18 декабря 1944 года - 1276 день войны
В Венгрии советские войска продолжали вести наступательные бои, освободили более 30 населенных пунктов и вышли на границу Венгрии с Чехословакией на фронте протяженностью 110 км. [1; 356]
Авиация Краснознаменного Балтийского флота потопила в районе Гдыни вражеский миноносец «Т-10» и нанесла повреждения учебному линейному кораблю «Шлезвиг Гольштейн» и плавбазе «Вольдемар Конханель» (6500 т). [3; 656]
Корреспонденция Константина Симонова "Старшина Ерещенко",
опубликованная в газете "Правда"
Это было здесь же, в Белграде. На четвертый день. Уже сравнительно близко к концу. Наша рота находилась в театре. Здание сильно разбитое, и из-за стрельбы прохода по улице не было — пробирались по дворам, через крышу соседнего дома по пожарной лестнице и опять вниз.
Утром мы пошли с бойцом за завтраком, только вернулись — приказ: наступать на другой квартал. Пошли в наступление.
По улице бьют два крупнокалиберных пулемета. Мы вдвоем с Абдулаевым перебежали через улицу. Обоих ранило в ноги, его сильно, меня легко и еще немножко по голове царапнуло.
Перебежали. Ворота во двор заперты. Мы спрыгнули в подзал. Там темно. Я засветил фонарь. Было восемь утра.
Абдулаев дальше идти не мог. Совсем ногу перебило. Я его сам стащил в подвал. Его ранило выше колена. Я снял два брючных ремня — с себя и с него — и перетянул ему ляжку. Говорю ему: «Не кричи, тише, здесь немцы. Убьют».
И пошел наверх.
Вижу, проблескивает свет. Дверь на двор. И стоит пулемет, направленный прямо на закрытые ворота, и два немца у пулемета.
Тут у меня мечта, что если я их не убью, то они меня убьют. Убил их из автомата, с расстояния метров пяти и обратно пошел в подвал.
А там Абдулаев просит пить.
«Откуда я тебе возьму? Подожди, полежи, сейчас найду вход в дом, достану тебе воды».
Пошел искать. Верно, это был завод: узкоколейка уходила в подвал. А вверх шли ступеньки. Чисто, пусто. Коридор поворачивает направо, а налево оказываются две комнаты. Зашел в них.
Слышу, кто-то идет по коридору. Скрылся за стену, держу автомат наготове. Подходит женщина, говорит:
«Здесь немцев нет».
Старая женщина, уборщица.
«А где немцы?»
«Сейчас поведу».
И пошла по коридору. Она меня довела до окна. Там, снаружи, перед окном, огражденные камнями, лежат три немца. И опять пулемет. Старуха показала и ушла от греха.
Я бросил гранату в окно и взорвал пулемет и их убил двоих, а третий уполз.
Стал я выходить из комнаты. В это время в коридор по лестнице бросил гранату немец со второго этажа, но она меня не повредила. Я встал за выступ. Она прокатилась по ступенькам мимо меня и разорвалась ниже. Только все дымом заволокло по коридору.
Я пробежал быстро через коридор и открыл крючок на воротах. Когда я открыл их, через улицу видны наши. Командует старший лейтенант Киселев.
Я кричу им:
«Дайте подмогу, я один остался, кругом немцы!»
Ко мне перебежал пулеметчик второй номер и стрелок, но его ранило. Добежал и лег. Мы его подняли и сразу в первый этаж перенесли.
Как они двое перебежали, больше никто не может — сильный огонь. Мы пошли по коридору и налево, в те коллнаты, откуда виден дом, из которого немцы обстреливали всю улицу. Нам было видно, что на третьем этаже приподнят железный занавес и оттуда бьет ручной пулемет.
Мы дали по ним две короткие очереди, и они замолчали. Но тут же в другое наше окно бросили снизу, с улицы, гранату. В комнате у нас были нары с матрацами. Граната разорвалась на матрацах, но пулеметчика все-таки ранило в плечо.
Я поверху, не снимая рубашки, перевязал его бинтом.
Потом спустился снова к Абдулаеву. Говорю:
«Абдулаев!»
Он просит:
«Воды мне!»
«Сейчас отнесу тебя наверх. Берись за мои плечи».
Он взялся за мои плечи, обнял меня сзади, но не мог держаться и упал.
«Я, говорит, погибаю».
Я бегу наверх и говорю пулеметчику:
«Там человек пропадает, пойдем».
Он говорит:
«Я тоже раненый».
Я ему говорю:
«Это неважно, все мы тут раненые. Пойдем!»
Мы с ним взяли матрац и пошли снова вниз за Абдулаевым. Так мы его и вынесли вверх на матраце. Сказали ему:
«Сейчас мы принесем тебе воды».
И пошли осматривать комнаты.
Всюду тишина. Дошли до последнего окна. Тут из противоположного здания по нас из пулемета. Мы скрылись за стенку. Я выдернул кольцо — и гранату туда, но она не долетела и взорвалась под домом, Я — вторую. Она влетела в окно, и больше мы ничего оттуда не слыхали.
Теперь уже свободно прошли мимо окна и в кухню. Там варилась фасоль, грелся чай и было ведро воды.
Я говорю товарищу:
«Смотри кругом, пока я напьюсь воды и налью фляжку».
Потом он также напился.
Вернулись к Абдулаеву, дали ему воды наконец.
Стало смеркаться. На улице мотор слышен — или танк идет, или машина.
Смотрим, подошла немецкая самоходка и стала против нашего окна, а гранат противотанковых у нас нет.
Я говорю пулеметчику:
«Я сейчас побегу за гранатами и возьму».
А самоходка подошла и начала стрелять вдоль по улице.
