14 января 1943 года - 572 день войны
В столице Марокко г. Касабланка открылась 10-дневная конференция с участием Ф. Рузвельта, У. Черчилля и высших военных руководителей США и Великобритании, на которой были приняты решения о высадке летом 1943 г. англо-американских войск в Сицилии, военных действиях в Италии, на Тихом океане и в других регионах, а также об отсрочке открытия второго фронта в Европе. [1; 197]
Осуществляя задачи Острогожско-Россошанской наступательной операции, перешли в наступление 3-я танковая армия и 18-й стрелковый корпус Воронежского фронта. Одновременно перешли в наступление войска 6-й армии Юго-Западного фронта, обеспечивая операцию Воронежского фронта со стороны донбасской группировки врага. К исходу дня оборона противника была прорвана на всех трех направлениях. [3; 315]
Северная ударная группировка войск Воронежского фронта, продолжая развивать наступление, применяя удар с фронта и обходный маневр, овладела сильным узлом сопротивления противника — Первое Сторожевое. Центральная ударная группировка, овладев Мастюгино, вышла ко второй полосе вражеской обороны в районе населенного пункта Прилепы. [3; 315-316]
Войска Юго-Западного фронта в ходе наступления вышли на Сев. Донец восточнее Каменска. Войска противника были вынуждены начать поспешный отход на Сев. Донец на всем участке фронта от Миллерово до Дона. [3; 316]
Войска 6-й армии Юго-Западного фронта с утра атаковали противника на фронте Кащеев, Марковка (Ново-Марковка) и к исходу дня вклинились в оборону врага на своем правом фланге на глубину до 6 км. Войска Юго-Западного фронта наносили обеспечивающий удар в общем направлении на Покровское, чем способствовали левому крылу Воронежского фронта осуществлять задачи Острогожско-Россошанской наступательной операции. [3; 316]
Опубликовано сообщение о том, что железнодорожники Приморской железной дороги внесли из личных средств более 3 млн. рублей на строительство самолетов для Советской Армии. [3; 316]
Хроника блокадного Ленинграда
Возобновившееся с утра наступление не принесло нашим войскам сколько-нибудь заметных успехов. За ночь противник привел свои части в порядок и получил подкрепление. В его оборону приходилось вгрызаться буквально метр за метром. Продвижение ленинградцев и волховчан навстречу друг другу шло медленно.
Большую помощь пехотинцам оказывали в этот день наши летчики. Погода несколько улучшилась, и это дало возможность нашей авиации активизировать свои действия. Стремясь восполнить время, потерянное из-за плохой погоды, летчики рвутся в бой. И сражаются они поистине самоотверженно.
В то время как группа самолетов 943-го штурмового авиаполка вышла к опорному пункту противника, прикрывавшему пути к Мге, появились вражеские истребители. «Илы» все же атаковали цель. Расчищая дорогу нашим пехотинцам, летчики выпустили по врагу реактивные снаряды, сбросили на него бомбы, ударили по гитлеровцам из пушек и пулеметов...
Пилот Василий Решетников вел свой самолет в атаку, уже сам находясь в прицеле вражеского истребителя. Снаряд разорвался прямо в кабине. Решетников был ранен в обе руки. Левый глаз залила кровь. Пилот с трудом разглядел, что на приборной доске не осталось ни одного целого прибора. Другими снарядами отбило руль поворота и правый элерон (элерон - подвижная часть задней кромки крыла. С помощью элеронов летчик придает сомалету необходимый крен вправо или влево) вместе с куском плоскости. Самолет сорвался в штопор.
Раненый летчик, у которого это был только пятый боевой вылет и которому именно в этот день исполнилось двадцать лет, чудом вырвал из бездны подбитый, падающий самолет. Более того, он привел его на аэродром. Правда, не на свой, а на ближайший от линии фронта.
Раненный еще на пути к цели, летчик 987-го ближнебомбардировочного полка Павел Вакуленко, обливаясь кровью, вывел самолет к вражеской батарее и дал возможность штурману сбросить бомбы.
