16

Инна Скобло. "Дерево у «Яд Вашем»"

Инна Скобло

Инна Исааковна Скобло родилась в 1937 г. в Ленинграде. Вместе с родителями эвакуировалась в апреле 1942 г. из блокадного города в Кисловодск. Во время оккупации родители погибли.
Вернулась в Ленинград в 1945 г. В 1964 г. закончила биолого-почвенный факультет Ленинградского университета. После аспирантуры защитила диссертацию и получила степень кандидата биологических наук. Всю жизнь проработала в Биологическом НИИ Ленинградского университета. В настоящее время — старший научный сотрудник. Имеет ряд публикаций.

Варвара Цвиленева

 

Дерево у «Яд Вашем»

Лето 1941 года наша семья собиралась провести на даче под Ленинградом в деревне Прибытково, но 22 июня изменило планы всех. Уже на следующий день мама и папа приехали на дачу, где мы жили с бабушкой, и отвезли нас в город. Мы — это моя двенадцатилетняя сестра Александра, по-домашнему, Ляля (ее родителей репрессировали в 1937 году, и с тех пор она жила в нашей семье), пятилетний брат Леня и я (мне 25 июня исполнялось четыре года).

В Ленинграде с каждым днем становилось тяжелее жить: участились артобстрелы и бомбежки, начался голод.

Мой папа, Исаак Залманович Скобло, энтомолог, работал во Всесоюзном институте защиты растений, а мама, Вера Исааковна Львова, зоолог, была ассистентом кафедры общей биологии Первого медицинского института. Именно мамина работа спасла нас в голодное время: осенью 1941 — зимой 1942 года.

За это время сотрудники кафедры общей биологии и их семьи съели всех животных из вивария: сначала кроликов, потом кошек и собак — а под конец и лебеду, заготовленную на корм кроликам.

Вся семья перебралась в одну комнату, где установили буржуйку. Было темно, тесно, холодно, голодно, но несмотря на это, я всегда испытывала, как я теперь понимаю, уверенность в своей безопасности, в том, что родители не дадут меня в обиду. Не помню, чтобы когда-нибудь при них мне было страшно, неспокойно. Родители предпринимали невероятные усилия, пытаясь сделать нашу жизнь более сносной. Они даже умудрились устроить нам новогодний праздник, и каждый из детей утром 1 января 1942 года нашел у себя в валенке подарок. Своего пластмассового пупсика — этот последний подарок родителей — я берегла много лет, пока кто-то из домашних не выбросил его, не зная, что эта старая ломаная игрушка для меня бесценна.

Поздней осенью и зимой мы покидали квартиру только во время особенно продолжительных и страшных налетов, чтобы укрыться в бомбоубежище. Не было никакой связи ни с родственниками, ни с друзьями родителей. Когда эта безвестность становилась невыносимой, отец шел в любой конец города, чтобы узнать об их судьбе.

Особенно запали мне в память визиты горевестников, которые приходили рассказать бабушке или родителям об утратах. Две из них бабушка перенесла особенно тяжело. Бабушка моя, Хана-Рухома Мордуховна Львова, была дипломированной повивальной бабкой. В 1901 году она с отличием закончила курсы повивальных бабок и массажисток при Санкт-Петербургской Военно-медицинской академии. Увлечение лизолом в первые годы нашего века навсегда изуродовало бабушкины руки. С 20-х годов она уже не могла быть акушеркой и стала работать в детских яслях. Некоторые из ее сослуживиц стали ей очень близки.

Как-то в начале января одна из них, придя к нам, сообщила, что умерла их общая подруга, работавшая в яслях поваром. Находясь рядом с пищей (а детские учреждения даже во время войны снабжали продовольствием чуть-чуть лучше, чем все прочие), эта женщина не позволяла себе взять ни грамма... Боже, как плакала бабушка! Это были неукротимые тихие рыдания, которые она тщетно хотела скрыть.

