19 января 1943 года - 567 день войны
7-й кавалерийский корпус Воронежского фронта стремительным ударом овладел железнодорожным узлом Валуйки и, прикрывая левый фланг ударной группировки фронта со стороны Харькова, закрепился на рубеже Волоконовка, Валуйки, Уразово. Одновременно войска 6-й армии Юго-Западного фронта вышли на р. Айдар на участке Константиновка, Белолуцк, Ново-Псков. Войска левого крыла Воронежского фронта приступили к ликвидации окруженного врага и к подготовке нового наступления на харьковском направлении, а также к операции по разгрому противника западнее Воронежа. [3; 320]
Опубликовано сообщение о том, что колхозники Михайловского района, Приморского края, передали 17 т продовольствия для защитников Ленинграда. [3; 320]
Советские войска освободили г. Валуйки, Уразово Белгородской области. [1; 198]
Хроника блокадного Ленинграда
При всей внешней суровости осажденного города, несмотря на следы обстрелов и бомбежек, Ленинград выглядит сегодня праздничным. Он украшен флагами. Даже незнакомые люди, встречаясь на улицах, поздравляют друг друга с победой. Повсеместно возникают митинги. На митинге в рантовом цехе «Скорохода» было принято решение в честь прорыва блокады выпустить к 25-й годовщине Советской Армии сверх плана 6000 пар обуви. На заводе имени Второй пятилетки работницы встали на стахановскую вахту уже в ночь на 19 января. К утру многие из них выполнили норму на 250—300 процентов.
Группа ленинградских художников по Заданию горкома партии приступила к созданию плакатов, посвященных прорыву блокады. К утру плакаты были нарисованы, а спустя два дня отпечатаны и расклеены по городу.
Выполняя решение Государственного Комитета Обороны, командование Ленинградского фронта 19 января направило в освобожденный накануне район железнодорожные части и специальные формирования для сооружения новой железной дороги.
Ленгорисполком принял сегодня решение о подготовке плана первоочередных работ по восстановлению городского хозяйства. [5; 303]
Воспоминания Давида Иосифовича Ортенберга,
ответственного редактора газеты "Красная звезда"
Долгожданное, радостное сообщение: прорвана блокада Ленинграда!
Эту операцию мне посчастливилось увидеть своими глазами. Поездка в Ленинград была мною задумана давно. Я бывал на многих фронтах, но как-то внутренне ощущал, что не съездить в Ленинград — значит не увидеть всей войны. Подстегивало меня обещание, которое я дал в свое время Николаю Тихонову. В одном из своих писем Николай Семенович не то упрекал, не то напоминал мне об этом: «Очень жаль, что Вам не удалось добраться до нас. Вот бы встретили вместе 25-й Октябрь и вспомнили всякое замечательное и поговорили о жизни...»
Теперь предоставилась эта возможность. Наступление двух фронтов — Волховского и Ленинградского — намечалось на 12 января. Выехал я 10-го. Мой маршрут пролегал в объезд все еще занятых врагом районов. В памяти остались заметенные снегом полевые, а чаще всего лесные дороги. Стояли сильные, с колючим ветром и поземкой, морозы. Заночевали в деревушке, и чуть свет — дальше в путь. Неболчи, Тихвин, Волховстрой. На командный пункт Волховского фронта прибыли за день до наступления. Зашел к К. А. Мерецкову, командующему фронтом. Встретил меня человек выше среднего роста, широкоплечий, плотный. Серые глаза на его полном, со вздернутым носом, лице смотрели пронзительно, испытующе.
Комфронта как раз собирался в войска и посоветовал поехать вместе с ним. Как гостеприимный хозяин, Кирилл Афанасьевич предложил заправиться на дорогу, завел меня в соседнюю комнату, где он жил. Принесли завтрак или обед, а быть может, и то и другое; время было предобеденное. На стол поставили чарки и «горючее», но он к ним не притронулся. Я уже знал, что Мерецков, отправляясь в войска, не позволял себе и капли в рот брать. Конечно, я последовал его примеру.