Летчики в этот день помогли пехотинцам не только непосредственной поддержкой на поле боя, но и ударами по тылам противника. Ударами, которые имели далеко идущие последствия. Пилот 943-го штурмового авиаполка Владимир Шиманский получил приказание нанести удар по железнодорожным эшелонам врага, подошедшим к Рабочему поселку № 6 со стороны Мги. Зенитный огонь был исключительно плотным. Тем не менее Шиманский шесть раз водил свою группу в атаку. Рисковать стоило: в трех эшелонах начали рваться боеприпасы...
Группа штурмовиков этого же полка обнаружила в районе Синявина 8 эшелонов противника, а рядом, на шоссейной дороге,— большую автоколонну. Штурмовики, прорвавшись сквозь заслон истребителей и зенитный огонь, пошли в атаку. При выходе из нее самолет старшего лейтенанта Пантелеева от прямого попадания зенитного снаряда загорелся. Что произошло дальше, лучше передать словами очевидца — командира группы майора Васильева.
— Пламя быстро подбиралось к кабине,— рассказывал он после боя,— а самолет Пантелеева снова разворачивался на цель так, словно с ним ничего не случилось. Нацелясь на колонну вражеских автомашин, Иван Пантелеев сбросил остаток бомб, выпустил все снаряды. Сзади все это время не переставал вести огонь воздушный стрелок Петр Сологубов. Затем я увидел, как горящий штурмовик врезался в самую гущу колонны. Когда немного рассеялся дым, поднятый сильным взрывом, мы увидели, что большой кусок дороги опустошен...За этот подвиг старший лейтенант И. С. Пантелеев и старший сержант П. С. Сологубов уже на следующий день были посмертно награждены орденом Отечественной войны I степени.
Нелегкое испытание выпало в этот день на долю ленинградцев. В отместку за неудачи на фронте вражеская дальнобойная артиллерия выпустила по городу более 300 снарядов. Свыше 100 человек убито и ранено.
Потери могли оказаться куда более тяжелыми, если бы противник не был вынужден перенести огонь значительной части своих орудий на позиции нашей контрбатарейной артиллерии. Пытаясь подавить ее, враг не жалел снарядов. Однако контрбатарейщики 42-й армии, 101-я морская артиллерийская железнодорожная бригада и стоявшие на Неве корабли продолжали вести бой.
Орудия артиллеристов Е. Б. Волкова и Н. С. Попова из 1109-й батареи 101-й бригады подавили две вражеские батареи. Но открыли огонь другие батареи противника. Старшина 1-й статьи Николай Попов был смертельно ранен. Его место на орудийной платформе занял мичман Павел Сорокин. Когда прервалась связь с командным пунктом, ее под огнем восстановила комсомолка-телефонистка Валентина Жунева. Вскоре ранения получили еще несколько человек, но орудие не прекращало огня...
Трижды авиация противника пыталась бомбить Ленинград. Наши зенитчики и летчики-истребители отбили эти налеты. На город не упало ни одной бомбы. [5; 299-301]
Воспоминания Давида Иосифовича Ортенберга,
ответственного редактора газеты "Красная звезда"
Новые сообщения об освобождении ряда крупных населенных пунктов. Евгений Габрилович в передовых частях — не зря присланный очерк называется «По следам противника».
На одной из станций писатель встретил военного инженера Пушкова. Тот рассказал ему о боевой жизни железнодорожного отряда. Во время отступления наших войск отряд, взрывая пути, попал в окружение. Он доблестно сражался с врагом, уничтожил танк, перебил немало немцев, но и сам понес потери. Похоронив погибших товарищей, отряд прорвался через вражеское кольцо. А теперь те же бойцы, которые разрушали полотно железной дороги, заняты его восстановлением. Такова диалектика войны!
Вместе с Пушковым писатель обошел участок отряда, видел, как беззаветно трудятся воины-железнодорожники в эту адскую непогодь, по колено в снегу, недалеко от могил своих товарищей, и с добрым чувством написал о них.