А немного позже бабушка потеряла своего приемного сына. Он был ее племянником, сыном старшей сестры, умершей при родах. Трехлетнего Мару та завещала бабушке, которая тогда еще даже не была замужем. Мара был для бабушки старшим любимым сыном, и эта потеря ее просто раздавила. Я помню его большим, веселым, жизнерадостным. Он никогда ничем не болел. Именно такие здоровяки умирали первыми. Дядя Мара работал на «Электросиле». Что-то они делали для фронта, и поэтому он не был в действующей армии. Ему было, наверное, лет сорок. Вечером, прижав нас к себе, бабушка долго рассказывала о детских проказах дяди Мары, о его успехах в учебе, его доброте и уме. Мы с братом были заинтересованными, благодарными слушателями.

Голод отнимал у нас последние силы. Тяжелее всех пришлось отцу, у которого был врожденный двойной порок сердца, и он уже с трудом передвигался. Все остальные еще держались, но было ясно, что мор в семье может начаться в любой момент: виварий уже был пуст, а только на том, что выдавали по карточкам, долго продержаться было невозможно. Родители стали серьезно задумываться о выезде из города, и когда выяснилось, что Первый медицинский институт эвакуируют в Кисловодск, решили уезжать.

8 апреля 1942 года мы по Ладожскому озеру добрались до Кобоны, там нас всех разместили в «теплушки», и поезд «почти шагом» отправился в Кисловодск. Добрались мы до него только 3 мая. Все тяготы этого страшного, затяжного путешествия легли, конечно, на бабушку и родителей, а я, насколько это вообще возможно в таких условиях, была весела и жизнерадостна. Правда, я каждый раз умирала от ужаса, когда все, у кого еще были хоть какие-то силы, держали за руки человека, справлявшего большую нужду, свесившись в открытую дверь «теплушки». А это происходило, увы, слишком часто, как и бывает после длительного голода.

Среди пассажиров, плотно забивших вагон, была мамина коллега, ассистентка кафедры Варвара Алексеевна Цвиленева, которая эвакуировалась вместе со своей матерью Анной Сергеевной. После многомесячного голода Анна Сергеевна много болела, пострадала и ее психика — это еще больше осложнило Варваре Алексеевне и без того тяжелую дорогу.

Варвара Алексеевна была на шесть лет моложе мамы. Окончив аспирантуру у академика А. А. Заварзина, она поступила на кафедру общей биологии, училась у мамы преподавательской работе и посещала большинство ее занятий. С тех пор они симпатизировали друг другу. За долгую, утомительную дорогу, постоянно поддерживая друг друга, они еще больше сблизились, и в Кисловодске Варвара Алексеевна часто прибегала к нам в крохотную шестиметровую комнатку на станции Буденовка, где мы жили. Тогда и стала Варвара Алексеевна для нас тетей Варей. Высокая, стройная, со светлой густой косой, мне она казалась сказочной красавицей. Ее появления в нашем доме для меня всегда были праздниками.

Когда стало ясно, что немцы идут на Северный Кавказ и Кисловодск может быть ими захвачен, отец трижды пытался получить разрешение на эвакуацию семьи, но всякий раз безуспешно. Во время третьего посещения ему сказали, что если он придет еще раз, его отдадут под суд как пораженца. К 1942 году отец хорошо представлял себе, на что способны советские чиновники, и больше к ним не ходил. Пешком наша семья уйти не могла: отцу в Кисловодске врачи предписывали исключительно постельный режим, бабушке было 63 года, дети маленькие. Так мы остались в оккупированном городе. Не смогла уехать и Варвара Алексеевна. Ее мама идти пешком тоже не могла, а транспорт если и был, то только для советских начальников.