Выехали мы на открытом «виллисе». Меня это не удивило. Я слышал и об этой привычке Кирилла Афанасьевича. Он требовал, чтобы командиры и политработники, в каких бы чинах они ни находились, ездили на фронт в открытых машинах. Если он встречал на дороге «виллис», на котором была надстроена «башня», останавливал и выговаривал:
— Почему прячетесь? Солдат должен вас видеть, а вы его. Чтобы никаких будок!
А иногда для большей убедительности он, старый кавалерист, с юмором вспоминал походы конармии:
— А как мы тогда? Будки на коней не надевали. Шли открытыми для всех — и в дождь и в стужу.
И сам строго следовал этому правилу. Вот и сейчас я видел, что, несмотря на меховую бекешу, Мерецков в открытой машине поеживался от пронизывающего ветра, то и дело прикрывая лицо рукавицами. Он терпел, и мне пришлось показать свою выдержку.
В пути я спросил Кирилла Афанасьевича:
— Что, последняя проверка? Последние приготовления?
Мерецков объяснил, что вплоть до 11 января, чтобы скрыть от вражеской разведки готовящуюся операцию, войскам было запрещено приближаться к исходным позициям. Вышли они только в эту ночь, надо посмотреть, как войска устроились, как готовятся к атаке.
Прибыли мы в 327-ю стрелковую дивизию полковника Н. Полякова. Она стояла на главном направлении удара, восточнее рощи Круглая. Заехали на КП дивизии, потом на командный пункт полка — они были почти рядом. Там вовсю кипела подготовка к наступлению. Здесь мы не задержались, торопились на передовую, в ротные и взводные блиндажи и землянки, где солдаты должны были провести ночь перед штурмом.
Всюду, где мы бывали, завязывалась дружеская беседа. Это был разговор полководца, умудренного большим житейским опытом, который начинал службу в армии солдатом и знал солдатскую душу. Мерецков много не говорил, но обладал удивительным даром разговорить собеседников из рядовых, обычно молчаливых в присутствии начальства, скромных, не любящих говорить о себе. Иногда вопросом, порой репликой, без всяких выспренних фраз Кирилл Афанасьевич подводил их к тому главному, ради чего они завтра идут в бой. Интересовался командующий фронтом, знает ли солдат свою задачу, своей роты, знает ли он, какой противник стоит перед ним, какие препятствия могут встретиться во время штурма рощи Круглой.
Отправились мы в 256-ю стрелковую дивизию Ф. Фетисова. Там заглянули в один из батальонов. Перед бойцами, собравшимися у землянки, выступал старший лейтенант, что-то читал. Незаметно, чтобы не потревожить его, Мерецков подошел, и мы стали слушать. Взволнованным голосом офицер зачитывал клятву, из которой я запомнил такие слова: «Мы идем к тебе, многострадальный Ленинград... Смерть или победа!.. Мы клянемся тебе, Ленинград, только победа!..»
Перед боем в партийную организацию батальона подано много заявлений о вступлении в партию. Разные по содержанию, но немало и характерных для всех лет войны: «Прошу принять меня в партию. Если погибну, считайте меня коммунистом».
Парторг пожаловался генералу, что вот не успели все заявления рассмотреть. Мерецков на минуту задумался, а потом сказал:
— Надо успеть. Это святое дело. А если не успеете, скажите бойцу: «Ты не о смерти думай, а о победе. Зачем тебе погибать? Мы тебя живого в партию примем. Пусть немец погибает...»
Попрощался командующий с бойцами, и мы отправились в обратный путь. Возвращались в темноте, по запутанным лесным дорогам. С нами был адъютант Мерецкова, высокий, красивый офицер по фамилии Борода. Он сидел рядом с водителем и указывал дорогу. Проехали немало, пора уже быть командному пункту, а его все нет. Остановились. Мерецков вылез из машины, за ним и я. Оглянувшись, он спросил:
— Борода! Правильно мы едем? Куда?
— Едем правильно! — бодрым голосом ответил адъютант и после небольшой паузы добавил: — А куда — не знаю...
Громкий смех нарушил ночную темень лесной глухомани. Поняв, что мы заблудились, Мерецков уселся рядом с шофером и по каким-то заметным одному ему, бывалому воину, приметам вывел машину на верный путь.