И еще об одном эпизоде рассказал Габрилович. Был он в кабардинской деревушке в тот день, когда на центральной площади со всеми почестями хоронили героя, взорвавшего штаб немецкого батальона. Двумя неделями раньше, когда немцы заняли деревню, какой-то человек пробрался ночью к штабу и бросил в окно противотанковую гранату. Часовые успели схватить храбреца. Он был жестоко избит, а затем повешен на площади. Так и висел окаменевший на морозе труп до того дня, когда в деревушку вошли наши. Кто был этот человек? Этого никто не знал. На нем был поношенный пиджак и пальтишко. В карманах ничего не обнаружили. Четыре человека несут сколоченный наспех гроб к могиле. Залп-салют. Мужчины-кабардинцы снимают свои папахи, гроб медленно опускается под звуки траурного марша в могилу.
Завершают этот эпизод патетические строки:
«Спи мирно, герой! Имя твое неизвестно, но память о тебе будет жить вечно!»
Уже в ту пору рождались слова, которые после войны были начертаны у Кремлевской стены и в других городах рядом с вечным огнем: «Имя твое неизвестно, подвиг твой бессмертен!»
Вот уж несколько дней район Зимовники переходит из сводки в сводку. Одно это уже говорит о тяжелых боях. О происходящем там рассказал Василий Коротеев в корреспонденции «Зимниковская операция», и о трофеях упомянул. Обычно в таком репортаже перечисляются число захваченных танков, пушек, пулеметов и другая боевая техника. А на этот раз мы захватили 900 тысяч пудов зерна, 5 тысяч голов скота. Пожалуй, впервые в сводках за войну появились такого рода трофеи. Тоже очень нужные!
В своем жанре продолжает комментировать сталинградские события Илья Эренбург. Материал для его выступления предоставили немецкие газеты. Любопытна, например, выдержка из свежего номера «Ангфрида»: «В величии наших побед можно убедиться в бюро путешествий. Еще несколько лет тому назад путь от Берлина до восточной границы был коротким, билет стоил всего 5 марок 20 пфеннигов. Достаточно взглянуть на карту, чтобы увидеть, сколько километров должен проделать курьерский поезд, чтобы довезти путешественников из Берлина в Сталинград. Служащий бюро путешествий любезно вам ответит, что из Берлина до Нальчика — 2387 километров и билет стоит 62 марки».
Это было напечатано в новогоднем номере немецкой газеты. И убийственная реплика писателя: «Из Нальчика «туристы» удирали пешком... Под Сталинградом туристы не мечтают больше о «курьерском» «Сталинград — Берлин»... Унтер-офицер Эрнст Кох пишет приятелю: «Мы здесь, как колбаса, которую варят в котле...» Колбасникам пришлось перейти на положение колбасы».
Гитлеровское командование, пытаясь успокоить население Германии, вопреки истине, да и всякой логике, вещает о «местных успехах русских», о том-де, что под Сталинградом немецкие дивизии «оставлены в тылу противника». Комментарии Эренбурга трезво оценивают прошлое, настоящее и, если хотите, будущее: «У немцев есть много военных достижений: они хорошо вооружены, они давно воюют, они привыкли беспрекословно повиноваться... Если немецкая армия отдает территорию, которую она с таким трудом завоевала, значит, она не в силах ее удержать, значит, ее гонит более сильная армия. Рано говорить о распаде немецкой армии. Но время сказать о силе Красной Армии».
Марк Вистинецкий, литературный секретарь редакции, наш «передовик» (так мы называли авторов передовых статей), снова отпрашивается на фронт. Удержать его нелегко. Он объясняет, что не сможет писать передовицы, не видя войну там, в боевых частях.
Выехал он на Юго-Западный фронт и оттуда прислал очерк «Фронтовые заметки». Тему взял узкую, но любопытную: как враги сдаются в плен. Вот шеренги румын в своих остроконечных папахах, вот итальянцы в широченных шинелях колоколом, вот и немцы, накинувшие на головы поверх пилоток одеяла, полотенца, всякое тряпье. По-разному сдавались в плен. Во время одного боя итальянцы, поняв, что положение их безнадежно, бросили оружие, собрались у дороги чуть ли не всем батальоном и торжественно двинулись в плен. На другом участке появилась легковая машина с белым флагом: сдавался целый полк.
