На Балтийском море в районе о. Борнхольм на минах, поставленных советской подводной лодкой «Л-3», подорвалась и затонула немецкая подводная лодка «U-416». [3; 359]
Авиация Черноморского флота наносила удары по транспортам и десантным средствам противника в районе Севастополя. В результате ряда атак были потоплены и повреждены 3 транспорта, 2 десантные баржи и много малых судов. [3; 359]
Опубликовано сообщение о том, что комбайнеры и комбайнерки Черкасской МТС обратились к колхозникам Саратовской области с призывом создать фонд помощи семьям фронтовиков. [3; 359]
Железная дорога, построенная в узком коридоре, пробитом сквозь блокадное кольцо, облегчила положение Ленинграда. Но она не могла обеспечить перевозку всех грузов, необходимых Ленинграду. Тем более что дорога подвергалась жестоким артиллерийским обстрелам. Поэтому наряду с ней продолжала действовать Ладожская трасса. Нынешней зимой ледовая дорога просуществовала сравнительно недолго. Первые машины вышли на нее 23 декабря 1942 года, а сегодня приказом Военного совета фронта движение по льду прекращено. Да и условия работы на Ладоге были в этом году крайне тяжелыми. Шестьдесят четыре раза пришлось переносить линии ледовых трасс. Много хлопот причиняли снежные заносы: дорожники расчистили в общей сложности тысячи километров пути. На льду были перекрыты сотни трещин. Из-за оттепели, начавшейся еще в феврале, лед стало заливать водой. Местами машинам приходилось преодолевать разливы глубиною до 40 сантиметров. Ко всему этому трасса сто сорок раз подвергалась воздушным налетам.
Несмотря на все трудности, в Ленинград по льду Ладоги было доставлено 214 539 тонн продовольствия, боеприпасов, угля и других грузов.
Сегодня в 14 часов 45 минут в городе начали рваться артиллерийские снаряды, а через 4 минуты прозвучал сигнал воздушной тревоги. Но прорваться к Ленинграду фашистским бомбардировщикам не удалось. Тогда противник усилил обстрел. До 17 часов 35 минут вражеская тяжелая артиллерия выпустила по городу 446 снарядов. После полуторачасового перерыва обстрел возобновился. Он продолжался до 21 часа, и за это время в Ленинграде разорвалось еще 116 снарядов.
Из 562 снарядов, выпущенных гитлеровцами по Ленинграду 30 марта, 472 разорвались в Ленинском районе. 62 из 64 раненых и 25 из 26 погибших при обстреле — жители Ленинского района.
Обстрелу подверглась детская консультация на проспекте Огородникова, 9. В госпитале на Приютской улице [в 1950 году переименована в Морской переулок] вражеские снаряды вызвали пожар. Когда пожарные стали гасить огонь и выносить раненых, снова начали рваться снаряды, и несколько человек, помогавших раненым, погибли. На Дровяной улице, 9, разорвалось 19 снарядов. 12 человек погибло, столько же ранено...
Сверх всего этого враг еще три раза пытался нанести удар по Ленинграду с воздуха. Но только один раз, в 21 час 12 минут, фашистским самолетам удалось сбросить на город 7 бомб.
Среди раненых, доставленных в больницу «В память 25-го Октября», была молодая женщина на последнем месяце беременности. Осколки повредили ей обе ноги. Но больше всего ее беспокоила небольшая рана на животе. Главный врач больницы известный хирург Иван Петрович Виноградов пришел к заключению, что рана не поверхностная, а проникающая. Он немедленно приступил к операции, которая спасла жизнь женщине. Через 14 часов она разрешилась от бремени. И сразу же пришлось делать еще одну операцию. На этот раз новорожденному — в крестце у него оказался осколок... [5; 331-332]
В течение нескольких дней почти все полосы центральных газет заняты постановлениями Совнаркома о присуждении сталинских премий за выдающиеся работы в области науки и техники, а также искусства и литературы. Напечатаны фотографии некоторых лауреатов, и, конечно, прежде всего наших корреспондентов и авторов: Алексея Толстого, Александра Серафимовича, Константина Симонова, Маргариты Алигер, Евгения Габриловича, Ванды Василевской...