Спустя много лет после войны я навестил больного Кирилла Афанасьевича на его даче. Он полулежал на широком диване и тихим, глухим голосом говорил со мной. Чтобы его развеселить, я напомнил о нашей поездке с Бородой. Кирилл Афанасьевич и впрямь развеселился. Он сказал, что с того времени фраза Бороды «Едем правильно, а куда — не знаю» стала на его фронте присловием, ее повторяли, плутая по тяжелым волховским дорогам.
На второй день — 12 января — свыше 1200 орудий и 2000 минометов Волховского фронта взорвали утреннюю тишину и началось наше наступление. Находясь в этот и следующий дни на НП армий, в дивизиях и полках, я наблюдал панораму сражения за освобождение Ленинграда от блокады. Видел и штурм рощи Круглой, ее падение под ударами дивизии Полякова. Здесь встретил нашего спецкора Михаила Цунца. Он уже успел заполнить свои блокноты материалом для газеты. Захватив его с собой, я вернулся на КП фронта и сразу же вызвал по прямому проводу Карпова. Передали первый репортаж, но Карпов сказал, что пока с этого фронта ничего не разрешают печатать. Причины ему были неизвестны, но я подумал, что, возможно, вспомнили неудачно закончившуюся Синявскую операцию по прорыву блокады Ленинграда и теперь решили дождаться окончания дела. Но здесь, на фронте, у всех, с кем я встречался, видел непоколебимую уверенность в нашей победе, и я сказал Карпову, чтобы приготовили передовицу, заказали статьи Алексею Толстому и Илье Эренбургу, набрали и сверстали репортаж спецкоров и все держали на «боевом взводе».
Затем решил посмотреть на разгоревшееся сражение с другой стороны и отправился в Ленинград. Выехал я туда рано утром по ледяной Ладожской трассе, получившей название «Дорога жизни». Со мной был штабной капитан, хорошо знавший эту трассу.
Вокруг белизна Ладожского озера, а на льду по нашему пути — желтоватая, с черными масляными пятнами наезженная колея. Вдоль трассы — счетверенные пулеметы и зенитные орудия. Много машин — попутных и встречных, выкрашенных белилами. Еще на КП Волховского фронта нам сказали, что и «эмку» надо покрасить, из черной превратить в белую. Наш водитель нашел «маляров» и вскоре вернулся с машиной, выкрашенной в какой-то бело-розовый цвет. Но эта маскировка не понадобилась. Немецкая авиация, постоянно бомбившая трассу, на этот раз молчала — не до нас было.
Добрались мы быстро. Я заскочил на КП Ленинградского фронта к генералу Л. А. Говорову. Командующий фронтом встретил меня дружески, как и в те дни, когда я приезжал к нему под Москву в 5-ю армию, но большой разговор на этот раз не сложился. Шли самые напряженные минуты сражения, да я и сам торопился к Николаю Тихонову.
Николай Семенович во время войны занимал особое место в «Красной звезде». С первых же дней блокады со страниц нашей газеты раздавался его голос, рассказывающий о жизни, страданиях, борьбе и подвиге героического города. Письма, очерки, статьи, корреспонденции, репортажи — ни один газетный жанр не был чужд писателю. И конечно, стихи и его знаменитые баллады «Слово о 28 гвардейцах» и «Баллада о трех коммунистах»... Безотказный и неутомимый, он всегда выполнял редакционные задания точно и быстро. Он сам потом написал:
«Я видел своими глазами, как читали «Красную звезду» с первой до последней страницы на переднем крае, какой популярностью она пользуется в массах и как велика сила ее вдохновенного слова... Большой гордостью для меня было печататься в такое время в такой газете, за которой следил миллионный необыкновенный читатель, с оружием в руках громивший фашистских захватчиков...»
И вот — встреча с Николаем Семеновичем. Когда я подъезжал к дому № 2 по Зверинской улице, где он жил, мне бросились в глаза зияющие дыры от совсем недавнего обстрела, битое стекло, щебень в доме напротив, рядом и в самом доме № 2.
Николая Семеновича и Марию Константиновну, близких моему сердцу друзей, я нашел дома. Обитали они на кухне, защищенной от осколков тремя глухими стенами, но, конечно, уязвимой для прямого попадания бомб и снарядов. Мебели мало, почти все, что было, истопили в железной печурке. Мы посидели, поговорили по душам. И естественно, главный разговор у нас был о том, чем живет в эти дни Ленинград.
