Цыганков Я. "По велению сердца"

1 мая мы перенеслись мысленно в Москву. Я сидел в небольшом кругу товарищей на песке, напевая «Катюшу». В лагерь зашли хауптман и пожилой человек в халате и белой шапочке. Они остановились около нас. Я запел громче, а когда кончил, хауптман в недоумении покачал головой. Врач, похлопав меня по костлявой спине сказал:

- Вот так, дорогой, и надо. Не падать духом!

Наш военнопленный доктор согрел меня отцовской лаской.

Концлагерь 4-Б - это скопище бараков на громадном песчаном пустыре, опутанном колючей проволокой. Посредине чернеет не понятно для чего вырытая прямоугольная яма. Лагерь разделен проволочными клетками, в каждой - барак с трехъярусными нарами.

В лагерь все больше прибывало людей. Когда собралось несколько сотен, нас погрузили ночью в товарные вагоны и на третьи сутки поздним вечером привезли в развалины Дортмунда. Два дня сидели мы в темном подвале полуразрушенного дома. В полночь раздался вой сирены. Послышались гул самолетов и громкие взрывы. Сорвав проволоку, мы кинулись в окна. Из развалин затрещали пулеметы. Люди уползали, бежали прочь.

На рассвете немцы вернули тех, кто не ушел далеко, и опять-таки ночью, словно боясь огласки, посадили в вагоны. Ночью же ссадили в каком-то большом городе. Много позднее я узнал, что это был Руан.

Здесь тоже бомбили. Со второго этажа мрачного школьного здания были видны бегущие в панике жители. Земля ахала, вздрагивала, все вокруг ходило ходуном. Барханы ржавого дыма закрывали город. Вспышки пламени и лучи прожекторов резали глаза. В разбитое окно тянуло гарью.

Никто не спал. Во двор въехали крытые грузовики. Светало, когда девятнадцать человек, вызванных по списку, посадили в машину и в сопровождении двух автоматчиков перевезли в тюрьму какого-то городка.

- Это, кажется, последняя остановка,- проговорил Михаил Шевцов, высокий парень, родом из-под Воронежа.

- Нет, остановка наша не здесь,- многозначительно сказал я.

Третья неделя в камере. Утром меня разбудил скрежет замка. Упала железная щеколда.

- Встать! - зычно скомандовал вахтмайстер, показавшись на пороге камеры с фонарем в руке.- Одеваться! Быстро!

Он вывел нас во двор, построил, пересчитал и, убедившись, что все на месте, передал автоматчикам. Те держали на поводках овчарок с поджатыми хвостами. Собаки ощетинились, заворчали, но солдаты одернули их, и они прижались к земле.

Понукаемые конвоирами, мы шли полевой дорогой и сразу же промочили ноги. Моросил дождь. К подошвам колодок липла земля. Холодные брызги с веток терна, росшего на обочине, скользили по лицу, капали за воротник. Время от времени вдали размеренно били башенные часы. Откуда-то слева донесся свисток паровоза.

- Шнель, шнель! - сердито покрикивали конвоиры. - Лёс!..- Овчарки рычали и взвизгивали.

Замигали затемненные железнодорожные огни. Локомотив выпустил струю пара.

На путях стоял готовый к отправке поезд. Нас подвели к пассажирскому вагону с распахнутыми дверцами купе. По двое взбирались мы внутрь вагона и усаживались друг против друга в кромешной тьме. В проходе расхаживали охранники с карманными фонарями и то и дело пересчитывали нас.

Я расположился у стенки вагона, вплотную к дверце. Нащупал ручку, поднял вверх и, не веря себе, почувствовал, что дверца приоткрылась. Какой-то железнодорожник-доброжелатель не запер ее. Взволнованный, откинулся я на сидении и закрыл глаза.

Чуть слышно донесся колокольный звон.

- Скоро утро,- проговорил Гриша Кузькин, земляк-белорус.

По крыше стучал дождь. Паровоз захрипел и с усилием дернул состав. Наш вагон, третий от конца, тяжело двинулся по застонавшим рельсам.

Разогнавшись было, поезд замедлил ход, почти остановился.

- Давай... Мы следом...- шепнул Гриша.