Я вернулся к воротам. Пулемет вдоль улицы бьет, и самоходка стреляет. Пройти нельзя. Кричу через улицу нашим:
«Дайте гранату!»
А они не слышат за грохотом.
Потом, как затихло между двумя выстрелами, я опять закричал:
«Киньте мне гранату!»
«Ну ладно, бросим, только, кричат, лови. Сначала один запал».
Завернули в бумажку и бросили мне запал. Два метра не докинули,
Я по-пластунски подполз, взял, потом отполз. Тогда они прямо в ворота кинули гранату уже без запала.
Я поймал ее и бросился обратно по коридору в ту комнату, против которой стоит немецкая самоходка, вложил запал, дернул кольцо, кинул в переднюю гусеницу, а сам лег под окно.
Получился через три секунды взрыв. Я сразу поднялся. Два немца соскочили с пушки. Я выстрелил — одного убил, другой заполз за пушку. Пушка встала. Поставил пулеметчика наблюдать, а сам вернулся вниз, дал двум раненым воды. Потом выбежал через двор к воротам. Вдоль улицы бьет еще пулемет, но уже в темноте. Даст очередь и молчит. Все-таки легче.
С той стороны улицы в парадном наши сидят, но перейти им ко мне нельзя. А у меня трое раненых, потому что пулеметчик тоже лег без сил — у него слишком много крови из плеча вышло.
Тогда я вынес из комнаты, где были нары, три матраца на двор к воротам, И Абдулаева, и другого раненого снес вниз и положил на матрацы. Пулеметчик, правда, сам пошел и лег.
Я с кухни взял веревки — там веревок много было и ковшик, тяжелый, железный.
Пулеметчик меня спрашивает:
«Что ты делаешь?»
Но я ничего не сказал, время не было с ним разговаривать.
Взял нож, проткнул в двух местах матрац, где Абдулаев лежал, веревку продел и — на два узла, покрепче. Потом к другому концу веревки ковшик привязал и к нашим в парадное через улицу кинул.
Они сначала испугались, думали — граната, а потом поняли, взяли ковшик и с ним конец веревки.
Я кричу им:
«Давай теперь быстрей тяни!»
А Абдулаеву говорю:
«Ты хоть зубами за матрац возьмись, если руки не держут, а то свалишься, пропадешь среди улицы».
Они натянули веревку и в одну секунду перетащили матрац через улицу. Быстро, как на салазках.
Потом отвязали веревку и вместе с ковшиком мне обратно вернули.
Так я всех трех раненых переправил и остался один на весь дом, как хозяин. Когда совсем темно стало, мне через улицу подкрепление подошло и мы пошли другой дом занимать... А так на веревке через улицу переправу делать — это я не в первый раз. Мы так и раньше — и боеприпасы, и пищу в термосах переправляли...
На этом обрывается рассказ Ерещенко.
Остается сказать, как и где я встретил самого Ерещенко.
Было раннее утро. За ночь наши и югославские части, очистив район вокзала, наконец прорвались через реку Саву, и бой шел на той стороне, в Земуне, в последнем, еще не взятом предместье Белграда.
Несмотря на ранний час, разбитые, почерневшие и кое-где еще дымившиеся улицы Белграда были полны народа.
Люди шли по тротуарам и мостовым, наступая на хрустящие осколки стекол, шагая через сорванные провода.
И все-таки город имел праздничный вид: такое количество красно-бело-синих — югославских и красных — наших флагов свешивалось со всех крыш, окон и балконов.
Мое внимание привлекла картина, неожиданная в своем сочетании печального и смешного.
По мостовой медленно двигалась телега. Она была доверху нагружена разнообразным домашним скарбом, покрытым пылью и обсыпанным известкой.
На передке телеги, рядом с равнодушным хмурым возчиком, неловко скорчившись, сидел седой генерал в форме старой югославской армии, в высокой круглой генеральской шапке французского образца.
Все это было такое же выцветшее и пыльное, как вещи, громоздившиеся позади генерала на телеге: и потертая шапка, и мундир с поперечными складками, видимо, только что вынутый из нафталина, и увядшие позументы на штанах.
Куда он ехал, почему ехал с вещами и на телеге — я не знал. Но одно было ясно при взгляде на этого человека: все эти годы он наверняка тихо сидел в своем углу, равнодушный ко всему, кроме сохранения собственной жизни.
И сейчас он так же равнодушно ехал по освобожденному Белграду со своими вещами, по каким-то своим делам.
Все встречные тоже платили ему равнодушием, окидывая его короткими, то презрительными, то насмешливо-сочувственными взглядами, и шли дальше.
Он не существовал для них. Только какой-то партизан, столкнувшись с телегой, вдруг откозырял генералу. Тот неловко и поспешно ответил на приветствие и зябким движением надвинул на уши шапку, еще больше, словно от холода, съежившись на передке.
В эту самую минуту я и увидел шедшего по тротуару старшину. Он шел, сильно прихрамывая на раненую ногу. На нем была выгоревшая добела гимнастерка с двумя орденами, разбитые кирзовые сапоги и засаленная, выслужившая срок пилотка, из-под которой белели бинты.
Рядом с ним шли двое влюбленно смотревших на него партизан.
Встречные снимали перед ним шапки, хлопали его по плечу, что-то радостно по-своему говорили ему и, долго не выпуская, трясли ему руку.
У старшины было красивое, еще совсем молодое лицо. Он шел, смущенный и в то же время гордый вниманием к себе, скромно улыбаясь людям. Вскоре он поравнялся с телегой, везшей генерала, и, не оглянувшись, обогнал ее своей широкой прихрамывающей походкой.
«Правда», 18 декабря 1944 г.
[13; 257-262]