А на фронтах по-прежнему затишье. Вот только в воздухе не прекращаются сражения, в которых с обеих сторон участвует все большее количество самолетов. Так что нашим корреспондентам и авторам есть о чем писать. Здесь уместно сказать о начальнике' авиационного отдела газеты Николае Денисове. За почти два года войны он основательно, выражаясь попроще, «поднаторел» в воздушной тактике, и его выступления — это я точно знаю — не только обсуждались летчиками, но порой были для них в своем роде «руководством к действию».
Александр Покрышкин! Кому это имя сейчас неизвестно? А ведь первое слово о нем сказал Денисов. Было это в самом начале войны. На пограничной реке Прут с наблюдательного пункта, расположенного на прибрежном холме, Денисов наблюдал, как развертывается сражение в небе. Он видел, что два наших истребителя вступили в бой с пятью «мессершмиттами». Один из них поджег «мессера», а остальных обратил в бегство. Это и был тогда еще безвестный Александр Покрышкин. Так его имя впервые появилось на страницах газеты. Денисов после этого не выпускал Покрышкина из поля зрения, не раз бывал в его эскадрилье, потом полку, позже в дивизии, которой он стал командовать. Не раз видел его в воздушном бою. В феврале нынешнего года корреспондент наблюдал, как блестяще Покрышкин в кубанском небе осуществил тактику воздушного боя, завоевал господство в воздухе. Сам Покрышкин в своей книге «Небо земли» в связи с этим писал о выступлениях Денисова в «Красной звезде»: «...автор дал четкую формулу нашего соколиного удара: высота — скорость — маневр — огонь. Потом это выражение стало крылатым».
В сегодняшнем номере газеты опубликована большая, на подвал, статья Денисова «О воздушной тактике немцев». С первых же ее строк опытный читатель поймет, что автор опровергает несостоятельное утверждение февральского приказа Сталина о якобы шаблонной тактике немцев. Статья убедительно свидетельствует, что в тактике врага происходят большие изменения. Вот один из примеров, приведенных Денисовым:
«...Наряду с вертикальным маневром в его чистом виде немцы в последнее время стали прибегать к комбинированному бою. Идея его заключается в том, что часть «мессершмиттов», якобы обороняясь, старается вовлечь наши самолеты в «карусель», то есть в бой на виражах. В это время другая часть истребителей, разбившись на пары, непрерывно атакует наши самолеты. В эту ударную группу обычно входят две пары из самых опытных, бывалых летчиков. Одна пара держится сверху, нанося удары с пикирования, и тотчас же после атаки занимает старую позицию, а другая пара находится на одной высоте с центром очага боя и атакует в горизонтальной плоскости...»
В заключение Денисов предупреждает, что было бы ошибкой считать, как это делают порой наши летчики, что немец в воздухе теперь уже не тот и драться с ним легче.
Словом, сказано весьма определенно и точно. Важное выступление и полезное еще и потому, что приказ Сталина мог размагнитить людей, в то время как нужно тщательно изучать тактику врага, видеть перемены и искать пути для того, чтобы противопоставить ей свою тактику.
Петр Павленко в годы войны написал очень много, но особенно мне запомнилось его «Письмо домой», психологический накал которого не угасает до самого конца. Очерк на совершенно неожиданную тему. Прочитав его, я не сразу решил для себя, надо ли его печатать? А потом отмел сомнения: разве люди не думают о том, чему писатель посвятил свой очерк? Не пожалею места и приведу побольше строк из очерка:
«Ночью немец крепко бомбил. Мы плохо спали и сейчас, поутру, сидя у окна хаты, в которой вылетели за ночь стекла, говорили о своих семьях.
Опасность обостряет нежность к близким. Никогда так не дороги они, как после пережитых испытаний, никогда человек не бывает и так правдив с самим собой, как в эти часы заново начинаемой, напоминающей молодость жизни.
Собеседник мой, лейтенант артиллерии, боксер по всем замашкам, драчун по характеру, любивший, рассказывая, иллюстрировать дело приемами бокса — они всегда оказывались самыми нужными и даже, можно сказать, неизбежными по ходу лейтенантских переживаний,— сегодня был молчалив. Но вот он полез в карман кителя.
— Я хочу,— сказал он,— прочесть вам письмо от жены и мой ответ ей. Можно? Смеяться не будете?
— Прочтите, я тоже прочту свое.
Он слегка покраснел, рука его задержалась у сердца:
— Я, знаете, пишу плоховато... Ну да ладно.
Вот что писала ему жена из далекой Сибири:
«Котя, родной мой!
