, штурмовали Казанский вокзал. О тех, кто, погрузив в служебные машины всякий свой домашний скарб, устремились на восток, осаждая контрольно-пропускные пункты на Рязанском и Егорьевском шоссе. О брошенных складах с имуществом и продуктами. О пылающих кое-где во дворах и на улицах кострах — уничтожались какие-то архивы, какие-то учрежденческие документы и даже... телефонные справочники. Словом, много трагического и немало трагикомического.
Если же быть откровенным до конца, надо сказать, что одно чепе, то есть чрезвычайное происшествие, все же случилось и у нас. Было это с нашим корреспондентом-писателем, имя которого, пожалуй, не стоит называть, он понес заслуженное наказание, и этого достаточно. Мы оставили его в Москве, усадили в «эмку» и отправили на можайское направление. Прошло несколько дней, неделя, другая — нет от него никаких известий. Что случилось? Мы заволновались. Пошли запросы в политуправление фронта, военные советы армий. Никто ничего не знает. Даже не видели его. И вдруг на третьей неделе получаем его материал из... Чистополя о работе какой-то тыловой гражданской организации. Оказывается, он из Москвы на редакционной «эмке» махнул прямо в тот далекий городок. Можно представить себе, какая буря возмущений поднялась в редакции. Сразу же последовал приказ о его увольнении и предании суду за дезертирство.
Суровое, жестокое было время, которое ни для кого не делало скидок!
Самое удивительное, что этот человек как будто не был трусом, прошел гражданскую войну, а тут поддался панике, не выдержали нервы. Взвесив все обстоятельства этой грустной истории, решили мы все же обойтись без трибунала, а через военкомат отправили его на фронт, в боевую часть. Между прочим, там он показал себя неплохо, потом стал писать, и его очерки вновь появились в «Красной звезде». Но это было уже через два года.
В романе Константина Симонова есть строки, во многом объясняющие, что произошло 16 октября:
«Конечно, не только перед Москвой, где в этот день дрались и умирали войска, но и в самой Москве было достаточно людей, делавших все, что было в их силах, чтобы не сдать ее. И именно поэтому она и не была сдана. Но положение на фронте под Москвой и впрямь, казалось, складывалось самым роковым образом за всю войну, и многие в Москве в этот день были в отчаянии готовы поверить, что завтра в нее войдут немцы.
Как всегда в такие трагические минуты, твердая вера и незаметная работа первых еще не была для всех очевидна, еще только обещала принести свои плоды, а растерянность, и горе, и ужас, и отчаяние били в глаза. Десятки и сотни тысяч людей, спасаясь от немцев, поднялись и бросились в этот день вон из Москвы, залили ее улицы и площади сплошным потоком, несшимся к вокзалам и уходившим на восток шоссе; хотя, по справедливости, не так уж многих из этих десятков тысяч людей была вправе потом осудить за их бегство история».
Что ж, к этим выводам, сделанным спустя полтора десятка лет после войны, теперь и я могу присоединиться. Но тогда я и все те, кто трудился в Москве и сражался ча ее подступах, думали по-другому. И это не требует объяснения... [7; 209-213]
От Советского Информбюро
Утреннее сообщение 16 октября
В течение ночи на 16 октября наши войска продолжали вести бои на всём фронте. Особенно напряжённые бои шли на Западном направлении.
Немецко-фашистские войска продолжали вводить в бой новые части.
* * *
Наши части, защищающие подступы к Ленинграду, захватили в плен большую группу немецких солдат 58 германской дивизии. Пленные говорят об упадке боевого духа у солдат в связи с наступившими холодами и усилившимися контратаками советских войск. Пленный Айзель рассказывает: «Уже несколько недель на фронте беспрерывно стреляют дальнобойные орудия. Такого грохота ещё никто из нас никогда не слыхал, а в полку есть старые солдаты, видавшие виды. Мы словно в пекле. Нельзя голову высунуть из окопа. Снаряды рвутся справа и слева, спереди и сзади. Снаряды рвутся всё чаще и в самих окопах. Спрячешь голову, прижмёшься к сырой земле и ждёшь, считаешь минуты — сколько ещё осталось жить. За целый месяц мы ни разу не помылись. Нас съедают вши. Моё тело покрылось язвами».
Пленные солдаты сообщили, что в 220 полку 58 германской дивизии произошли волнения. Полк отказался пойти в наступление. Чтобы заставить солдат выполнить приказ, командование дивизии пустило в ход оружие. Пленный пулемётчик Ганс Харвст говорит: «В последней атаке наш батальон был целиком уничтожен. Под Ленинградом убито очень много офицеров. Потери в офицерском составе достигают 70 процентов».
Ефрейтор 209 полка Эрих Мойхе говорит: «После одного ожесточённого боя в нашем полку осталось всего 150—170 солдат. Вскоре прислали пополнение, но уже 8 октября полк опять насчитывал не больше 200 солдат. Наш полк потерял всё своё вооружение». Старший ефрейтор того же полка Отто Латц сообщил подробные сведения о потерях своего батальона: «В первой к второй ротах осталось по 35 солдат, а в третьей роте всего 23. Из всех старых офицеров остался один лейтенант. Среди убитых офицеров — командир батальона Гартте. Батальон растерял под Ленинградом почти все пулемёты, противотанковые пушки, винтовки и автоматы».
Вечернее сообщение 16 октября
В течение 16 октября шли бои на всём фронте, особенно ожесточённые на Западном направлении фронта. В ходе боёв на Западном направлении обе стороны несут тяжёлые потери.
За 15 октября уничтожено 43 немецких самолёта. Наши потери — 28 самолётов.
* * *
Во всех районах и областях нашей страны, захваченных немецко-фашистскими бандами, всё шире разгорается народная партизанская борьба с гитлеровскими войсками. Партизаны уничтожают подразделения фашистских войск, совершают налёты на немецкие штабы, взрывают мосты и переправы, сжигают немецкие склады с боеприпасами, продовольствием и горючим, рвут телеграфную и телефонную связь. Только за последнее время в районах Смоленской, Калининской и Орловской областей, занятых немцами, партизаны убили более 1.000 фашистских солдат, уничтожили около 300 мотоциклистов, сожгли свыше 200 автомашин с боеприпасами, взорвали десятки мостов и переправ, уничтожили много вражеских складов.
Партизанский отряд под командованием тов. Алексея, действующий в районах Калининской области, в октябре месяце уничтожил 55 гитлеровских солдат и офицеров, разгромил штаб немецкого полка, захватив при этом важные документы, и взорвал два склада с боеприпасами. Самоотверженно дерётся с фашистами в Орловской области партизанский отряд под руководством председателя колхоза т. П. В начале октября партизаны неожиданным смелым налётом разгромили колонну фашистских автомашин, подвозивших к фронту горючее. Вся немецкая колонна была уничтожена вместе с сопровождавшими её солдатами.
* * *
Гитлеровские оккупанты в Польше вконец подорвали народное хозяйство страны, разорили и пустили по миру миллионы польских рабочих, крестьян, служащих. Предстоящей зимой в Польше ожидается сильный голод, так как фашисты изъяли у крестьян почти весь урожай нынешнего года. Хозяйничанье фашистов в Польше привело к резкому увеличению смертности населения. Так, в сентябре месяце 1941 года смертность населения Польши возросла на 137 процентов по сравнению с маем 1941 года. [21; 308-309]