По-иному было у немцев. В хате обнаружили на чердаке группу немцев. Несмотря на лютый мороз, они были без шапок, шинелей и мундиров. Их спросили:
— Кто вас раздел?
Молчание.
— С вас кто-нибудь снял верхнее платье?
Выяснилось, что, зная, какими преступлениями известны эсэсовцы, они сами сбросили шинели и черные мундиры с эмблемой черепа.
Побывал наш спецкор в одной из наших землянок и стал свидетелем горячего разговора солдат о судьбе Гитлера — как, мол, его будут судить?
— Положат на стол большую книгу,— говорит один,— и все в ней будет записано: сколько душ загубил, сколько сирот оставил, сколько домов разорил.
— Ничего подобного,— перебивает другой.— Говорить тут нечего, без того все ясно. Суд будет короткий: выстроят взвод, чтобы было в нем по одному человеку от всех народов, потерпевших от этого гада. И — пли!..
А третий слушал-слушал и сказал, покачивая головой:
— Дастся он вам в руки живьем — жди...
Этот солдат оказался более прозорливым.
Вернулся из района среднего Дона Алексей Сурков и вручил мне «Балладу о двух солдатах». Стал читать. Один солдат — пулеметчик Иван из села Гремучье, что на Дону, другой — итальянец Джиованни из Сорренто. Навеяли Суркову сюжет поэмы декабрьские бои под Сталинградом, когда была разгромлена вражеская группировка, рвавшаяся к окруженным войскам Паулюса. Поэт видел этот разгром вблизи. Врезались в его память усеянное трупами итальянцев и румын поле битвы, колонны пленных — тоже итальянцев и румын, один внешний вид которых вызывал противоречивые чувства. Поэт размышляет о судьбе двух солдат, которых «на мертвом поле смерть свела лицом к лицу». Он словно бы услышал печальный голос Джиованни:
А в степи прочнее, круче
Нити смерти вьет пурга. —
Ты зачем нас бросил, дуче,
В эту степь, в село Гремучье,
В эти черствые снега?
Прочитал я балладу и почувствовал иную тональность, чем в стихах Суркова о немцах. Она обнаруживает себя и тогда, когда поэт пишет о жене итальянского солдата:
Где ты, слава? Где ты, вера?
Теплых волн голубизна?
В белом домике, у сквера,
Не дождется берсальера
Джильда — верная жена.
А о тех немецких женах, благословлявших в своих письмах мужей на бесчинства и грабеж на Советской земле, мучавших наших девушек, угнанных в немецкое рабство, Сурков писал по-иному:
Будет гнить он вот здесь, в долине,
Или раков кормить в Дону.
Пусть рыдает жена в Берлине!
Мне не жалко жену.
Конечно, враг есть враг. Нет и не могло быть пощады тем, кто пришел к нам с мечом. И все же к итальянцам, как и к румынам, у нас было иное отношение, чем к немецко-фашистским захватчикам. За минувшие два года многого мы насмотрелись, многое узнали: Керченский ров, Алексеевский лагерь советских военнопленных под Сталинградом, виселицы, душегубки, убийства женщин, детей, стариков, расстрелы пленных, разоренные, ограбленные, сожженные города и села — все мы видели своими глазами. Это было дело рук немцев. В один ряд с ними наши бойцы итальянцев и румын не ставили.
Вспоминается такой эпизод. В марте сорок четвертого года 38-я армия, где я в то время служил начальником политотдела армии, освободила город Жмеринку на Украине. Жители вышли на улицу нас встречать. Всматриваюсь в лица и вижу евреев — стариков, женщин, детей. Удивлению нашему не было предела. В других городах, до этого освобожденных нашей армией, не было ни одного человека еврейской национальности. Все, кто не успел уйти, были расстреляны, уничтожены немцами. Что же за чудо здесь, в Жмеринке? Оказалось, в этом городе стоял румынский гарнизон. Правда, барахольщиками румынские вояки были прилежными, все, что плохо лежало, они тянули в свои мешки. Шла даже молва, что они не гнушались вытаскивать из горящей печи кастрюли. Рассказывали, что начальника гарнизона Жмеринки румынского полковника в день его рождения или по какому-то другому поводу ублажили тем, что ему преподнесли на блюде фаршированную щуку, утыканную вместо чешуи золотыми пятирублевками...