Я открыл дверцу и, пожелав успеха друзьям, прыгнул в туман наступающего утра. Поезд медленно втягивался на мост. Исчез последний вагон с двумя скорчившимися на площадке силуэтами охранников.

Я лежал под насыпью в каком-то необычайном настроении - радостном и грустном. Радовался тому, что был на свободе; грустил о товарищах, оставшихся в вагоне. Уйдут ли они?.. Стало очень тоскливо. Казалось, я один на всем свете.

Дождь перестал. На востоке светлело. Пригибаясь, я зашагал полями.

* * *

Июньское солнце, жарившее меня целый день в зарослях репейника, на обочине канавы, выкопанной вокруг виноградника, закатывалось. Веяло прохладой.

Где-то поблизости затарахтели колеса. Приподнявшись, я увидел телегу, запряженную парой лошадей, рысью спускавшихся по зеленому склону. В телеге сидели мужчина и женщина.

Остановив лошадей, мужчина не торопясь осмотрел косу и принялся подкашивать посевы у дороги. Женщина поднялась на холм.

Я присел на корточки. «Если этот бауэр не отдаст мне свою одежду по-хорошему, возьму по-худому»,- подумал я, со злостью швырнул на землю лагерный номер и, сжав в руке булыжник, припасенный еще днем, пополз к незнакомцу.

Дойдя до межи, тот вернулся к телеге и положил в нее косу.

Я поднялся и направился к нему. От неожиданности крестьянин замер. Подойдя ближе, я сказал:

- Гутен абенд! (Добрый вечер!)

Крестьянин, оторопев, глядел на меня.

- Вас? Ферштеен нихт дойч? (Что? Не понимаешь по-немецки?)

- Компран па!.. Компран па!.. (Не понимаю!.. Не понимаю!) - с испугом повторял он.

Как будто француз...

- Фюме? (Курить?) - произнес я единственное знакомое мне французское слово.

- Рьен, рьен. Нон фюм па (Ничего нет. Нет, не курю),- говорил крестьянин.

Я приободрился, сообразив, что нахожусь, вероятно, во Франции. Между тем француз, довольно крепкий старик, с любопытством разглядывал мое одеяние, на котором желтым суриком было выведено - «811». При этом он облизывал губы под рыжими усами, словно у него пересохло во рту, и качал головой.

Вдруг он спросил:

- Юньен советик? Моску? Рюсс? (Советский Союз? Москва? Русский?)

- Да, да! Москва! - вскричал я и устыдился своего намерения отнять у него одежду.

На нем потрепанная куртка, штаны до колен, сбитые башмаки и дырявые чулки.

Подошла женщина - ей можно было дать лет тридцать - и, кивнув мне, остановилась поодаль. Заметив булыжник в моей руке, она вздрогнула.

Я молча повернулся, спустился в затянутую вечерней дымкой лощину и, не оглядываясь, зашагал туда, откуда приехала телега, надеясь найти селение и во что бы то ни стало переодеться. Нечего было и думать двигаться дальше в лагерном тряпье.

Не успел я выбраться из лощины, а крестьянин и крестьянка уже обогнали меня, подхлестывая лошадей. Я продолжал двигаться в прежнем направлении, хотя и опасался предательства.

Вот и деревня. Сквозь щели в заборе усадьбы виднелся освещенный фонарем сарай. На маленьком стуле сидел мужчина и усердно доил корову.

Отворив калитку, я проник во двор, приблизился к сараю и кашлянул. Совсем дряхлый крестьянин резко обернулся, свалился со стула и опрокинул на себя ведро с молоком. Я помог ему подняться, усадил на стульчик. Он был в грязной майке и кепке. Не раздумывая, я снял с него кепку, нахлобучил ему на голову свою пилотку и, улепетнув в калитку, притаился во тьме.

- Алле! Алле! - осторожно окликнули меня.

Вглядевшись, я рассмотрел во дворе старика-косца.

Рядом с ним стоял доивший корову и негодующе кричал, помахивая моей пилоткой.

Рюсс! Совьетик! - успокаивал односельчанина косец.

Мне стало не по себе за самовольный обмен головными уборами.

Подойдя к крестьянам, я протянул потерпевшему кепку, но тот неожиданно улыбнулся и отказался ее взять. Он зажег свечу, а другой достал из плетенки, принесенной, видимо, с собой, хлеб, сыр, кусок телятины, пачку сигарет, спички и бутылку вина.

