Вавилов А. "Смело, товарищи, в ногу"

В октябре 1941 года я десять суток отшагал в колонне пленных по грязным смоленским дорогам почти без пищи. На станции Вилейка нас погрузили в двухосные открытые платформы с высокими бортами. Из-под товарного вагона вылез мальчик лет девяти с узелком в руке. Он знаками просил конвоира подпустить его к платформам.

Конвоир кивком разрешил, но, едва мальчик приблизился, вырвал у него узелок. Ребенок заплакал. Конвоир толкнул малыша, и тот упал.

Мы стиснули зубы. Вот он, оголтелый фашизм! Недавно мы читали о дикостях гитлеровского райха в газетах. Теперь испытывали на себе издевательства человеконенавистников. С трудом, но можно было объяснить их расправы с военнопленными. С не брезгающего ничем врага спрос невелик. Но в голове не укладывалось, что вооруженный солдат может бить или убить ребенка. Не иначе, роботу с автоматом внушили, что он должен пресекать малейшее проявление участия к нам.

В Вильнюсе эшелон, маневрируя, несколько раз проходил под пешеходным мостом. Местные жители, порывшись в сумках, бросали нам сверху, что могли. В нашу платформу упало большое антоновское яблоко. Лейтенант Чернявский, обросший густой рыжей бородой, в прожженной у костра шинели, разрезал яблоко на пятьдесят частей - каждому достался крохотный ароматный кусочек. Это очень мало и очень много. Я вспомнил рассказ известного венгерского писателя Матэ Залка. В первую мировую войну он попал в плен к русским и, будучи убежденным интернационалистом, сражался после революции за республику Советов. Крестьянка дала ему яблоко. С восторгом принял он этот многозначительный дар.

Мною владели те же чувства. Литовское яблоко согрело душу. Мы не были одиноки в беде!

Толстые стены вильнюсской тюрьмы отгородили пленных от всего мира. Это было мучительнее голода, о котором говорят однообразные заметки в моем дневнике. Самодельный блокнот, прошедший со мной мытарства плена, я хранил в кармане куртки вместе с письмами.

- Вас ист дас? (Что это такое?) - спрашивали немцы при обысках.

- Дас ист брифе майне фрау ан ди фронт (Это письма моей жены на фронт),- отвечал я.

- Гут, гут! (Хорошо, хорошо!) - говорили солдаты и возвращали мне перетянутые резинкой листки.

Я убедился, что многие конвоиры оставались людьми. Нельзя до конца вытравить человеческие чувства! Эта мысль казалась мне особенно важной. Фашисты просто не могли низвести всех немцев до уровня зверей. Находились и солдаты, которые по идейным убеждениям помогали нам.

26 февраля 1942 года, - читаю я записи в дневнике, - в камеру неведомо откуда попали советские книги. Среди них - «Кандид, или оптимизм» Вольтера, «Записки военного летчика» Спирина и «Записки из мертвого дома», особенно трогавшие нас, хотя описание царской каторги могло вызвать лишь улыбку в сравнении с пленом. Книги раздвинули стены тюрьмы.

Но вот мы едем в Германию - в неизвестность. Что будет дальше? Этот вопрос тревожил каждого в запломбированном эшелоне, который несся с живым грузом па запад.

Холодным дождливым утром в конце ноября 1943 года вагоны были открыты на станции Бремерферде, где-то между Бременом и Гамбургом. В 14 километрах находился концлагерь Зандбостель, где когда-то сидели немцы-заключенные, а теперь военнопленные многих национальностей.

- Песчаная постель,- «перевели» мы название лагеря. - Спать будем в песке и, возможно, уснем на веки...

Русские заметно отличались от остальных пленных: худые, оборванные, разутые, обобранные до нитки, а главное - голодные. Французы, симпатизируя нам и сочувствуя нашему тяжелому положению, бросали через проволоку кто кусочек сыру, кто картошку, переливали из котелка в котелок свой суп.