Чуть ли не на следующий день после захвата города немцы вывесили приказ о том, что все евреи должны носить «моген Довид». Узнав о6 этом, отец сказал: «Значит, об отношении фашистов к евреям наши газеты писали правду». Кто-то из сотрудников на всякий случай перестал родителей узнавать. Другие, напротив, пытались хотя бы морально их поддержать. Профессор военно-полевой хирургии Вильгельм Адольфович Шаак, который, по мнению мамы, ее не знал (во всяком случае, до прихода немцев в Кисловодск они даже не здоровались), стал не только подчеркнуто доброжелательно приветствовать маму при встречах, но и подробно расспрашивать о всех членах семьи. Много времени в эти дни у нас проводила Варвара Алексеевна.

Когда немцы объявили об отправке всех евреев в незаселенные районы Украины, тетя Варя пришла к родителям и сказала, чтобы они шли без детей — нас она попытается спасти. Это были дни и часы, которые изменили нашу судьбу.

До сих пор мы с тетей Варей снова и снова возвращаемся в то время и пытаемся понять, можно ли было что-то изменить, можно ли было спасти моих родителей? Тетя Варя считает, что у мамы, привыкшей к тяжелой экспедиционной работе, был шанс спастись, уйдя в горы и выдав себя за карачаевку. (После освобождения Кисловодска выяснилось, что одна еврейская женщина сумела таким образом спастись вместе с двумя детьми.) Тогда она было заикнулась об этом, полагая, что нужно постараться сохранить детям хотя бы одного из родителей, но мама ее и слушать не стала: она не могла оставить без поддержки мужа и мать.

Сама тетя Варя, реально представляя ситуацию, считала, что шансов остаться в живых у нас почти нет. Анна Сергеевна рассказывала, что, когда она спросила: «Варенька, что же ты делаешь? Ведь нас всех убьют!» — тетя Варя ответила, что все понимает, но бывают ситуации, когда необходимо браться за безнадежные дела.

Я помню не столько события, сколько атмосферу тех дней, полную безумного напряжения. Родители нам, особенно мне, самой маленькой, балованной и капризной, долго, терпеливо объясняли, что мы недолго поживем у Варвары Алексеевны, что они скоро вернутся, что ее надо всегда и во всем слушаться. Я со всем соглашалась, но утром, когда им нужно было уходить, все-таки устроила рев. Я до сих пор помню платье, в которое была одета мама в то утро, и выражение муки на ее лице, когда я стала плакать, и ее желание объяснить и оправдать мои слезы.

О чем думают люди, уходящие на бессмысленное и бесчеловечное заклание? Папа попросил тетю Варю: «Варя, девчонки вшивые, если сможешь, не брей их наголо, чтобы не было у них совсем сиротского вида». Много лет спустя тетя Варя мне сказала: «Киса, это то немногое, что я могла ему пообещать: у меня был собственный богатый опыт борьбы с этими насекомыми».

И вот мы четверо пошли через весь город к тете Варе. К счастью, никто из нас не имел в то время ярко выраженной еврейской внешности. Да и вообще мы не выделялись среди южных ребятишек. Тем не менее молодая женщина, идущая по городу с тремя явно чужими детьми, привлекала внимание. Вполне понятно, что некоторые связали эту необычную группу с отправкой евреев, и тетю Варю несколько раз спрашивали: «Детей отпустили?» Леня был очень мрачный, шел, опустив голову, и (я так до сих пор и не знаю, специально или нет) боднул в живот солдата, стоявшего на посту, а тот вдруг наклонился и погладил белокурого мальчонку по голове. Обалдевший Леня долго не мог прийти в себя и только растерянно повторял: «Тетя Варя, тетя Варя, фриц погладил меня по голове!» Надо признаться, что это невероятное событие обсуждалось тогда в нашем доме неоднократно со всеми близкими тете Варе людьми. Вывод был такой: во-первых, солдат, скорее всего, был не немец, а румын, а во-вторых, решили, что Леня ему напомнил собственного ребенка.