Я забежал далеко вперед, а тогда, когда мы с Сурковым, прежде чем сдать в набор, обсуждали его балладу, он не стал отрицать, что писал об итальянцах с иным чувством, чем о немцах. Вспомнили мы его стихи «Ненавижу», написанные в августе сорок второго года, когда немцы прорывались к Волге. Уже после войны, в семидесятые годы, Сурков рассказал мне, что из готовящегося к печати четырехтомного собрания сочинений у него изъяли это стихотворение: очень, мол, жестоко в мирное время по отношению к немцам.
Да, эти стихи дышат ненавистью к немецким захватчикам. И Сурков это объяснил:
За селом трава по колена,
Дон течет, берегами сжат.
В мерзком смраде смертного тлена
Вражьи трупы лежат.
Стало сердце, как твердый камень.
Счет обиды моей не мал.
Я ведь этими вот руками
Трупы маленьких поднимал.
Гнев мне сердце сжигает яро.
Дай, судьба, мне веку и сил!
Я из дымной пасти пожара
Братьев раненых выносил.
Смерть! Гони их по мертвому кругу,
Жаль их тысячью острых жал.
Я ведь этими пальцами другу
В миг кончины веки смежал.
Ненавижу я их глубоко
За часы полночной тоски
И за то, что в огне до срока
Побелели мои виски.
Ненавижу за пустошь пашен.
Где войной урожай сожжен.
За тоску и тревоги наших
Одиноких солдатских жен.
Осквернен мой дом пруссаками.
Мутит разум их пьяный смех.
Я бы этими вот руками
Задушил их, проклятых, всех.
Всех их с камнем спустил бы в воду.
Бил, покамест свинец в стволе,
Чтоб ни племени их, ни роду
Не осталось на нашей земле.
Нам нечего стыдиться той былой ненависти — мы сражались с захватчиками, защищая свою землю, свой народ. И не могли в сорок втором году думать и чувствовать так, как, скажем, ныне. А сколько появилось желающих переполовинить правду, скрыть ее «неудобную» часть?! «Хороша только,— писал Стефан Цвейг,— полная правда, полуправда ничего не стоит». Вот, скажем, из стихов, очерков, рассказов, написанных в военное время, кое-кто стал в послевоенную пору вычеркивать слово «немцы» и заменять их словами «фашисты», «гитлеровцы». Почему, зачем? Ведь так тогда и говорили и писали. Зачем ретушировать историю? Думаю, что немцы, которые осудили фашизм и войну, понимают нас.
И вот что еще в связи с этим хотелось бы сказать.
Мне не раз приходилось бывать в только что освобожденных от немецко-фашистских захватчиков селах и городах. Там почти везде на центральных площадях я видел могилы гитлеровцев. Видел, как местные жители в тот же день сметали и сжигали кресты, сравнивали землю на площадях. Явление небывалое для любой войны. Как и почему это делалось? Надо было объяснить. Это и сделал Илья Эренбург на страницах «Красной звезды»:
«Немцы закапывали своих мертвецов не на кладбищах, не в сторонке, нет, на главных площадях русских городов. Они хотели нас унизить даже могилами. Они думали, что завоевывают русские города на веки веков... Они рассчитывали, что на площадях русских городов будут выситься памятники немецким солдатам. Они хотели, чтобы вшивые фрицы, налетчики и насильники, покоились рядом с Львом Толстым. Парад мертвецов на чужой земле не удался: ушли живые, ушли и трупы — не место немецким могилам на площадях русских городов...
Забвению будут преданы имена немецких захватчиков, погибших на чужой земле.
И это справедливо не только для того времени. Мы тогда словно почувствовали, что гитлеровские последыши, всякого рода нацисты и неонацисты, будут стараться обелить живых и мертвых — тех, кто шел в разбойничий поход на Советскую землю, тех, чьи руки обагрены кровью наших людей.
