Искрин М. "Перед прыжком"

Всю ночь истошно выли сирены. Гудели армады бомбардировщиков. Волна за волной катились по черному небу американские «летающие крепости», разрывая светящуюся паутину прожекторов. Залпы зенитных батарей дырявили тьму огненными разрывами. Деревянно хлопали крупнокалиберные пулеметы на высокой железобетонной башне, выплевывая в высь ленты трассирующих пуль. Вокруг самолетов роились раскаленные осколки снарядов.

Неожиданная тишина. Медленно льются вниз ослепительные гроздья ракет, превращая ночь в день. С душераздирающим визгом пикируют бомбардировщики. Грохочут тяжелые бомбовые удары. Тягучий сигнал отбоя, возникающий вдали, достигает окраины Гамбурга.

Мы вылезаем из ямы, вырытой на пустыре, и нас загоняют в барак, огороженный колючей проволокой. Валимся на двухэтажные нары и засыпаем. Тотчас подступают сладостные видения Родины, и мы ускользаем от постылой действительности. Сон! Ничего нет лучше.

Раннее утро возвращает нас туда, где мы не хотим быть.

- Аллее раус! (Выходи!) - кричит унтер...

* * *

Мы в городе, среди дымящихся развалин. У скверика с расщепленными чахлыми деревьями внушительная воронка от бомбы.

- Лес! (Давай!) - лает унтер, заглядывая в воронку. - Работа!

Худые, в истрепанной одежонке - кто в летнем обмундировании, кто в куртках и брюках неизвестно каких армий, в пилотках или фуражках - мы начинаем для вида шевелиться. Илья Авраменко, повар-москвич, остроносый, с морщинистым маленьким личиком, которого мы зовем Старик (он вдвое старше нас, двадцатилетних), безуспешно пытается найти место обрыва кабеля.

К воронке подъезжает машина. Костлявый эсэсовец выходит из автомобиля и подзывает унтера.

- Еще не отрыли? Бандэ! К вечеру телефон Гамбург - Берлин должен функционировать. Не умеешь заставить русских, сам бери лопату. Но темпо! - рявкает офицер, физиономия которого напоминает череп на его щеголеватой фуражке.- Хайль!

Эсэсовец садится в машину. Унтер вытягивается, подобострастным взглядом провожая начальство.

* * *

Мы копаемся до позднего вечера. Фары большого трехосного крытого грузовика ярко освещают яму. Около автомобиля курят, переговариваются, поглядывая на пленных, ремонтные рабочие. Один из них бросает нам коробку, в которой мы находим пять сигарет. Молча покачиваются, переминаясь с ноги на ногу, конвоиры, окружая яму с-винтовками наперевес.

Унтер осип от крика, но дело не двигается вперед,
- Ты! -манит он пальцем Андрея.- Комм! (Иди!)

- Я? - упавшим голосом спрашивает Сорокин. Поправив обмотку на шее, выбирается из ямы.

- Кончать через полчаса. Камрад капут,- объявляет унтер, целясь в Андрея.
Рабочие у грузовика, бросив недокуренные сигареты, подались к яме.

Вынув из кармана часы в никелированном футляре, унтер помахивает ими, держа за цепочку.

- А ну!.. Взялись,- командует один из нас, и мы остервенело дергаем кабель.

Еще разик, еще раз!..

Кабель не поддается.

Андрей опускает голову на грудь. Унтер прячет часы.

Неожиданно возникает песня:

- Мчались танки... ве-етер поднима-ая...

Сильный рывок и - ствол кабеля выскакивает наружу. Мы выходим из ямы и окружаем ослабевшего Андрея.

- По-три! По-три! Стройся! - командует унтер. - На барак.

* * *

На следующий день нам «оказана великая честь». Мы не идем выбирать кирпичи в развалинах Гамбурга. Шестерых унтер присоединяет к землекопам, второй месяц роющим, на полшага в день, канаву в поле, где фашистские юнцы учатся летать на планерах. Меня и Петра-украинца унтер посылает «на барак» и, опережая нас, несется по коридору. Из комнаты слышится его яростный вопль.

Ускользнув из строя, Андрей лежит на нарах.

- Кранк (больной), - говорит он.

- Где болит? - допытывается унтер.

- Ноги... Не могу ходить...

- Раус! - визжит унтер.