Родителей до места сбора провожала мамина школьная подруга Ирина Николаевна Лесникова. Людей так быстро и плотно окружили солдаты, что ей с трудом удалось выбраться из толпы обреченных, которые выталкивали ее и кричали, что она русская.

Тетя Варя понимала, что ей необходимо организовать наш быт так, чтобы не привлекать к себе, и особенно к детям, внимания окружающих. Именно поэтому она решила с первого же дня требовать от нас беспрекословного подчинения. Вечером уже у себя дома, а жила она тогда вместе с Анной Сергеевной в помещении лаборатории бывшего госпиталя, она посадила нас ужинать. Я сказала, что есть не хочу. Тетя Варя меня предупредила, что в следующий раз она будет кормить нас только утром. Я все равно отказалась. Естественно, что через час-другой я попросила есть, но услышала в ответ жесткое: «Завтра утром». Я начала громко плакать, причитая: «Умираю, умираю». Соседка, Юдифь Исааковна Казакова, вынужденная из-за болезни своих двойняшек тоже остаться в городе, рассказывала потом, что она в ужасе затаилась у себя в комнате, не понимая, зачем эта женщина привела к себе в дом еврейских детей и издевается над ними. Но научаемость у нас была нормальная и, как правило, в дальнейшем тетя Варя всегда могла нам объяснить с первого раза, как нам следует вести себя в каждом конкретном случае.

Со вшами тетя Варя справилась сравнительно быстро, но перед нею встали другие, более сложные проблемы. Во-первых, на что-то нужно было жить и, во-вторых, нас следовало легализовать, обеспечив хотя бы правдоподобными документами. Родители и тетя Варя рассчитывали, что какое-то время удастся продержаться за счет продажи вещей. Но когда тетя Варя в очередной раз пришла к людям, у которых мы снимали комнату и где осталось все семейное имущество, они дали понять, что лучше никому за этими вещами не приходить, иначе они нас выдадут.

Спасло нас только то, что тетя Варя неожиданно получила работу. Оккупируя чужие земли и проводя дискриминационную политику в отношении людей всех национальностей, фашисты выделяли этнических немцев (фольксдойче). Профессор В. А. Шаак был немцем — именно поэтому его просьба об открытии в Кисловодске медицинского института была удовлетворена. На собрании, посвященном открытию института, Вильгельм Адольфович сказал: «Друзья, мы открываем Русский медицинский институт. Мы — русские и должны готовить хороших русских врачей, чтобы было кому лечить русских людей». Уверена, что если бы Вильгельм Адольфович оказался сослан с русскими немцами в советские лагеря, он бы считал себя там немцем и вел бы себя так же мужественно, как в Кисловодске. Тетя Варя по сей день считает, что нам удалось выжить в значительной мере благодаря его прикрытию — к ассистентке профессора не очень приглядывались. А Вильгельм Адольфович прекрасно знал, чьи дети живут у Цвиленевой.

Получить на нас метрику тетя Варя решила свидетельскими показаниями как на своих родных племянников. По возрасту она не могла быть матерью моей старшей сестры. Тогда она нашла еврейскую женщину, с которой договорились так: сначала тетя Варя в суде подтвердит, что та — Анна Комарова, а через несколько дней псевдо-Комарова на другом заседании суда покажет, что мы — дети тетивариного старшего брата Бориса, который в то время находился на фронте. Однако, став из Гольберг Комаровой, женщина решила не рисковать и отказалась выступить свидетелем. Надо сказать, что тетя Варя к ее решению до сих пор относится с полным пониманием: свидетель действительно рисковал жизнью, а у Аси Гольдберг был сын. К счастью, тетю Варю познакомили с каким-то чиновником-мздоимцем, который за мешок муки достал так необходимые нам метрики. Эта несоизмеримость ценностей до сих пор озадачивает тетю Варю: всего мешок муки за три дитячьих жизни.