Зашел писатель Василий Ильенков вместе с человеком, которого сразу же можно было узнать. Это был Александр Серафимович.
— Привел нового автора,— представил его Василий Петрович.
Думаю, нет необходимости говорить, как рад я был появлению в редакции одного из зачинателей советской литературы, тем более что он сразу же выложил на стол рукопись. Я увидел заголовок — «Веселый день».
Стал читать. История действительно веселая. На ничейной полосе стоял наш заглохший танк. Немцы не стали бить из пушек по танку, надеясь целым приволочь его к себе. Наш командир тоже хотел отбуксировать танк и решил послать ночью пятнадцать человек, чтобы притащить его. Но когда они построились, из строя вырвался молоденький, с озорными глазами боец:
— Товарищ командир, разрешите доложить! Я доставлю танк. Мне не нужны эти пятнадцать. Куда такую ораву? Все равно эту махину не сдюжим, а суматоху наделаем на всю округу.
Ночью отправился этот парень с двумя механиками-водителями к танку. Вывернули в моторе свечи, теперь мотор не заведется, не заревет. Потом включили задний ход, вдвоем взялись за заводной ключ и стали тихо и напряженно поворачивать вал мотора. Танк двинулся задом к нашим позициям. К рассвету дошел до окопов. А утром немцы долго ломали голову и решили, что танк ночью подкопали и замаскировали кустами — ими было покрыто почти все поле. И по тому месту открыли артиллерийский огонь. И вот концовка очерка:
«Когда наши бойцы узнали, как опростоволосились немцы, грянул такой ядреный хохот, что поле опять задрожало: хохотала пехота, хохотали артиллеристы, хохотали минометчики, улыбались командиры. Веселый был день».
Серафимович мне признался, что хотя он эту историю не выдумал, а услышал от танкистов, но все же усомнился, что так было в действительности, и решил проверить. Он отправился на завод, где ремонтировались танки, объяснил, что его беспокоит. Инженер, сопровождавший писателя, сказал, что сверхъестественного здесь ничего нет, и тут же с помощью двух ремонтников продемонстрировал, как действовали хитрые танкисты под носом у врага темной ночью.
— Вот после этого,— объяснил Серафимович,— я и принес вам очерк.
Еще одну веселую историю, уже чисто внутриредакционную, хочу рассказать (правда, это сегодня она кажется веселой, а тогда была серьезной и даже зловещей).
Если бы в ту пору кто-либо из посторонних заглянул в поздний час в кабинеты редакторов «Правды» и «Известий» или в мой кабинет, он увидел более чем странную картину: мы, то есть главные редакторы этих газет, с лупами на длинных рукоятках тщательно рассматриваем оттиски идущих в очередной номер снимков. Что мы разглядываем? Что ищем? Оказывается... фашистскую свастику!
А дело было так. Кто-то принес Сталину «Правду» и «Красную Звезду» и показал опубликованные в них фотоснимки, на которых красным карандашом были нанесены кружочки. В этих кружочках перекрестия линий, похожих на свастику. Сталин поддался на эту удочку, переслал газеты Щербакову «для принятия мер». Вот нас, редакторов, и вызвал Александр Сергеевич, показал пометки на полосах и строго наказал, чтобы подобного больше не было, да еще предупредил, что «наверху» этим недовольны.
И вот теперь каждый оттиск клише подвергается нами тщательному личному обследованию. Любой подозрительный знак тоже обводится кружочком и отсылается в цинкографию, чтобы его стерли.
Только обладая больным воображением, можно было в обыкновенной сетчатке, где по цинкографической технологии пересекались линии, увидеть свастику. Все это не могло не вызвать веселого оживления и насмешек в самой редакции. Острословы тут же окрестили это занятие «ловлей блох». Подначивая меня, громко говорили друг другу: «Не отвлекайте редактора, он ловит блох».