Из другой комнаты он выволакивает флегматичного Бабушкина, демонстративно щелкающего надетыми на босу ногу деревянными пантофлями.

За моей спиной раздается дребезжащий голос Очкаря, тщедушного конвоира в очках, до войны рисовальщика узоров на тканях.

- Комм (идем),- просит Очкарь. - Подметать. Тип-топ...

Он ведет меня и Петра в казарму охранников. Наливаю воду в пожарное ведро, сбрызгиваю пол. Петр орудует метелкой.

- Который час? - спрашиваю солдата.

- Не знаю,- растерянно говорит Очкарь.- Мои часы испортились. А в Гамбурге нет запасных частей.

- Отдайте нашему мастеру,- советую я.

Очкарь поражен.

- У вас есть часовой мастер?

- Да, отличный специалист. - Я имею в виду слесаря-механика Афанасия.

- Комм...- Очкарь приглашает меня в комнату и достает из шкафчика старинный хронометр.- Часы моего отца... У меня есть еще одни. В мирное время они стоили три марки. Совсем новые. Светящийся циферблат. Возьми себе.

- Большое спасибо. У нас все отобрали, когда мы попали в плен,- с признательностью говорю я.

- Ну вот и хорошо,- говорит Очкарь.- Теперь вы снова приобретаете. Это правильно. Не так ли?

Милейший человек дает нам хлеба.

- Голод причиняет боль,- шепчет он.- Я знаю. Спрячь хлеб. Никто не должен видеть, что я тебе дал. Никому ни слова!

Мы в поле. Начинаем копать канаву.

- Ух, есть охота! - стонет Василий, вдавливая живот кулаком.

Делюсь с ним полученным от Очкаря хлебом.

- Лес! Немного движения,- подает голос Очкарь и негромко добавляет: - Унтер-офицер идет...

Не могу заставить себя воткнуть лопату в землю. Резь в пустом желудке. Какая-то сухость во рту. Вялость.

Унтер меняет направление, исчезая в воротах ангара. Ложная тревога... Мы принимаем прежние позы.

- Иссякли силы? - спрашивает Очкарь.

Утвердительно киваю.

- И у меня...- не договаривая, печально произносит солдат.- Ты знаешь, я не хотел войны.

Я внимательно смотрю в его тоскующие глаза.

- Империалисмус... Милитарисмус...- с отвращением говорит он. - Когда же конец?

Как многие немцы, он считает, что русские лучше других осведомлены о судьбах человечества.

- К новому году? Не так ли? - с надеждой спрашивает Очкарь. - Вы вернетесь домой... Мне некуда идти. Жилище разрушено бомбой. Дочь убита... Сын пропал под Сталинградом...

- Все-таки вы у себя на родине,- утешаю я.- Мы на чужбине.

- Не стоит огорчаться.

Забывая собственные беды, солдат кладет легкую узкую руку на мое плечо.
Так мы беседуем - человек с лопатой и человек с карабином. Двенадцать часов. Митагэссен - обед. Очкарь встрепенулся:

- На барак.

Спешим к котлу, принесенному с кухни. Василий подставляет миску.

- Прочь, мешок! - замахивается на него унтер.

Малыш растерялся.

Переводчик опрокидывает черпак с варевом обратно в котел. Становится очень тихо.

- Прочь! - унтер толкает Ваську прикладом пулемета-пистолета.

Паренек насупился, скрипнул зубами. В ярости бросает миску, и она разбивается у ног унтера.

Среди нас никто не притрагивается к баланде.

- Есть лишняя миска? - озабоченно спрашивает Илья Авраменко.

- Е, е...- отвечает Петр.

Миска наполняется до краев. Каждый льет туда несколько ложек.

Брюквенный суп молниеносно исчезает.

- Могу сообщить новость,- вспоминает вдруг Андрей. Настораживаемся.

- Только чур не врать! - подзадоривает Васька Малыш.

- Если совру, значит, унтер врет, - обижается Сорокин.- «Цейн май вег»,- говорил в караулке по телефону. А потом сказал... не понял я... вроде Норвенген...

- Норвегиен? - переспрашиваю я.

- Вот-вот, Норвегией!

Я вскакиваю с места:

- В Норвегию отправка! В Норвегию!

Куда это? - недоумевает Васька Малыш.

- На север. Там Швеция невоюющая рядом. Вот где бежать! Нельзя упускать такой случай.