Постепенно наше совместное житье наладилось, но почти каждый день возникали новые, часто совершенно неожиданные проблемы. Я уже говорила, что тете Варе удалось нас вымуштровать настолько, что фактически она нас не прятала. Нас даже выпускали гулять во двор. Я была веселым круглолицым ребенком, как тогда казалось, с неистребимой жизнерадостностью. Старшие любили брать меня на руки, «тискать», говорить какие-то нежные слова. Однажды пятнадцатилетняя девочка из нашего двора, усадив меня к себе на колени, умиленно сказала: «Ах ты наша калмыченька!» Я ей достойно возразила: «Я не калмычка, я — еврейка». Поскольку это было не первое мое высказывание в таком роде, да и Леня с Лялей тоже не всегда были хорошими конспираторами, нам пришлось менять квартиру.

Мы перебрались в помещение медицинского института, расположенного в Пикетном переулке. Там кроме нас никто не жил, только иногда на занятия приходили студенты, и мы были больше изолированы от окружающих. Но однажды Леня и я уже из Пикетного переулка ушли по своим ребячьим делам и гуляли целый день. Когда вечером тетя Варя нас наконец нашла, у нее уже не было сил нас хотя бы наказать.

В другой раз я забрела в сад, наелась прошлогодних абрикосовых косточек, отравилась ими и потеряла сознание. Меня случайно нашел сотрудник института Георгий Александрович Невмывако и принес тете Варе. На следующий день я была уже здорова — дети быстро восстанавливаются. К сожалению, фурункулы поддавались лечению намного сложнее, чем отравление. Сколько мучений и мне и тете Варе доставил безобразный огромный карбункул на кисти моей правой руки (след от него остался на всю жизнь), для борьбы с которым не было ничего, кроме марганцовки и кипятка.

Все пять месяцев немецкой оккупации тетя Варя, как могла, пыталась сохранить нам не только жизнь, но и детство. И это, пожалуй, было самое удивительное в тех условиях. Одного из преподавателей института она уговорила заниматься с Лялей и Леней по школьной программе. Она устраивала нам праздники в дни рождения и в Новый год. Именинник имел право заказать обед, а все члены семьи готовили к торжественной дате самодельные подарки. Когда я как-то спросила тетю Варю, как она умудрялась выполнять заказы новорожденных, она рассмеялась: «Знаешь, ваше гастрономическое воображение никогда не продвигалось дальше сырой жареной картошки, ну а эту "роскошь" раз в месяц мы обычно могли себе позволить».

Тетя Варя нам много читала и очень много рассказывала, причем часто невероятно смешные истории. Сначала я была «монополистом» в выборе рассказов, так как тетя Варя расплачивалась ими со мной за согласие «вычесывать вошек». Ляля и Леня уговаривали меня «заказать» интересующую их историю, и я просто надувалась от сознания собственной значимости. От тети Вари я впервые узнала многие греческие мифы: яркое и близкое южное небо с четким рисунком созвездий располагало к рассказам о жизни греческих богов. Правда, иногда эти легенды были весьма своеобразно изменены с оглядкой на нашу жизнь. Мы здорово голодали. Не так, конечно, как в Ленинграде, но есть хотели всегда. Каждый раз, получая свою ежедневную порцию мамалыги, мы просили к ней хлеба. Тете Варе, видимо, это надоело, и однажды она рассказала нам такую историю.

Как-то Зевс пришел в деревню и попросился в один из крестьянских домов на ночлег. Гостеприимные хозяева усадили его за стол и стали угощать кашей. «А где же хлеб?» — спросил Зевс. Дети, сидевшие на печи, сразу поняли, что он бог. Люди ведь никогда не едят кашу с хлебом! К сожалению, даже такие замечательные истории не могли утолить наш зверский аппетит.