Все время Тихонов провел в боевых частях. Только сегодня вернулся из дивизии Трубачева, штурмовавшей Шлиссельбург. Бои тяжелые, с ходу город взять не удалось, штурм продолжается.
Тихонов сел за машинку, а я отправился в редакцию фронтовой газеты «На страже Родины», где разместился корреспондентский пункт «Красной звезды». Там меня уже ждали наши собкоры Николай Шванков и Валентин Хействер. Они пожаловались: ежедневно передают репортажи о ленинградских боях, но их не печатают. Прочитал я переданные ими по Бодо материалы в Москву — неплохие. Объяснил ситуацию: как только появится сообщение о прорыве блокады, все пойдет.
В самой редакции «На страже Родины» готовили три полосы о боевых действиях войск Ленинградского фронта. Откровенно говоря, я позавидовал редактору газеты Максиму Гордону: фронтовая газета считалась внутренней, на нее московские ограничения не распространялись.
Вспоминается чисто бытовая деталь. Редактор предложил у них пообедать. Я смутился и даже обеспокоился: как это, обедать у ленинградцев, и так живущих на скудных, голодных пайках. Отказался, сказав, что привез с собой какую-то снедь из Москвы. Гордон рассмеялся:
— Да неужели мы не сможем прокормить одного генерала, редактора «Красной звезды»? У нас теперь не то, что было в прошлом году.
Пришлось покориться...
Мне предстояла также встреча с другим нашим корреспондентом — поэтом Александром Прокофьевым. Прокофьева я близко узнал и подружился с ним во время войны с белофиннами в 9-й армии В. И. Чуйкова, куда он прибыл в качестве корреспондента редактируемой мной газеты «Героический поход». Работал он там прямо-таки как одержимый, почти в каждом номере газеты печатались его стихи, частушки, песни, баллады. Его мужество и хладнокровие в опасных боевых ситуациях хорошо были известны, а привычка лезть под огонь всех нас в редакции немало волновала. Низкого роста, полный, еще более толстый и круглый в своей овчине, с неугасаемой улыбкой, он вкатывался в блиндаж или землянку, и начинался разговор со старыми знакомыми или знакомство с новичками. Своими шутками и прибаутками он быстро завоевывал доверие бойцов и совсем покорял их, когда, познакомившись, пел свои частушки, нередко при дружной поддержке импровизированного хора собравшихся в землянке.
Когда пришла Отечественная война и началось сражение за Ленинград, Прокофьев был одним из первых поэтов, о котором мы в «Красной звезде» вспомнили. Немало было напечатано в нашей газете стихов Прокофьева. И вот наша первая встреча на этой войне. Александр Андреевич осунулся, похудел. Но природная бодрость не покидала его. Долго мы не выпускали друг друга из объятий. Удивительное дело! Заговорили не о ленинградских и московских делах. Сначала ударились в воспоминания: «А помнишь лес с офицерским домиком? А помнишь поездку по озеру?»
Потом обратились к нынешним временам, разумеется, к «Красной звезде». Прокофьев был удивлен, что его стихи передаются нашими корреспондентами по военному проводу и если не приравниваются на узле связи к оперативным документам, то идут где-то рядом или вслед за ними. Рад был Прокофьев и тому, что его стихи, как бы поздно они ни были пересланы в редакцию, утром уже появляются в газете. Сказал мне: «Быстро вы их печатаете. Стихи любят,— пошутил он,— полежать». На что я ему ответил: «Лежат у нас долго только плохие стихи». На прощание договорились, что он сразу же пришлет стихи, посвященные сегодняшней битве за Ленинград.
Переночевал я в полупустой гостинице «Астория». Отвели мне огромную комнату, почти зал. Холодно было неимоверно. Я спросил: «Нельзя ли комнатку поменьше, но потеплее?» Мне объяснили, что поменьше можно, но теплее не будет. Пришлось ночь мириться с тем, с чем мирились ленинградцы долгие месяцы блокады.