* * *

- Кламмотен паккен! (Собрать вещи!) В путь,- обращается к нам унтер.

- Куда поедем? - спрашиваю его.

- Не знаю...

- В Россию?

- Чего захотел! Собрался бежать? - Унтер шевелит средним и указательным пальцами, изображая бегущего человека, потом сжимает пальцы: - Хоп! Поймают...

Уперев руки в бока, унтер командует:

- По-три, по-три...

Строимся.

- Все тут?

- Яволь, господии унтер-офицер. Десять штюк! - рапортует незнакомый солдат с примкнутым к винтовке штыком.

«Счет пошел на штуки»,- отмечаю я про себя.

Унтер произносит речь.

- Здесь вам было плохо,- иронизирует он.- Там будет лучше. Много хлеб, мало работа. Я, я, дети мои, там будет лучше.- Он подносит ладонь к горлу и вскидывает вверх, показывая, что нас ждет веревка.- О аб!..

Выпятив грудь, скрещивает руки на груди - точь-в-точь победитель вселенной, только вместо треуголки на нем каска, похожая на ночную посудину.

- Напра-во! - тонко кричит солдат, и мы выходим за ворота лагеря.
Васька оборачивается и высовывает язык:

- Видер зей, унтер. Никс капут!..

* * *

Через трое суток нас выгружают из вагонов в Варношонде. По деревянному настилу переходим рельсы и видим у причала двухтрубный транспорт. Кран сыплет в люк уголь. С мостика, облокотившись на поручни, смотрит начальник конвоя - хауптман.

По качающемуся трапу, прилепившемуся к высокому борту, взбираемся на палубу. Гуськом движемся в проходе между сгрудившимися тощими стариками в мешковатых мундирах. Последние солдаты райха пытливо разглядывают нас.

- Иван! - говорит один,- Ванн криг фертиг? (Когда война кончится?)

- Балдь фертиг! (Скоро кончится!) - подмигивает Васька.

Спускаемся в черный провал трюма.

- Утром я и Васька Малыш проскальзываем за спиной часового на палубу. Долго смотрим, как пенится море, раздвигаемое носом корабля.

- Так и бурлит...- восхищается Васька.- А ширь- то какая!..

Четыре года просидели мы в проволочной клетке. А теперь глубоко вдыхали вольный воздух, любовались волнами, неукротимо катившимися за горизонт.

- Раухен? (Курить?) - спрашивает солдат с дряблыми, обвисшими щеками и слезящимися покрасневшими глазами.

- Доехали! У пленных просят... Не давай, Мишка. Ну их к дьяволу!

Табачок у нас есть. Васька добыл в Гамбурге, разгружая вагоны, прибывшие с оккупированных земель. Сами листья резали.

«С кем бы поговорить?» - думаю я.

- Кажись, подходящий...- кивает Малыш.

Высокий худой солдат угрюмо сосет пустую обгоревшую трубку.

- Подожди, дам ему закурить,- смягчается Васька.- Битте, кури! - и протягивает немцу жестяную коробочку с табаком.

- Данке! (Спасибо!) - обрадовался тот и, спрятав трубку, трясущимися руками стал крутить папиросу.

- Эх, ты, фриц, цигарку свернуть нё можешь... Дай-ка!..

- Куда едем? - спрашиваю я, напряженно ожидая ответ.

- Норвегиен.

* * *

Скорбно льется мотив «Кочегара». Возле гармониста останавливается улыбающийся Петр.

- Гармошку стибрили, али как? – любопытствует он.

- Купили за сто марок, когда у помещика вкалывали, - разъясняет гармонист, приложив ухо к мехам. - Целый год деньги собирали.

- Во як! Хиба вам платили?

- Что платили, что не платили - давали специальные марки для пленных.
Окружающие прислушиваются к разговору.

- Сыграй. Тряхни гармошкой, - просят они.

На середину трюма выходит Васька. Он пристально на кого-то смотрит.
- Колька Лохмач! Полицай!!!

Лохмач попятился.

Вот где встренулись! - придвигается к нему Васька.

Лохмач пятится. Его обступают, крепко держат. В квадратную физиономию предателя впились десятки суровых гневных глаз.

- Пойдем, пойдем к свету, - зло приглашает Васька.

Лохмач побледнел, подталкиваемый к нарам, слабо освещенным лампочкой.