На рождество администрация лагеря разрешила военнопленным сербам навестить нас. Сербы пришли выразить русским братские чувства. У них слезы были на глазах. Они принесли нам свой суточный паек хлеба и маргарина.

К слову сказать, самоотверженная солидарность узников не была чем-то само собой разумеющимся. Правда, она возникала подчас стихийно, но становилась действенной силой благодаря сознательности и организованности...

Я был рад, что не задержался в «песчаной постели», выйдя за ворота « число отобранных для отправки пятидесяти человек. Мы шагали обратно - к станции. Завидев пленных, немецкие школьники оставляли на обочине дороги свои завтраки.

25 февраля 1944 года нас высадили на перроне Омелинхаузена и привели в лес. У дороги стоял опутанный проволокой барак. Немецкая надпись на воротах гласила: «Рерхоф. Рабочая команда № 6348»...

В полдень, когда мы ровняли заболоченную поляну, пришел вахтман. Обязанные сопровождать пас на работу, вахтманы ленились. Они полагались на приставленных к нам вооруженных лесников.

Понаблюдав за пленными, солдат усмехнулся, взял у меня лопату и быстро наполнил вагонетку землей.

- Работать надо! - приговаривал он.

- Плохой суп - плохая работа,- возразил я вахтману по-немецки.

- Суп нехорош, суп нехорош! - буркнул он и удалился.

Мастер Клипп, прозванный Холера, стал меня допекать. Вбив себе в голову, что я учитель, он распорядился:

- Шульмайстер, тачка!

Ну, думаю, посмотришь, как буду возить болотную жижу. Нагружая вместе с русскими тачку, Клипп ворчал, что я беру слишком мало.

Алексей Дмитриевич,- предупредили ребята,- кинем тебе четыре-пять лопат, вези! Не жди добавки Клиппа.

Я так и сделал. Мастер удержал меня за рукав и, схватив лопату, бросил в тачку землю. Я словно ненароком опрокинул тачку.

Засевая поле брюквой, мы затаптывали рассаду. Но лес сажали на совесть. Клипп с издевкой утверждал, что лет через тридцать - сорок наши внуки под надзором его внуков будут пилить посаженные нами деревья. Гораздо раньше, поправили мы его, в Германии будет народная власть, и немецкий народ помянет нас добрым словом. Всю жизнь гнувший спину на владельцев лесных угодий, Клипп призадумался. Он был озадачен, огорошен. Ему было ясно, что мы не хотим работать, отлыниваем от работы. И вдруг... взялись за дело! Наверное, покорились своей рабской участи. Иного объяснения, подсказанного фашистской пропагандой, скудоумный мастер не находил. «Вольный человек» Клипп был пленником отжившего. Мы, узники, глядели вперед, в свободное будущее!

Утром 12 апреля 1945 года нас посадили на тракторный прицеп и повезли в сторону Мюнстера. Проезжая город, мы были приятно поражены. Старушка немка осмелилась открыто приветствовать пленных.

Трактор остановился возле концлагеря Вицендорф, переполненного итальянцами - предателями, как называли нацисты своих недавних союзников. Расположившись на травке вблизи двухрядной проволочной ограды, мы стали перебрасывать итальянцам картошку, которой запаслись в Рерхофе из буртов.

Картошку кидали вместе с сумками. Один мешок повис на проволоке, о чем итальянцы и мы весьма сожалели.

В концлагерь нас не приняли, и конвоиры, желая прекратить картофельную «бомбардировку», поскорее повели нас прочь. Пока не кончился колючий забор, мы бросали итальянцам картошку.

- Русский, спасибо! Русский - хорошо! - кричали они, имея в виду главным образом успехи Красной Армии.

Обманом и насилием фашисты втянули итальянцев в бойню.

Но итальянцы нащупали верный путь, приведший их к нам. Солидарность неотвратимо объединяла людей.

Наш конвоир заиграл на губной гармонике «Смело, товарищи, в ногу...» Потом - вальс. Шедший впереди солдат пустился в пляс.

Близился конец войны...

Алексей Вавилов, г. Москва.

[10; 11-15]