Когда я подумала, что ты еще не видел нашего мальчика, мне делается так грустно, что я каждый раз плачу. Уж лучше бы я тогда не рожала. Но потом я начинаю утешать себя и думаю, что тебе на фронте лучше, когда ты знаешь, что в Сибири тебя ждут двое — я и Сережка — и что Сережка, несмотря на свои десять месяцев,— самый близкий мой друг.
И вот я иногда думаю, что было бы, если бы ты, Котя, погиб? Сердце мое так сжимается, что кажется, вздохну разок — и смерть. Ты мне больше чем муж, ты мне — товарищ и друг. И все же я скажу тебе: воюй, как надо, не жалей ни себя, ни нас, чтобы, когда вернешься, не пришлось скрывать от меня и Сережи что-нибудь плохое.
Знай — нам без тебя будет плохо, но с тобой плохим — еще хуже. Ты будешь не тем, кого мы крепко и честно любим. И если тебе придется погибнуть, Котя,— знай, что этим ты навек свяжешь меня с собою. Мертвому тебе не изменю, всегда буду твоей, а наш Сережа никогда не будет знать другого отца. Пусть так и знают все меня как твою вдову. Не щади себя ты, и я не пощажу себя. Навек твоя жена Людмила».
Прочитав письмо жены, лейтенант потряс руками, точно пробовал силу плеч, на которые ему предстояло принять непосильную тяжесть, и, не глядя на меня, приступил ко второму письму.
Он отвечал жене так:
«Людмила!
Прочел твое письмо и долго в ту ночь не спал — боялся, как засну — заплачу. А утром был в бою и только на следующий день нашел время ответить тебе. Пишешь, что если я погибну, то ты навек останешься вдовой. Не делай такой глупости, Мила! Скажу тебе прямо, ты чересчур была для меня хорошая, и я часто думал, что ты меня все равно бросишь за всякие глупости, но ты сделала меня другим. В твоих руках я был, как Сережа, десятимесячным. Сама скажи: разве я теперь не другой стал? Так что вот слушай, Мила. Гибнуть я, вообще-то говоря, и не собираюсь. Я сильней любого немца, а весь наш народ сильнее Германии, мы их побьем. Верь мне. Если же меня не станет, выйди замуж за хорошего человека и прибавь к его характеру свой. Ты слишком большая душа, чтобы быть одной. Мне жалко, если будешь одна, и никто не узнает, какая ты замечательная, и не получит от тебя того, что я получил. Пусть живут одни, у кого ничего нет за душой, а ты не должна, Мила. Это я приказываю тебе как командир и товарищ.
Пребывая в опасности, я хочу знать, что жизнь твоя поднимется выше и выше. Но если так произойдет, что выйдешь ты замуж, Сережке всегда напоминай, что отец его был черноморский моряк, севастополец, воевал в Крыму, на Кубани, под Новороссийском. Подрастет — свези его в эти места. Тут меня и живого все знают, а если погибну — тем более. Слава есть все-таки кое-какая и сейчас. Пусть Сережка знает, кто такой его отец. Сделаешь, Мила?
Вот только не езди со вторым мужем в те места, где мы бывали с тобой. Что мое, пусть моим и остается. И что твое было со мной, пусть так и сохранится в памяти и не повторится.
За меня не опасайся, я на компромиссы не пойду и с позором к тебе не вернусь. Если встречу смерть, обходить стороной не стану, а мой характер ты, кажется, знаешь. Твой Константин».
Лейтенант откашлялся и, царапая ногтем стол, глядя в окно, спросил:
— Ну как?
Я сказал:
— Дайте мне ваше письмо. Я никогда бы не сумел написать лучше.
Лейтенант встал и, продолжая глядеть в окно, через плечо отдал мне листок письма.
— Возьмите,— сказал он просто.— Я не послал его почтой. Кто ее знает, почту... А сейчас такое начинается...
И вот я посылаю письмо его Людмиле, и своей Наталье, и вашей Нине, и всем нашим подругам, потому что действительно трудно написать лучше».
Да, письмо необычное для того времени. Это не полемика с симоновским «Жди меня», которые так пришлись по душе фронтовикам. Здесь другая ситуация. Каждый, кто на войне, не может не думать и о том, как сложится судьба его семьи, если он погибнет. Павленко примерил это и на себя. Когда через месяц я встретился с Петром Андреевичем в Краснодаре, на Северо-Кавказском фронте, то спросил его:
— Петр? Кто эта Наталья? Твоя жена?