Между прочим, именно в этой гостинице прославился наш специальный корреспондент писатель Лев Славин, о «подвиге» которого долго и с добродушной улыбкой говорили в редакции. Выехал он туда вместе с другими нашими спецкорами писателями Михаилом Светловым и Николаем Богдановым. Машина, на которой они ехали из Москвы, была, пожалуй, одной из последних, свободно проехавших в город Ленина. Разместились они тоже в отеле «Астория». Однажды вечером Славин со своими коллегами сидел в ресторане гостиницы за чашкой кофе, и вдруг — звон стеклянной крыши и на полу ресторана очутились две зажигательные бомбы, сброшенные немецкими самолетами. Они горели ослепительным голубым светом на полированном паркете. Все застыли. И тут, рассказывали мне очевидцы, Славин выдернул из кадки пальму и вместе с землей поставил прямо на бомбу. Так же была потушена и вторая «зажигалка». В специальном приказе директора отеля Славину была объявлена благодарность. Кстати, после этого приказа, отметившего храбрость и находчивость Славина, писателям к черному кофе уже давали по кусочку сахара.
Ну а сейчас - ни кофе, ни сахара, ни самого ресторана нет...
Серым утром мы с Николаем Тихоновым выехали к фронту. Обогнали танки, грузовики, колонну автоматчиков, скользящих по насту лыжников. Проехали рощу, вернее, бывшую рощу. Деревьев почти нет. Тихонов не раз бывал здесь в эти месяцы и объяснил, что лес вырублен под корень и сделали это ленинградские женщины; деревья шли на блиндажи, гати и просто на дрова.
Вот и переправа через Неву. Здесь проходила граница фронта. Все на обоих берегах ушло под землю, оттуда в эту и в ту стороны летели пули, мины, снаряды. А теперь нас встретила регулировщица. Молча взмахнула флажком и пропустила нашу «эмку». Это был первый признак, что на том берегу немцев уже нет. Мы вылезли из машины и прошли через лес, весь иссеченный осколками снарядов.
В овчинном полушубке, с пистолетом на ремне, в шапке-ушанке своей кавалерийской походкой шагал рядом со мной Николай Семенович и от переполнявшего волнения молчал. Слева от нас в седом морозном тумане возник, словно из андерсеновской сказки, силуэт Шлиссельбургской крепости. Немцы обрушили на нее неисчислимое количество снарядов и бомб, но не смогли сломить упорство балтийских моряков и ленинградских пехотинцев, превративших крепость в неприступный бастион. Немцы разбили ее, но взять не смогли. Мы обошли крепость, заглянули внутрь. На каждом шагу и в каждом углу развалины...
Отсюда до городка Шлиссельбурга рукой подать. На улицах только что отбитого Шлиссельбурга искалеченные машины, разбитые пушки и еще не убранные, задубевшие на тридцатиградусном морозе трупы врагов. Ведут пленных немцев, выловленных в подвалах, на чердаках домов и в блиндажах. Головы в женских платках, поверх шинелей — одеяла, на иных огромного размера соломенные боты (солдатский юмор окрестил их «эрзац-валенками»). Вот унтер-офицер, черный, словно его вытащили из печной трубы, на одной ноге у него сапог, на другой — «эрзац-валенок». Какой-то красноармеец нашел пару таких «валенок», нацепил на свои сапоги и, вытанцовывая, демонстрировал их перед смеявшимися до упаду своими товарищами.
КП полка. На лицах наших солдат и офицеров еще не остыл азарт боя; усталые, но радостные, с улыбкой встречают они Тихонова как старого знакомого; он в этом полку не раз бывал. Командир полка рассказал, как шел бой. «Орешек» был крепкий. Овладев шестнадцать месяцев назад Шлиссельбургом, немцы считали, что они заперли восточные ворота Ленинграда на крепкий замок и ключ от него держат в своем кармане. Отсюда они обстреливали «Дорогу жизни», здесь ждали капитуляции города, а теперь, понимая, что значит для них потеря Шлиссельбурга, отчаянно сопротивлялись. Бой за город длился несколько дней. И ныне в бессильной ярости тяжелая немецкая артиллерия бросает сюда в отместку одиночные снаряды. Впрочем, наши бойцы относятся к этому как-то хладнокровно.
