7 апреля 1942 года - 290 день войны
СНК СССР и ЦК ВКП(б) приняли Постановление «О выделении земель для подсобных хозяйств и под огороды рабочих и служащих». Совнарком СССР и ЦК партии обязали совнаркомы союзных и автономных республик, краевые и областные исполкомы в целях широкого развития подсобного сельского хозяйства при предприятиях и учреждениях, а также индивидуального огородничества рабочих и служащих выявить все пустующие земельные участки в городах и поселках, а также свободные земли госфонда, расположенные вокруг городов и населенных пунктов, и отвести их предприятиям, учреждениям, организациям и воинским частям для организации подсобного хозяйства и под огороды рабочих и служащих. При отсутствии свободных городских земель и земель госфонда разрешалось производить временно посевы на неиспользуемых землях колхозов с согласия последних. [3; 173-174]
Хроника блокадного Ленинграда
Постановлением Государственного Комитета Обороны 2-й корпус ПВО преобразован в Ленинградскую армию противовоздушной обороны. Реорганизация повлекла за собой и численный, и качественный рост частей. Мощь ПВО Ленинграда возросла за счет формирования зенитных батарей со станциями орудийной наводки. Завершилась почти полная замена 76-миллиметровых зенитных орудий более мощными — 85-миллиметровыми. Батарей двух- и трехорудийного состава становится все меньше, зато увеличивается число четырехорудийных батарей. Приборы управления зенитным артиллерийским огнем заменяются более совершенными.
В армию ПВО включен 7-й истребительный авиационный корпус, состоящий из пяти полков, в том числе двух гвардейских— 11-го и 26-го. Авиационные полки тоже претерпели значительные качественные изменения. Численность самолетов нового типа составляет в них теперь 74 процента — в три раза больше, чем в начале войны.
Очистка города оказалась делом весьма трудоемким, и управиться с нею в установленные сроки не удалось. 7 апреля Ленгорисполком принял решение продлить ее до 15 апреля. Нечистоты, скопившиеся за зиму во дворах и выгребных ямах, вывозятся за город.
Комсомольская бригада горьковских железнодорожников доставила к восточному берегу Ладожского озера эшелон продовольственных подарков для Ленинграда. В эшелоне 31 вагон. Сегодня горьковчане прибыли в Ленинград. Делегация, даже не отдохнув с дороги, побывала на ряде заводов. Гости убедились, с какой самоотверженностью работают ленинградцы, стали свидетелями обстрела. 7 апреля враг выпустил по городу 226 снарядов. 29 человек убито, 9 ранено.
Нелегким был этот день для сражающейся под Любанью 267-й стрелковой дивизии. Особенно для ее 846-го стрелкового полка. Стремясь отрезать наши войска, вышедшие в район Любани, противник начал окружать этот полк. Гитлеровцы были уже метрах в сорока от его командного пункта и готовились к последнему броску. Тогда находившийся здесь комиссар дивизии полковой комиссар В.П. Дмитриев повел бойцов в контратаку. Враг был отброшен. Но, сам герой-комиссар погиб в этом бою [полковой комиссар В.П. Дмитриев посмертно удостоен звания Героя Советского Союза]. [5; 167]
Воспоминания Давида Иосифовича Ортенберга,
ответственного редактора газеты "Красная звезда"
Я главным образом рассказываю о больших газетных материалах. Но в каждом номере были и небольшие заметки. Они шли, как говорят газетчики, на подверстку. Но если вчитаться, это хроника необычайных, удивительных подвигов. Вот заголовки некоторых из заметок, они о многом говорят:
«17 суток в осажденном танке»,
«Огнем трофейной зенитки сбиты три вражеских самолета»,
«В горящем танке на штурм высоты»,
«Геройство восьми советских воинов»,
«Благородный поступок кавалериста Михина» и т. д.
О каждом из этих эпизодов можно было бы написать обширную корреспонденцию, очерк, может быть, даже балладу. Но это далеко не всегда удавалось. Не хочу упрекать наших корреспондентов. Не могу и на свою душу взять грех. Просто невозможно было поспеть за всем, да и газетная площадь имеет свои границы.
Павленко неутомим. Мы послали его в Крым подлечиться, а он махнул рукой на все свои болезни, курсирует по фронту и шлет свои очерки и корреспонденции. Сегодня опубликована его корреспонденция «Хозяева и вассалы на поле боя». Это рассказ о презрительном отношении гитлеровцев к румынским войскам и ненависти румын к своим хозяевам. Писатель основательно порылся в штабных и политотдельских донесениях, сам допросил не одного немца и румына и нарисовал точную картину их взаимоотношений. Один из допрошенных Петром Андреевичем — пленный солдат 3-й роты 42-го немецкого полка некий Вилли Кнопп — так отзывается о своих союзниках: «По три раза наши загоняли их обратно в окопы. Если позади румын нет наших пулеметов, эти подлецы ни за что не будут сражаться». У румын свой счет к немцам. «Где немцу плохо, там место румыну»,— объяснил писателю пленный Ион Русу из 92-го румынского пехотного полка.
Смысл же корреспонденции в заключительных строках: «Весна — пора любви. Но если чувство, которое испытывают весенние румыны к весенним фрицам называется любовью, то что же тогда ненависть?