- Призонье? (Пленный?) - говорил мой недавний знакомец.- Мовэ, мовэ... Манжэ, маижэ! (Плохо, плохо... Кушать, кушать!)

Второй крестьянин, зажав мою пилотку под мышкой, поспешил в дом. Он тотчас вернулся с миской топленого масла и белой алюминиевой кружкой. Налив вина, поднес мне. Я выпил. Он зачерпнул ложкой масла и велел мне проглотить.

Я был так голоден, что готов был съесть всю провизию вместе с корзиной. Видя это, крестьяне показывали на живот, говоря:

- Малад... Манжэ пе а пе... (Больной... Есть понемногу...)

Под навес пришла женщина, дочь косца. Жестикулируя, владелец кепки объяснил, что живет один. «Моя жена умерла шесть лет назад»,- показал он на пальцах. Два сына - в Германии. Старший Поль, муж француженки,- в плену. Младшего немцы увезли на работы.

Мы ужинали до глубокой ночи. Доивший корову проводил нас к дому, на пороге которого нас поджидала вторая дочь косца, четырнадцатилетняя Сюзанн.

Мы долго беседовали. Старик и Сюзанн, набросавшая в тетрадке схематичную карту, объяснили, что городок, где нас держали в тюрьме, южнее их деревни, называется Фонтенау, а место, где я прыгнул с поезда,- селение Сен-Мартен.

Начинало светать. Я побрился, надел костюм, ботинки, галстук и шляпу Поля и собрался уходить. Не забуду крестьянина, с участием смотревшего на меня, скорбное лицо жены Ноля и милую Сюзанн. Помню приветливый домик в саду.

Меня не хотели отпускать.

- Тебе, Петер (так я назвал себя), нужно отдохнуть, поправиться, а потом уже идти,- жестами говорили добрые люди.

Но я твердо решил продолжать путь, чтобы пробраться к партизанам. Километра три меня провожали всей семьей. Старик нес сумку с продуктами и тяпку, которую советовал взять ради безопасности. Он показал мне дорогу.

Я поблагодарил и, надев сумочку на тяпку, положил тяпку на плечо. Взобравшись на горку, оглянулся и помахал друзьям шляпой. Мы тронулись вместе: они - домой, я - навстречу неведомому.

* * *

В ту незабываемую ночь с восьмого на девятое июня 1943 года французы назвали, конечно, свои имена, возможно, фамилии, которые, увы, исчезли из моей памяти. Хотелось бы узнать, жив ли старичок, у которого и позаимствовал кепку, и другой, который «вооружил» меня на прощание тяпкой. Возвратился ли домой, к жене, Поль? Вернулся ли его брат? Счастлива ли Сюзанн? Кто-нибудь из них, вероятно, помнит русского призонье Петера, явившегося к ним в страшной одежде с желтым клеймом. Они так беспокоились обо мне...

* * *

День клонился к вечеру. Я шагал по разнолесью. Открылась поляна. Пара лошадей тянула плуг, за которым шел крестьянин в белой рубахе. Бросив взгляд вправо, я увидел рядом телегу с поднятыми оглоблями. Крестьянин, заметив меня, остановил лошадей.

Я поздоровался:

- Месье!

- Месье!

- Фюме? - по привычке спросил я.

Он отрицательно качнул головой.

- Дела неважные...- проворчал я себе под нос.

Крестьянин шагнул ко мне.

- Постой! - сказал он по-русски.- Ты что, пане руссиан?

Да,- в крайнем изумлении произнес я.

- Тоди погодь...

Он отпряг лошадей, привязал их к телеге и стал угощать меня всем, чем располагал, взволнованно спрашивая, кто я, откуда. В свою очередь, он сообщил, что его зовут Юзефом. Он поляк. Эмигрировал сюда из Познани в 1931 году. Батрачил у землевладельца и вот уже второй год арендует у него землю, приобрел в рассрочку лошадь, корову, кое-какой инвентарь, построил небольшой дом.

Ядвига, жена Юзефа, встретила меня приветливо. Я ночевал в сенном сарае, хотя хозяева уступали мне кровать. Утром надел чистое белье, заботливо выстиранное и выглаженное Ядвигой. Ездил с Юзефом в поле - прореживать картофель, в лес - накосить коровам травы.