А затем мы узнали о жизни города в оккупации. Много трагических дней пережил он. Сотни жителей немцы угнали в Германию. Многие замучены и убиты в застенках гестапо. Оставшихся в живых ежедневно угоняли на строительство дзотов, блиндажей, укреплений, дорог. Невдалеке мы наткнулись на огромную яму глубиной выше человеческого роста; она обнесена колючей проволокой. Над ямой фанерная крыша, задняя стенка тоже из фанеры, боковых стенок нет вовсе. Пожалуй, в зоологическом саду не увидишь подобного. Сюда бросали наших военнопленных на верную смерть. Лишь немногих удалось спасти.
Из Шлиссельбурга по дороге вдоль Ладоги мы направляемся к деревне Липки, где прорвавшиеся войска Волховского фронта соединились с войсками Ленинградского фронта. Только что саперы обезвредили и убрали последние пятьдесят мин, и наша «эмка» одной из первых проехала по сухопутной дороге, открывшей Ленинграду пути во все концы страны.
С огромного вала, за которым распростерлись болота с пылающими торфяными факелами, зажженными нашими и немецкими снарядами, перед нами открылась панорама неутихающего сражения. Вокруг развороченные немецкие укрепления. Вот одна из высоток, превращенная немцами в дот. Впереди сплошное минное поле. За ней — проволочное заграждение в несколько рядов, спиграли Бруно и специальные капканы для лыжников. Еще выше — деревянно-земляной вал. Он состоит из двух параллельных дощатых плетней, пространство между которыми шириной в метр-полтора плотно набито землей, одетой в ледяную броню. Немало нужно снарядов, чтобы разворотить ее. За этим валом — дзоты с глубокими ходами сообщений, пулеметные гнезда. Укрепленные позиции тянутся одна за другой. Противник так их построил, чтобы в случае прорыва одной другая линия обороны могла продолжать сопротивление.
Заглянули мы с Тихоновым и в немецкие блиндажи. Неплохо устроили немцы свой быт. Блиндажи зарыты глубоко в землю, их накрыли накатами в пять-шесть бревен, а кое-где и бетонными плитами. Сюда же притащили из ограбленных ими домов не только окна и двери, но и мебель. Николай Семенович, осмотрев, с каким комфортом обосновались гитлеровцы, заметил:
— Недалеко они удрали от этих блиндажей. Неплохо их устроили там, в снегу и болотах...
Рослая регулировщица Волховского фронта вся укуталась в меха — полушубок, шапка, рукавицы. На ногах — валенки. В отличие от молчаливой шлиссельбургской регулировщицы, она встречает каждую машину радостной улыбкой и с сознанием важности своей миссии, взмахнув флажком, напутствует:
— Путь свободен. Можно ехать до самой Москвы...
Все восторженно благодарят! А мы еще и остановили машину, хотели пожать ей руку, но не положено. Тихонов сказал ей несколько добрых слов, и мы поехали дальше.
На ленинградской стороне мы встретили знакомого Тихонову старшего лейтенанта Ивана Братченко. Он одним из первых обнял волховцев:
— Мы шли,— рассказал он нам,— вдоль насыпи. Мы еще не видели волховцев, но знали, что они недалеко. Наша рота выбивала немцев из леса. Вдруг слева, по ту сторону насыпи, совсем близко, увидали своих в серых шинелях. Они нас тоже сразу заметили, тоже узнали. Радости нашей не было конца. Кругом гремели возгласы: «Да здравствуют родные волховцы!», «Да здравствуют наши братья-ленинградцы!» Но времени было мало, надо гнать врага дальше...
Первыми бойцами Волховского фронта, которых увидели ленинградцы, были три автоматчика — московский слесарь Булкин, сибирский лесоруб Нижинкин и уральский литейщик Шилигин. Нам с Николаем Семеновичем повезло и на этот раз. Мы встретились с Булкиным. Он рассказал:
— Вырвались мы на высоту. Смотрю — люди идут. Сначала думал — немцы, а они что-то по-русски кричат. Вдруг шапки полетели вверх и даже слезой прошибло — ленинградцы! Как-то неожиданно встретились. Потом вместе закричали «ура» и вместе немцев погнали...