Удары Красной Армии помогут «союзникам» разобраться в своих взаимных нежных чувствах...»
Поэт Илья Сельвинский продолжает присылать свои стихи. А сегодня но военному проводу передал очерк «Девиз хирурга». Помнится, я сказал ему добрые слова об этом очерке. Но не удержался — спросил, почему он изменил поэзии, перешел на прозу? Он ответил:
— Поэзии я не изменял и не изменю. Но бывают события, о которых хочется рассказать, не откладывая: не всегда и не сразу они вмещаются в стихи. Так было у меня и с этим хирургом...
В очерке Сельвинский рассказывает: в полевой лазарет привезли раненых с газовой гангреной конечностей. В коридоре стоял стон. Особенно волновал зычный, измученный болью крик сильного и, видимо, мужественного человека:
— Отрежьте мне руку. Слышите, вы, руку отрежьте!
Военврач 2-го ранга Сухинин, начальник отделения, бежит на крик.
— Кто такой? Как фамилия?
— Руку, говорю, отрежьте. Говорухин я, Василий Иванович. Сил моих нет.
Сухинин посмотрел руку, да ее, собственно, и нечего было осматривать. Черно-лиловая и разбухшая, без всяких признаков жизни, она уже издавала запах разложения.
Спас руку хирург профессор Гуревич. Все, что произошло в операционной, с таким чувством преклонения перед искусством хирурга описано Сельвинским, что профессор перед читателем предстает как великий кудесник. А события развивались так.
«Н-да,— проворчал Сухинин.— В таких случаях, действительно... даже сам Кляпп применяет ампутацию.
— А ну его к бесу, вашего Кляппа,— раздается чей-то задорный голос.
Сухинин обернулся — профессор.
— Но ведь она мертва.
— Смотря для кого. А ну-ка, землячок, за мной марш.
— Отрубать будете? — с надеждой спрашивает Говорухин.
— Отрубить не шутка. Мы попробуем кое-что похитрее...»
Не буду пересказывать, как Гуревич оживлял руку. Приведу лишь заключительные строки очерка:
«Профессор держит Говорухина за руку. Теперь удивленные его брови сдвинулись. Он молчит, он весь — напряженное ожидание. Казалось, все его нервы сосредоточились на большом пальце, который он держит под самой кистью больного... Рука мертва. Он вспоминает рассказ Мопассана о рыбаке, который хоронил свою руку. Он уложил ее в гробик, вырыл для нее могилку, устроил погребальную процессию. Рыбак отнесся к ней, как к самостоятельному организму, как к человеку, который мог жить, но умер. И точно так же относится к руке бойца Говорухина профессор Гуревич...
И как бы в ответ на эту могучую пульсацию воли под пальцем профессора, как отдаленное телеграфное постукивание Морзе, поползли далекие точки говорухинского пудьса. Слабые, едва ощутимые, они с безграничным упорством передавали только одно слово: «Жизнь, жизнь, жизнь». Рука была жива».
Этот очерк был не просто интересным чтивом. Искусство хирурга. Сколько надежд было связано с ним у фронтовиков!
Правда войны сурова — не все были на фронте героями, попадались трусы, шкурники. Бывали и так называемые «самострелы», готовые потерять руку или ногу, лишь бы спасти свою жизнь. Были и так называемые «петушки». Эту кличку подслушал поэт Александр Прокофьев еще на войне с белофиннами. Речь шла о тех, которые не явно, а под благовидным предлогом пристраивались, например, к санитарам, выносившим раненых с поля боя, лишь бы уйти в безопасную зону. Прокофьев даже сочинил фельетон в стихах, который был напечатан в нашей газете еще тогда, в тридцать девятом:
— Ты откуда?
— Я — оттуда!
— Ты куда?
— Да я туда!
Помогать немножко буду,
Коль такая с ним беда!
Я тихонечко, шажком.
Я за вами петушком!
А уж прямой, неприкрытой трусостью было бегство с поля боя. Вот об одной из таких драматических историй и рассказывает на страницах газеты Яков Милецкий.
В мотострелковом полку служил младший лейтенант Иван Пономаренко. Во время боя он сбежал. Нашли его в глубоком тылу. Военный трибунал был строг и присудил младшего лейтенанта к расстрелу, но в приговоре было сказано: «Принимая во внимание чистосердечное признание осужденного, его готовность стойко бороться с врагами Родины, Военный трибунал находит возможным понизить меру наказания... лишение свободы сроком на 10 лет». Решением суда исполнение приговора было отложено до окончания военных действий.
Пономаренко спорол знаки различия и командирские петлицы и отправился в боевую часть рядовым.
А далее с психологическим накалом идет рассказ о судьбе бывшего младшего лейтенанта. Он стал храбро воевать. В жарких боях за деревню Новоселки, когда пал командир отделения, Пономаренко возглавил отделение. Во время другой атаки он возглавил взвод. Пономаренко так мужественно воевал, что новички, прибывшие в полк, увидев его в бою, и верить не хотели, что этот мужественный боец когда-то бежал с поля боя.
Через некоторое время по ходатайству Военного совета Западного фронта сняли судимость с Пономаренко. А комиссар полка, вручая ему справку о снятии судимости, сказал: «Надеюсь скоро вас поздравить с званием младшего лейтенанта...»
Корреспонденция названа «Второе рождение». [8; 148-151]