Так продолжалось недели две-три. А потом, не желая себя ставить в глупое положение перед коллективом, я забросил лупу и прекратил «ловлю блох», надеясь, что, если и попадет мне, авось как-то выкручусь.
Илья Эренбург запомнил этот эпизод, но в своих мемуарах понятие «ловля блох» истолковал более широко и серьезно:
«На газетном жаргоне существовало выражение «ловить блох»: после того как все статьи выправлены и одобрены, редакторы тщательно перечитывали полосы, выискивали слово, а то и запятую, которые могут кому-нибудь наверху не понравиться. Так вот, генерал Вадимов если и «ловил блох», то без лупы, часто пропускал то, что зарезал бы другой».
Прибыл в Москву с Брянского фронта наш собкор Павел Крайнов и попросил разрешения слетать к партизанам в Брянский лес. По-разному называли территорию, где действовали партизаны: «партизанский край», «партизанский район», а иногда между собой — и «брянская партизанская республика». Но больше всего этот — один из крупнейших районов партизанского движения называли «Брянский лес». Власть лесных партизан распространялась на многие области центра России.
Мы, конечно, публиковали репортажи и корреспонденции из этого края, но он заслужил,чтобы о нем рассказать побольше,— понятно, почему Крайнов сразу же получил наше согласие отправиться к партизанам. В спутники дали ему литературного секретаря редакции Александра Кривицкого.
Спецкорам повезло с первой же минуты. В этом можно убедиться, прочитав их первый очерк (из десяти опубликованных в газете) под заголовком «В Брянских лесах».
Война закрыла большие авиационные трассы, хорошо знакомые и летчикам, и пассажирам. Новые, едва приметные воздушные пути возникли в военном небе, и самые потаенные в заоблачной выси, самые скрытые из них — партизанские. Первую такую тропу в Брянские леса проложил летчик Владимир Ярошевич. Именно с ним наши спецкоры и отправились в путь.
Всего сутки пробыли они с пилотом, но он так умел рассказать о пережитом, с таким чувством юмора, что к концу полета у корреспондентов уже был материал на полный «подвал». Приведу лишь одну выдержку из первого очерка — рассказ Ярошевича о своем первом полете к брянским партизанам:
«...иду на курс, но где нахожусь, не знаю — внизу черно, как бы не проскочить. Вот, знаете, совы, они ночью хорошо видят, позавидовал тогда я этой глазастой птице. Спускаюсь до трехсот метров. Ну ни зги! Вдруг, слышу, штурман кричит:
— Володя, огни справа!
Разворачиваюсь, смотрю — точно так, все, как было условлено. Делаю круг на высоте пятидесяти метров и говорю Протасову: «Приготовь автомат на всякий случай». Сажусь умышленно подальше от огней — если обман, удерем. Кричу:
— Подходи один!
Куда там! Сразу бросаются человек двадцать. Не успел я оглянуться, а Протасов уже целуется. Меня из кабины вытащили на руках и качать начали. Вот тут я страху натерпелся, я тяжелый, сами знаете, долго ли уронить. Но все благополучно обошлось. В жизни столько я не целовался, сколько за эти двадцать минут стоянки у партизан...»
Не буду идти по следу всех очерков. Расскажу лишь о некоторых, наиболее запомнившихся мне.
Корреспонденты сидели во внешне невзрачной, но внутри обтянутой шелком немецких парашютов избе командира объединения партизанских бригад подполковника Героя Советского Союза Дмитрия Васильевича Емлютина, присматривались и прислушивались ко всему, что делается на командном пункте. И вновь им повезло.
Раздался звонок. Звонили с границы партизанского края. Докладывали, что ее перешел отряд немецких автоматчиков. Спецкоры запомнили диалог, который происходил между партизанскими постами и Емлютиным, свидетельствующий о силе духа, выдержке и тактическом искусстве партизан. Приведу его, но без деталей:
Партизанский пост:
— Отряд автоматчиков в 30 немцев...
Емлютин:
— Пусть идут.
Через некоторое время:
Немцы прошли квадрат 202...
— Пусть идут. Не трогайте...
Опять звонок:
— Немцы повернули на север, идут в квадрате 185.