Спросил и застеснялся своего неуместного вопроса. Но он ответил сразу и коротко:
— Да, а ты разве не так думаешь, как этот лейтенант?!
Спустя два дня мне «сверху» позвонили, и тот, кто стремился нас держать на «сухом пайке» полуправды, спросил недовольно:
— Не много ли вы печатаете о гибели наших людей, о смерти, прочитает Гитлер и будет радоваться...
Он как раз и имел в виду последние выступления в газете Симонова, Галина, Алигер, Павленко. Что мог я ответить?
Да, много, но на войне их много, смертей. Это когда играют в войну, смертей не бывает, а мы воюем... А Гитлеру, чтобы он не радовался, стараемся доставлять совсем другую «радость»...
Илья Сельвинский прислал лирические стихи «Русская девушка»:
Если ты
пленился
Россией,
Если хочешь понять до корней
Эту душу, что нет красивей,
Это сердце, что нет верней,—
Не ищи в ученых книгах
И в преданиях старины,
Приглядись среди пажитей тихих
Только к девушкам этой страны:
Ты увидишь в глазах широких
Синий север широких широт;
Ты прочтешь в них легенду о сроках,
По которым томился народ.
По разлету крылатых линий
Меховых темно-русых бровей
Ты почуешь порыв соколиный
Неуемных русских кровей.
И какая упрямая сила
В очертаниях этого рта!
В этой девушке вся Россия,
Вся до родинки разлита.
Прочитал я эти первые строфы и задумался: для военной ли это газеты в дни войны? Читаю дальше:
Эта девушка на заводе,
У зенитки ли под ольхой,
Под огнем в пулеметном взводе —
Всюду будет такой же лихой.
С этой девушкой в мир шагнуть бы,
Взявшись об руки посильней!
В этой девушке наши судьбы,
Все грядущее наше в ней.
Конечно, эти стихи надо печатать. Ведь девушка, воспетая Сельвинским,— это символ России, за которую сражаются и стар и млад. А если взять реальность, то действительно много девушек на фронте. И «у зенитки под ольхой», и «под огнем в пулеметном взводе», и с сумкой сестры милосердия. А мы непозволительно мало о них рассказываем. Стихи Сельвинского — нам напоминание. И не только нам.
«Русская девушка» сразу пошла в номер.
«Ночь в землянке» — мне можно было и не смотреть, кто автор рукописи. Это уже не первый очерк Евгения Габриловича под таким названием. Только зоркий и проницательный глаз писателя может каждый раз увидеть что-то новое в этих фронтовых берлогах и норах, кратковременных прибежищах солдата. Сегодня он описывает ночь в землянке перед штурмом:
«Ужинают долго, не спеша, с аппетитом. Завтра штурм, завтра трудное, тяжелое время войны, но люди, сидящие за столом, словно и не думают об этом. Меня всегда удивляло, как мало говорят бывалые бойцы о предстоящих порой через какой-нибудь час сражениях. Почему это происходит? Может быть, потому, что дело, на которое они идут, слишком серьезно, чтобы говорить о нем походя, между прочим. Правда, боец, как бы ни был привычен, не может не думать о предстоящем сражении, но не любит о нем говорить. В этом — словесное целомудрие человека, по-настоящему узнавшего войну, отлично знающего, что такое штурм, атака».
Из поездки на Западный фронт Симонов привез очерк «На старой Смоленской дороге», о котором я уже упоминал. Теперь он отписывается за предыдущую командировку — на Южный фронт. Материал не оперативный, и мы его не торопили. Но сам Симонов не терпел медлительности и вскоре принес два очерка. Первый — «Восьмое ранение». Большой, почти на два подвала. Тема как будто обычная. Во время войны было немало случаев, когда еще не полностью выздоровевшие солдаты, офицеры удирали из госпиталя в свою часть. Об этом мы не раз писали. У Симонова несколько иная история. После восьмого ранения героя очерка, командира батареи Корниенко, признали инвалидом, освободили вчистую и выдали пенсионную книжку. Но он не уехал в тыл, а добрался в свою дивизию, и командир дивизии не смог устоять перед порывом комбата и направил его на батарею, которой он командовал до ранения.
Важно в этом очерке не столько сюжетное развитие, сколько глубокое проникновение в думы, настроение, характер героя. Приведу для характеристики очерка лишь небольшую выдержку: «...Он почувствовал: перед тем как его унесут, он должен что-то сказать своим батарейцам, они ждут этого. Но сказать ему хотелось только одно — что напрасно они на него смотрят как на покойника, что он не умрет.