- Не признаешь, а?..- спрашивает Васька. Лохмач качает головой с уродливо оттопыренными ушами.

- Как в триста втором людей мордовал, забыл?

- Не был я в этом лагере,- отнекивается Лохмач.

- Не был?! Посмотри в глаза.

С нар над полицаем свесился Белугин:

- Забегали гляделки...

Лохмач затравленно озирается.

- Может, зря вы на него? - вступается Николай Молчун.

- Ты чего защищаешь? - возмущенно кричит Васька.- Друг он тебе, что ли? Это Колька Лохмач из четвертой клетки. С лопатой по лагерю ходил. Чуб отпустил. То в матроске, то танкистский шлем наденет...

- Тресни, чтоб почернел! - басит толстяк, работавший у бауэра.

Поднимаются кулаки. Полицай съежился.

- Обожди, не трогай,- останавливает Белугин.- Кто еще его знает?

Лохмач настороженно осматривается.

Молчание.

Полицай приободрился.

- Дай дорогу,- проталкивается к нему гармонист.- Покажи свою карточку,- требует он, разглядывая лицо изменника.- Я номер в триста втором получал... Чего морду воротишь? Не узнать его... Раскрой пасть!

Лохмач стискивает челюсти. Несколько рук разжимают ему рот.

- Зуб стальной не спрячешь... Лохмач! Он самый, ребята, врать не буду,- свидетельствует гармонист.- У-у, гад!..

- Не убивал я, люди добрые! Уборщиком был за... баланду.

- Уборщиком... на тот свет,- уточняет Белугин.

- Отец в гражданскую атаманом был. В отца сынок. Продавал наших за буханку хлеба. Сойдет, думал...- рассказывает гармонист.

- Сколько лопатой зашиб, ну? - яростно кричит Васька.

- Посадить его разика два...- багровея, предлагает толстяк.

Лохмач шарахается в сторону.

- Забыл, как лопатой меня саданул? - не отстает Васька.

- Не бил я никого, не бил! - испуганно отрицает Лохмач.

- Дай-ка слезу...- Белугин прыгает вниз.- Суд тебе по всей форме будет... Был полицаем, спрашиваю?.. Говори, здесь чужих нету.

Кольцо возмездия сжимается. Лохмач прикрывается руками.

- Помилуйте, братцы, не убивайте...- хнычет он.

Гармонист громко заиграл плясовую.

* * *

Доносится пугающий вой сирены. Тревога! Люк открывается, и мы устремляемся на палубу. Над кораблем нависло беспросветное небо. Куда ни глянь, плотный туман. Военные моряки в сверкающих непромокаемых куртках наводят куда-то вверх зенитные пулеметы. Невидимый, рокочет самолет. Час, другой проходит в ожидании бомбардировки. Туман и густая облачность спасают корабль. Самолет удаляется.

Солнце и ветер разгоняют туман. Справа по борту открываются берега Швеции. Слева - острова Дании. Солдаты сгрудились на правом борту. Жадно смотрят на берег.

Мирная картина: зеленые луга, ладные домики. Не торопясь, катит по шоссе велосипедист.

- Шведен...- вздыхают солдаты.- Нейтралитет...

Вскоре транспорт пристает к стенке порта Осло.

- Посмотрим, якая Норвегия,- улыбается Петр, смахивающий на пекаря в своей нелепо белой куртке.

На молу длинный состав маленьких товарных вагонов с надписями: «Norge». Позади пакгауз, охраняемый немецким часовым. Дальше высится гора, и ползут по ней красные трамвайчики. Сходим на берег. Влезаем в вагоны.
«Норве-егия... Норве-егия...» - дробно стучат колеса.

* * *

Вдевятером мы выпрыгнули из эшелона, увозившего военнопленных на север. Около полумесяца пробирались к шведской границе, и на всем пути нам помогали норвежцы, которым грозила за это смертная казнь. Старик крестьянин проводил нас к границе.

- Ост! (Восток!) -напутствовал он.

Ступив на шведскую землю, мы посмеялись над бесноватым унтером, который, не ведая того, содействовал побегу. С признательностью вспомнили конвоира-антифашиста, чьи часы так пригодились; вспомнили солдат на корабле, которым осточертела война.

Ненависть, злоба, жестокость, предательство потерпели поражение под натиском солидарности простых людей.

Михаил Искрин, г. Москва

[15; 100-110]