У Ляли были серьезные, взрослые обязанности. Иногда она ходила вместе с тетей Варей продавать вещи. Но ни та, ни другая торговать не умели. Вещи уходили за бесценок. Кроме того, Ляля добывала дрова. Это была очень сложная работа, редко успешная. В ее обязанности входило еще присматривать за мной, чтобы я не болтала лишнего незнакомым людям. Правда, эта обязанность у нее скоро отпала, так как на все расспросы я стала отвечать: «Звать — Разорвать, фамилия — Лопнуть, отчество — Ногой-притопнуть».

Как мы все ждали «наших»! Сколько легенд о партизанах, разведчиках ходило по Кисловодску! Как мы их слушали, затаив дыхание! Уход немцев из Кисловодска был стремительным и, возможно, поэтому менее кровавым, чем ожидали. Тетя Варя считает, что, несмотря на наличие документов и прикрытие Вильгельма Адольфовича, мы все остались живы только из-за непродолжительности оккупации — слишком много желающих было донести и слишком хорошо была отработана у фашистов система уничтожения людей. Убегая, немцы не успели уничтожить все свои документы. Выяснилось, что судьба большинства жителей была предрешена. Тетя Варя была внесена в списки угоняемых в Германию первыми. Без нее мы бы, конечно, все, включая Анну Сергеевну, погибли.

После освобождения Кисловодска Ляля поселилась у своей мамы, которую к тому времени выпустили из лагеря «на минус» — в места, значительно отдаленные от крупных городов. Леню и меня взяла к себе папина сестра Мариам Залмановна Скобло.

Тетя Варя решила, что не имеет права с нами общаться, вмешиваться в наше воспитание, взаимоотношения с родственниками, и мы ее не видели несколько лет. Не знаю как, но Леня разыскал ее, и до 1950 года мы регулярно виделись, приходя к ней в гости на Кировский проспект, где она тогда жила вместе с Анной Сергеевной. Но после закрытия отдела А. А. Заварзина в Институте экспериментальной медицины ей пришлось уехать из Ленинграда, и мы ее снова потеряли на четыре года. На этот раз разыскивать тетю Варю стала я и через всесоюзную справку нашла ее в городе Душанбе, тогда еще Сталинабаде. После этого мы уже никогда, даже когда жили за тысячи километров, не теряли друг друга.

Долгие годы я жила с надеждой, что родители вернутся, что они просто уехали. Даже когда я поняла, что все окружающие не верят в это, я надеялась на чудо, особенно после того, как узнала о существовании Израиля, и до меня дошли рассказы о спасенных из лагерей смерти и переправленных туда людях. Окончательное осознание случившегося пришло ко мне в юности. Чем старше я становилась, тем мучительнее было сознавать, как они погибли. Долгие годы я не могла слышать немецкую речь, не могла общаться с немцами.

Однажды, уже в семидесятых, я пришла в Большой зал филармонии на концерт немецкого симфонического оркестра, руководимого Конвичным. Оркестранты были разного возраста, и вдруг я поняла, что вот этот милый старичок вполне мог убивать мою бабушку, и тот, и тот... Я тихо встала и ушла из зала.

Разделение людей по национальности — одно из самых горьких последствий войны. Ведь в Советском Союзе слова «немец» и «фашист» долгие годы были синонимами; умом я понимала, что это не так, но только Генрих Белль и нынешняя немецкая молодежь помогли мне избавиться от полного неприятия всего немецкого. Варвара Алексеевна считает, что государственный антисемитизм в стране тоже возродился во время войны.

Я никогда не могла понять, как нормальный человек превращается в зверюгу. Тетя Варя мне рассказывала, что в Кисловодске, когда стало известно, что немцы убили всех вывезенных евреев, многие люди плакали. На рынке, собираясь по нескольку человек, осуждали это зверство: «Ну как же так можно поступать с людьми, что, евреи — не люди?» Вскоре в городе почти на всех домах появились плакаты. По краю листа были изображены красочные сценки, каждая из которых сопровождалась вопросом: «Русская женщина, почему у тебя сын воюет?», «Русская женщина, почему у тебя муж на фронте?», «Русская женщина, почему у тебя голодают дети?», «Русская женщина, почему ты так плохо одета?» Вопросов было много, а ответ один. В центре плаката был изображен маленький, грязный, противный человечек — конечно, еврей — и к нему тянулись стрелки от всех картинок. Самое удивительное состояло в том, что через несколько недель многие их тех, кто искренне жалел замученных и оплакивал их судьбу, стали склоняться к тому, что действительно во всех их бедах виноваты евреи. «Так, Киса, я первый раз в жизни столкнулась со всемогуществом рекламы», — прокомментировала тетя Варя свой рассказ.