— Достаньте в правом кармане «смертельник»,— сказал он шепотом.
Санитар расстегнул у него карман гимнастерки, достал оттуда черную круглую коробочку, похожую на те, в которые хозяйки кладут иголки.
— Открой,— сказал Корниенко, когда санитар достал «смертельник».
Санитар открыл: коробочка была пуста. Тогда, обращаясь к казакам, уже совсем тихо, так, что даже не все расслышали, Корниенко сказал:
— С финской войны еще вожу и ничего не кладу, потому что все равно меня не убьют.
Он сказал это с ожесточением: ему было обидно, что батарейцы так легко могли поверить в возможность его смерти.
Носилки подняли, и он сразу потерял сознание...»
Второй очерк Симонова, опубликованный в газете, называется «Сын Аксиньи Ивановны». О чем он? О казаке из Урюпинской станицы, командире казачьей дивизии Сергее Ильиче Горшкове, сыне казачки Аксиньи Ивановны. С первых дней — на фронтах Отечественной войны, а приехал ныне в станицу повидаться с матерью и набрать добровольцев в свою поредевшую дивизию.
Не один день провел Симонов с героем очерка. Как-то вечером, накануне наступления, он спросил комдива, о чем тот так задумался. И комдив ответил писателю:
«Сейчас, когда я думаю о своей дивизии, кажется, что хоть и поредели ее ряды, но она очень большая — больше, чем та, которая вступила когда-то в первый бой. Она состоит сейчас из живых и мертвых, из тех, что дрались, и из тех, что дерутся в ее рядах. И сильна она не только силой живых, но и силой мертвых — силой их геройства, силой их смерти за Родину...»
Этот очерк врезался мне в память и по личной причине, и если я, отступая от сюжетной линии повествования, коротко расскажу об этом, надеюсь, читатель меня не осудит.
Симонов рассказывает, что в казачьей дивизии воевал младший брат Сергея Михаил в должности командира батареи, в звании старшего лейтенанта. Комдив относился к нему внимательно, но внешне ничем это не выдавал, был так же требователен, строг, как и к другим, никаких поблажек не давал. А на душе у него было неспокойно. Его всегда мучила тревога: он боялся, что брата могут убить, а он останется живым. Так, к несчастью, и случилось. Миша погиб.
«Он долго боялся написать об этом матери,— пишет Симонов,— и сейчас, сидя дома и глядя на плачущую мать, не мог отделаться от чувства, что все-таки в душе она упрекает его в том, что он не сберег брата...»
Почему я вспомнил этот очерк и именно эти строки?
В сорок третьем году мой сын Вадим из восьмого класса добровольно ушел на войну. Окончив краткосрочные курсы, он в звании лейтенанта отправился на фронт. Осенью этого года и я отбыл в действующую армию, был начальником политотдела 38-й армии, и здесь мы с Вадимом и встретились: минометный полк фронтового подчинения, где он служил, был передан в распоряжение нашей армии. Видимо, со своими обязанностями командира взвода он справлялся неплохо, и скоро на его погонах появилась еще одна звездочка — старшего лейтенанта.
Когда я приезжал в полк, естественно, всегда спрашивал: как там мой Вадим? Хвалить-то хвалили, но и жаловались: нарушает маскировку, ходит порой во весь рост по переднему краю. Идет обстрел, а он сидит на повозке и болтает ногами. Словом, подумал я, еще мальчишка. А этот мальчишка, оказалось, был парнем храбрым, за что его наградили орденом Отечественной войны. Но пусть об этом расскажет наградной лист, полученный мною недавно из Центрального архива Министерства обороны:
«Старший лейтенант Ортенберг Вадим Давидович в боях с немецко-фашистскими захватчиками проявляет исключительную смелость, бесстрашие, инициативу, личным примером мужества и отваги в бою воодушевляет на боевые подвиги рядовой, сержантский и офицерский состав полка... В боях 24—25.7.44 г. в районе с. Волкув Тарнопольской обл. отходящий противник в целях вывода своих сил неоднократно переходил в ожесточенные контратаки с танками и бронетранспортерами. В ходе боя была нарушена связь и управление с 1-й батареей полка. Командованием ст. лейтенанту т. Ортенбергу было дано задание найти батарею и обеспечить с нею связь. Несмотря на сильный артиллерийско-минометный огонь, контратаки противника, т. Ортенберг выполнил это задание, обеспечил связь и управление огнем батареи и этим обеспечил отражение 4-х яростных контратак немцев с нанесением им большого урона в живой силе и технике пр-ка. В этом же бою сложилась обстановка, когда 1-я батарея оказалась впереди наших пехотных частей на расстоянии до 600 м от противника. Несколько бронетранспортеров шли непосредственно на боевые порядки батареи. Ст. лейтенант Ортенберг организовал круговую оборону огневой позиции, огонь из всех видов оружия батареи, сам лично открыл огонь из ружья ПТР, в результате был подбит один бронетранспортер, немцы прекратили безуспешные контратаки, и наша пехота, заняв свое положение, стала успешно выполнять боевую задачу...