Так прошло несколько дней. Я не хотел обидеть супругов - уйти без их ведома, а согласия они не давали. Несчастье помогло мне. Затрещал мотоцикл. Юзеф поспешил во двор, сделав предостерегающий знак. Мотоцикл остановился возле дома. Я выскочил в раскрытое окно и залег на огороде. Краем глаза увидел, что Ядвига закрыла окно.

Мотоцикл тотчас уехал. Шум его стихал, удаляясь по направлению к деревне.

- Кто это был? Полиция? - спросил я у Юзефа.

Он пожал плечами, буркнув:

- Кошон! (Свиньи!)

Не знаю, к кому это относилось,- к полиции или к кому-то другому, желающему причинить зло Юзефу и мне.

По моему настоянию меня снарядили утром в дорогу. Ядвига сокрушалась, что теряет сына. Юзеф запряг лошадь, взял косу, и мы поехали. Расстроенная, Ядвига стояла на крыльце...

Юзеф и я накосили травы, положили в телегу, улеглись сверху и тронулись дальше. В пяти километрах от деревни, кажется Лобержемо, проехали мимо немецких солдат, работавших около звукоуловителя. Юзеф рисковал не меньше моего. Я убедил его вернуться. Сбросив сено в кусты, он подал мне тяпку, мешок с продуктами и посоветовал, дойдя до старой оголенной сосны, свернуть с дороги на лесную тропку.

Лес разделил нас. Напутствуя меня, Юзеф постучал правилом по косе. Я ответил коротким свистом.

* * *

Пройдя по берегу Сены, я вскоре оказался на окраине небольшого города. У шлагбаума стоял часовой. Офицер копался в сумке толстой накрашенной женщины. Все мои мысли сосредоточились на одном - пройти. Покрепче стиснул в руке тяпку.

Подъехал юноша на велосипеде, в трусах, с рюкзаком за плечами. Часовой остановил его. Пользуясь моментом, я произнес: «Месье!» Фриц ответил и пропустил меня.

Не ускоряя шага, я миновал офицера, прошел по мосту, возле которого зенитчики расчехляли орудия, и смешался с городским людом. Накрапывал дождь. Я укрылся под балконом у магазина, не зная, куда девать тяпку. Рядом стояли французы и немецкие солдаты. Какой-то тип покосился на меня.

Из-за угла выкатилась телега с сеном. Крестьянин вел лошадей под уздцы, второй сидел на возу, держа вожжи. Я накинул на голову угол мешка, подаренного Юзефом, и, сгибаясь под ливнем, пристроился сзади.

Город кончался. Солдат под грибком поднял шлагбаум. Кивнув ему и сказав: «Месье!», я сделал вид, что поддерживаю сено.

Дома редели. Я поравнялся с возом и, сворачивая в переулок, поклонился шедшему впереди крестьянину. Он ответил, улыбнувшись в усы.

В небольшом селении юго-восточнее Шелона-на-Сене я забрался в огород нарвать листьев табака. Меня окликнул мальчик.

- Что скажешь? - спокойно спросил я.

Он рванулся назад. Я перепрыгнул через ограду. На дороге показался мужчина. Это был, как я узнал позже, хозяин дома Коммарет. Он сразу понял, кто я. Мы перелезли в огород и вместе с его женой и сынишкой вошли в комнату. Явились с работы восемнадцатилетний сын Коммарета и девушки-дочери Марта, Маргарита, Полетта. Сели за стол.

Больше недели жил я в гостеприимной семье. Каждый день в селение наезжали на мотоциклах немцы. Я отсиживался в сарае. Еду мне приносили Коммарет и его жена.

Теплым июльским вечером супруги вышли со мной довольно далеко за деревню. Убеждая соблюдать осторожность, они просили меня, где бы я ни был, написать им хоть одно слово - «карашо», которое они выучили.

До сих пор не мог этого сделать, не зная их адреса. Я хочу сказать им сейчас: «хорошо!» и - от всего сердца - «спасибо!».

* * *

Густые сумерки окутывали низины и склоны гор. Слабое зарево заката таяло над лесом. В потемневшем небе заблестели звезды. Овраги наполнялись туманом. Кроны вековых деревьев слились в стену мрака. Ощупью пробирался я вперед, путаясь в зарослях орешника, и оказался на краю глубокого оврага. Вдали мерцал огонек.