Потом Тихонов напишет об этом в статье «Ленинград — Волхов», опубликованной в те дни в «Красной звезде»:
«К сценам этой встречи неоднократно будут возвращаться мастера всех искусств. Эта сцена не может исчезнуть из памяти русского народа: обнимающиеся на снежном поле командиры и бойцы, на поле, усеянном трупами врага и остатками разбитой техники, среди светящихся, как сполохи, дальних и близких разрывов, среди продолжающегося сражения, уходящего на юг,— итог долгих усилий. Это победа, о которой говорят люди всего мира с удивлением перед героизмом и упорством советских воинов».
«Путь свободен. Можно ехать до самой Москвы» — эти слова регулировщицы Волховского фронта запали в душу. А к ним каждый из нас добавлял: «Путь свободен. Можно ехать из Москвы до Ленинграда!» Это стало живой реальностью. Еще не угасло сражение, а воины-железнодорожники стлали рельсы вдоль Староладожского канала, и недели через две уже пошли в город эшелоны с продовольствием, сырьем, боеприпасами, горючим. Признав провал планов захвата Ленинграда, Гитлер решил удушить Ленинград голодом. Но и этот план провалился.
Продолжаю рассказ о нашей поездке. Быстро добрались мы до Липок, где разместился КП 2-й ударной армии Волховского фронта. Побывали в блиндаже командарма В. З. Романовского. У него узнали о ходе операции. Наступление его армии, а также 67-й замедлилось. Немцы непрерывно подбрасывают подкрепление — пехоту, артиллерию. Создалась опасность выхода противника снова к Ладожскому озеру. Чтобы лишить его этой возможности, обе армии переходят к обороне.
Там же, в блиндаже, мы встретили члена Военного совета 2-й ударной армии, секретаря Ленинградского горкома и обкома партии А. А. Кузнецова, чья жизнь впоследствии была раздавлена сталинским катком. Он открыл свою записную книжку и, рассказывая нам о боях, стал называть имена воинов армии, которые отличились мужеством при прорыве блокады. Их было много, и Алексей Александрович, увидев, что эти имена Тихонов заносит в свой блокнот, сказал:
— Николай Семенович, это ведь маленькая толика тех, чьи имена надо помянуть. Сейчас идут в политотдел донесения о героях боев, их столько, что долго надо перечислять.
И еще он нам объяснил, что с завтрашнего дня Военный совет начнет награждение орденами и медалями. Большое впечатление на нас произвела его беседа с политотдельцами и работниками штаба армии. Речь шла о выполнении долга перед павшими в бою. Он потребовал:
— Не откладывать ни на один час, ни на один! Закрыть все канцелярии и всех — на поле боя. И на могилах обозначить имена. Ни один боец чтобы не был забыт...
В Липках я попрощался с Тихоновым. Он отправился в Ленинград, и думы, навеянные дорогой, обернулись у Николая Семеновича такими строками: «...Блокада только прорвана, но не снята. Добыть полную свободу великому городу — вот задача, вот долг, вот цель. И все-таки уже сегодня огромная радость думать, что путь Ленинград — Волхов свободен, что можно проехать из Ленинграда в Москву, в любой город Союза, что кольцо блокады разбито, прорвано... Ленинград продолжает бой...»
А я поспешил в Москву выпускать газету, посвященную прорыву блокады. Как раз подоспело сообщение «В последний час» под заголовком «Успешное наступление наших войск в районе южнее Ладожского озера и прорыв блокады Ленинграда». И пошли на страницах «Красной звезды» передовые статьи, репортажи, очерки Михаила Цунца «Как была прорвана блокада Ленинграда», «В полосе прорыва блокады Ленинграда» Николая Шванкова и Валентина Хействера «Как был взят Шлиссельбург», Николая Тихонова «Город Ленина», «Ленинград — Волхов», Алексея Толстого «В добрый час», Ильи Эренбурга «Путь свободен». Пошли стихи, фото... Снимков было много, но особенно выделялся фотоснимок «Встреча воинов Ленинградского и Волховского фронтов: бойцы обнимают друг друга, целуются, бросают вверх шапки. Незабываемая, трогательная картина... [9; 43-53]