И снова в ответ:
— Не мешайте им. Пусть идут дальше...
Еще звонок:
— Немцы остановились. Привал или совещание...
Операция растянулась, и Емлютин порекомендовал корреспондентам заглянуть в подземный клуб, где собрались партизаны. Там показывали фильм «Большая жизнь». Любопытная деталь: когда отзвучал мотив «Сказок Венского леса», кто-то из партизан остроумно заметил, что, «пожалуй, сказки Брянского леса будут позамысловатей».
Вернувшись в штабную избу, спецкоры увидели, что Емлютин погружен в карту, разглядывает «Голубой мост», который им предстояло взорвать. Все же спросили его:
— Ну как, что с ними?
— С кем?
— С немецкими автоматчиками?
— Ах, вот вы про что...— протянул партизанский командир,— немецкие автоматчики приказали долго жить. Они шли строго по направлению к одному важному объекту. Мы все равно решили менять его расположение. Ну заодно разменяли и этих...
Есть рассказ о встрече друзей, знакомых еще по Испании. Есть очерк, вернее, новелла о партизанке Вале С., дважды сбегавшей из госпиталя в свой отряд и сраженной немецкой пулей. Есть рассказ о маленьком краснощеком Геньке, единственном уцелевшем в деревне, уничтоженной вместе с ее жителями немецкими карателями; его пригрели партизаны...
Немало написано книг и очерков о брянских партизанах, но я уверен, что без наших очерков нельзя получить полного представления об их жизни и боевой деятельности. Единственное, о чем приходится жалеть,— партизанские герои, о которых так проникновенно написали наши корреспонденты, из-за секретности, во многом излишней, обозначены лишь инициалами. Жалеть приходится, что мы не вернулись к своим героям после войны, не назвали их полные имена, не проследили их военную и послевоенную судьбу...
Жили спецкоры в партизанском крае, работали, но вот пришел к ним в землянку полковой комиссар Андреев и сказал:
— Завтра придется вам улетать.
Впервые за время фронтовых поездок так бесцеремонно «выпроваживали» наших корреспондентов. Почему же? Оказывается, как стало известно в редакции позже, штаб получил точные сведения: через два дня немцы начнут давно задуманное наступление на партизанскую базу, предстоят тяжелые бои, быстрая и трудная передислокация. Корреспондентам не сказали об этом потому, что знали: если им станет об этом известно, они ни за что не уедут. Словом, после долгих пререканий Андреев подытожил:
— Добровольно не уедете — прикажу связать и погрузить в самолет...
Корреспондентам пришлось подчиниться...
На Северном Кавказе сошлись пути наших фотокорреспондентов Сергея Лоскутова и Виктора Темина. Принесли мне их снимки и вижу: они ныне работают «на пару», хотя я не мог понять, как это вдвоем можно сделать один снимок. Корреспонденции и очерки, написанные двумя нашими спецкорами, например Борисом Лапиным и Захаром Хацревиным или братьями Тур, у нас печатались. И это не требует объяснений. Но фотографии?! Однако мы не стали их упрекать за эту «растрату» редакционных сил. Многое объяснила подпись под снимками: «У партизан Северного Кавказа. Партизаны продвигаются наперерез дороге, по которой немцы доставляют боеприпасы».
Что ж! Это ведь снято в тылу врага. Вдвоем сподручнее и безопаснее.
Наш художник Борис Ефимов на освобождение курортных городов Северного Кавказа откликнулся злой карикатурой «Отбытие из курорта». Карикатуру, как и стихи, трудно пересказать, и вряд ли пересказ может вызвать такие эмоции, как оригинал. Но попробую. Итак — большая бутыль. На ней наклейка: «Нарзан. Кисловодск». На горлышке какой-то немец, обер. Ноги еще в бутылке, а спина и все, что ниже ее,— снаружи. И в то самое место, где спина теряет свое благородное название, могучая рука красноармейца ввинтила до отказа пробочник и вытаскивает из бутылки обера. Лицо его страшно перепугано, и следует подпись: «Немецкий сезон в Кисловодске закончен»... [9; 30-40]