Командир 491-го арм. минометного полка подполковник Плохунов»
6.8.44 г.
Конечно, я гордился своим сыном, а вместе с тем сердце щемило, тревога за его жизнь меня никогда не покидала, как и симоновского героя, комдива Горшкова.
Ныне, на расстоянии почти в полстолетия, хочу признаться в том, о чем никогда никому до сих пор не говорил. Когда я вернулся из полка, у меня появилась мысль: не забрать ли Вадима в штаб армии, скажем, моим адъютантом? Но вскоре после этого в одном из корпусов нашей армии я был свидетелем странной перепалки между командиром корпуса и старшим лейтенантом. Комкор посылал старшего лейтенанта с заданием куда-то, а тот отказывался и на повышенных тонах говорил:
— Не пойду. Сказал, что не пойду, и все...
А командир корпуса все его убеждал, что надо пойти.
— Кто это? — спросил я стоявшего рядом со мной начальника штаба корпуса.
— А это сын командира корпуса, его адъютант.
Услышав такое, я сказал себе: «Нет, пусть Вадим служит в полку, буду бога молить, чтобы судьба прикрыла его своим крылом...»
В середине марта Николай Тихонов прислал из Ленинграда письмо. Объяснял, почему реже стал нам писать. Оказывается, Политуправление поручило писателю в срочном порядке создать книгу о танкистах-гвардейцах. Николаю Семеновичу досталась, жаловался он мне, «самая неблагодарная статья» — вступительная. Книга готова, на днях сдают в печать, и он обещает для нас четыре статьи. Мы знали, что если Николай Семенович сказал — будет сделано. И как бы он ни был занят, никогда не забывал своих ленинградских писем. Вот и сегодня идет в набор его очерк «Ленинград в марте». Как много может сказать читателю пейзаж, нарисованный художником:
«Такой ранней весны не припомнят ленинградцы. С наблюдательных вышек открывается море давно некрашенных бледно-красных крыш... На деревьях уже сидят толстые, сытые воробьи и чирикают, как в апреле. Неповторимые закаты над заливом перепоясаны нежными зелеными, голубыми, радужными полосками, звезды по ночам крупные, белые, яркие, и навстречу им летят красные звезды зенитных разрывов. Отовсюду тянутся прозрачные туманные лучи прожекторов, скрещиваются, переплетаются и вдруг сверкают отточенными, яркими гранями... Воздух легок и прозрачен, ветер доносит далекую канонаду...»
Ленинградцам стало легче дышать, хотя прорыв блокады лишь приоткрыл ворота на Большую землю, а вокруг города — огненная дуга фашистских войск, не прекращаются обстрелы, налеты авиации. На севере города — финны. О них писатель пишет:
«...Все уже привычно, все буднично. На севере, на холмах стоят в тишине сосновые рощи, тихи окопы и дзоты. Редко здесь раздается стрельба, редко слышен гул моторов. В глубоких блиндажах сидят осоловелые белофинны, отупевшие от бесконечной войны, ругают немцев, читают письма из дома, где пишут, что в маленькой деревушке уже двух третей мужчин нет, они лежат на кладбище. Что же это будет? Они принимаются, ругать немцев. Перебежчики устало рассказывают об этом и поют песенки, распространенные в их армии, ядовитые строки про гитлеровцев, которым шюцкоры продали Финляндию». Читаешь и чувствуешь, что рядовой финн жаждет мира. Но, увы, того дня, когда наступит мир на этой границе, еще пока не видно. Потребовались две большие операции лета сорок четвертого года — Выборгская и Выборгско-Петрозаводская, чтобы здесь с войной было покончено... [9; 140-148]