Прошло почти пятьдесят лет после окончания войны, и людей, которые на себе испытали последствия нацистской расовой политики, с каждым днем становится меньше. В наши дни на книжных прилавках снова стали появляться биографии фашистских вождей, книги, написанные ими и прославляющие их. В нашей тяжелой неустроенной жизни все чаще и громче стал звучать голос доморощенных национал-патриотов, которые взросли на этой литературе и сами стали пропагандистами фашизма. Именно поэтому, мне кажется, сейчас необходимо рассказывать о людях с иной жизненной позицией — таких, как Варвара Алексеевна.

Варвара Алексеевна Цвиленева происходит из старинного дворянского рода. Портрет одного из ее предков, генерала Цвиленева, участника войны 1812 года, находится в Эрмитаже среди портретов героев Отечественной войны. Бабушка ее была из семьи Батюшковых. Сама Варвара Алексеевна — доктор биологических наук, автор классических работ по нервной системе беспозвоночных. Человек она совершенно особый. Пожалуй, наиболее точно о характере Варвары Алексеевны высказался ее близкий друг, известный математик Владимир Абрамович Тартаковский:

— Варвара в обыденной жизни? Что может быть ужасней! Но когда нужно проявить героизм, она просто необходима!

Как-то я сказала тете Варе, что у меня совершенно нет чувства благодарности за то, что она сберегла нас в Кисловодске. Она ответила:

— Киса, спасти человеку жизнь — сомнительное благодеяние.

За наше теперь уже более чем полувековое знакомство я не слышала от тети Вари ни одного высокопарного слова. Однажды при мне она попросила сына помочь соседу. Мальчишке было тогда лет шестнадцать и ему не хотелось заниматься скучным делом.

— Мама, я ему уже не раз помогал, — пытался он оправдать свое нежелание работать.

— Сынок, это ужасно, когда человек, сделав доброе дело, помнит об этом потом всю оставшуюся жизнь.

Тетя Варя не одобрила мое намерение рассказать о ней и о нашей жизни в Кисловодске, полагая, что это исключительно наши личные дела. Еще лет пять назад я бы тоже не стала этого делать, так как мне казалось, что геноцид — это прошлое, которое не может повториться. Однако события последних лет в бывшем Советском Союзе и бывшей Югославии, да и в других, пока менее страшных, местах заставляют снова и снова вспоминать трагедии народов, которые по чьей-то злой воле собирались уничтожить полностью. Это не только безвинная гибель миллионов людей, это и исковерканная навсегда жизнь оставшихся в живых, которым никогда не смириться с гибелью близких, никогда не забыть своей боли и унижения, никогда не понять палачей.

Сейчас, когда в Азербайджане опасно быть армянином, а в Армении — азербайджанцем, в Грузии — абхазом, а в Абхазии — грузином и в большинстве бывших республик СССР страшно быть русским, сознание того, что в мире и сейчас есть такие люди, как наша тетя Варя, внушает надежду на то, что он не рухнет от бессмысленной жестокости. Говорят, что в память о каждом человеке, принимавшем участие в спасении евреев во время второй мировой войны, около музея «Яд Вашем» в Израиле посажено дерево. Я думаю, что несмотря на все зверства фашистов, таких деревьев тысячи; наверное, там вырос настоящий лес. И это должно обнадеживать всех отчаявшихся. [10; 197-208]