Желая заглушить треск ломавшегося под ногами валежника, я разорвал мешок, обмотал ботинки и, держа тяпку наготове, сполз в овраг. Справа и слева на звездном небе рисовались горы, завернутые в гигантскую простыню тумана. Над вершинами парил краешек луны. Я двигался к огоньку, приминая ногами дерн, устилавший дно оврага, и дрожа от сырости.

Внезапно в тишине раздался крик. Я прижался к земле. В вихре мыслей промелькнули родная деревня, детство, вязы около нашей избы, отец, мать, товарищи по лагерю, оставшиеся в вагоне. «Туда, в плен, возврата нет!» - подумал я и пополз назад, подстегиваемый еле слышной перекличкой голосов.

...Проснулся на горной вершине. Пиджак, брюки, левая рука были вымазаны кровью, струившейся из вены, разрезанной осколком камня. Не было сил идти дальше...

В полдень па меня наткнулся парень, тащивший сноп ячменя. Жюль и его братья обитали в старом домике с латаной железной крышей. Окон касались ветки орешника. На запад уходил пологий склон, покрытый мелким кустарником. На восток тянулась за горизонт просторная, распахнутая навстречу ветрам долина. Двор, охраняемый рыжим псом, скоро привыкшим ко мне, был обнесен жердяной изгородью, которую штурмовала дикая малина.

Макс и Поль во всем слушались Жюля, главу семьи. Совершенно неграмотные, братья неплохо справлялись с хозяйством. У них было несколько коров и серая кобыла - на ней возили каждую субботу молочные продукты в город. Жюль подсчитывал доходы, ставя гвоздем черточки на дверном косяке. Мне нравилось его трудолюбие и сметка. Я помогал ему по хозяйству, и он ценил это.

Отдохнув, я намекнул, что хочу двинуться дальше.

- Поживи, Петер, а там будет видно,- возразил Жюль.- Потерпи немножко...

Он что-то не договаривал, и это меня удерживало.

Просыпался Жюль рано. Вот он выгнал на пастбище скот. Поставил вариться картошку в чугуне. Взглянул на стрелки ходиков и сказал:

- Посмотри, Петер, за картошкой. Я на минутку отлучусь. Не пугайся, если кто-нибудь сюда зайдет.

- А кто зайдет?

Жюль загадочно улыбнулся и вышел.

Я стоял у плиты, не зная, как объяснить поведение Жюля. На пороге появились солдаты с автоматами. Я метнулся к окну.

- Бонжур, Петер! (Здравствуй, Петер!) - произнес солдат и, сияя, шагнул вперед, протянув мне руку.

Я вздохнул с облегчением. Это был заместитель командира отряда маки Симон из Лиона. Его сопровождали партизаны Поль и Рене.

Вернулся Жюль. Здороваясь с партизанами, он спросил меня:

- Ты, наверное, перепугался, Петер? Моя вина: разминулся с товарищами...

- Нет, мы виноваты,- сказал Симон.- Пришлось изменить маршрут... Ну, Петер, пойдешь с нами? - Он хлопнул меня по плечу.

- Да!

- Кес кесе (что такое) «да», Петер?

- Вуй! - спохватившись, перевел я.

Симои поставил на стол две бутылки вина, и мы выпили за успех, закусив сварившейся картошкой.

Жюль отвязал бычка и передал мне веревку.

- Бери на здоровье! Не забывай нас.

- Это, выходит, приданое? - пошутил я, возвращая Жюлю веревку.

- Нон, нон! (Нет, нет!) - возразили Поль и Макс, протирая глаза. Они слезли с сеновала, где крепко спали. Обнюхав нового хозяина, бычок засеменил следом.

Я воевал в отряде лейтенанта Люсьена, которого партизаны ласково называли Люлю. Гитлеровцы окружили нас в лесу, накрыли огнем артиллерии. Лишь горстка бойцов избежала гибели, перейдя границу нейтральной Швейцарии.

Женева - Марсель - Салерно - Порт-Саид - Одесса... Объехав полсвета, я вернулся домой.

Яков Цыганков, г. Гомель.

[15; 74-84]