16

9 марта 1943 года - 626 день войны

9 Продолжались ожесточенные бои в районе Харькова, Ворошиловграда, на Северо-Западном фронте в районе оз. Ильмень. [1; 210]

 После упорных оборонительных боев с противником, перешедшим в контрнаступление в районе Харькова, войска Воронежского фронта были вынуждены оставить г. Люботин. [3; 350]

 Опубликовано сообщение о том, что МТС Пермской области отправили в освобожденные районы Ростовской области 211 тракторов, 209 плугов, различные инструменты. В Ростовскую область выехали 289 трактористов и бригадиров тракторных бригад, старшие механики, агрономы и другие специалисты сельского хозяйства. [3; 351]

Хроника блокадного Ленинграда

На бюро Ленинградского горкома партии обсуждался вопрос о работе почты и телеграфа. Чтобы обеспечить своевременную доставку почты, каждому районному узлу связи решено выделить автомашину типа «пикап». Главпочтамту отныне будет выдаваться 350 литров бензина ежедневно, Главному телеграфу — 50.

Вечером был обстрел. В районе Торгового порта повреждено 2 дома. В них ранено 4 человека. [5; 323]

Из донесения политотдела 62-й армии Политуправлению Юго-Западного фронта о мужестве и героизме советских воинов в боях против фашистских захватчиков в районе Харькова

9 марта 1943 г.

...Исключительный бессмертный образец героизма и стойкости в бою с немецко-фашистскими захватчиками проявили командиры и красноармейцы стрелкового взвода 78-го гвардейского полка 25-й гвардейской дивизии при защите с. Тарановка. Все атаки пехоты противника, сопровождаемой танками, встречали ожесточенное сопротивление и разбивались наголову о железную стойкость героев-гвардейцев, которые до конца выполнили приказ и свой долг перед Родиной.

Взводом командовал гвардии лейтенант Широнин. Во взводе их было 34, а в живых осталось 2. В 10.00. 2 марта 1943 г. противник силою до полутора батальонов пехоты с 25 танками начал наступление на южную окраину Тарановки, которую оборонял взвод гвардейцев под командованием гвардии лейтенанта Широнина. Эти отважные 34 бойца и командир встретили врага смело и мужественно, приняли неравный бой. В течение 3 час. 30 мин. 34 отважных вели ожесточенный бой. [В списочном составе взвода числилось 34 воина. В бою у с. Тарановка принимало участие 25 человек.] Имеющейся при них противотанковой пушкой и гранатами они сожгли 4 вражеских танка, 3 бронемашины, самоходную пушку, истребили до 60 гитлеровских головорезов-эсэсовцев. Противотанковая пушка вместе с героическим расчетом была раздавлена тяжелым танком. Но гвардейцы не дрогнули, они со всей страстностью и самоотверженностью с именем Родины на устах продолжали этот неравный бой, жертвуя жизнью, побеждали врага. После того как пушки не стало, бойцы продолжали вести бой с танками противника гранатами, подпуская танки к себе вплотную. Гранатами они еще подбили два танка и бронемашину. И только тогда, когда противник бросил танки со всех сторон, прекратилась эта героическая борьба гвардейцев с танками врага.

32 героя погибли смертью храбрых [в документе учтены и ранее погибшие воины этого взвода]. Вот имена героев: командир взвода гвардии лейтенант Широнин [позднее выяснилось, что вместе с П. Н. Широниным остались в живых И. П. Букаев, И. Г. Вернигоренко, А. Н. Тюрин и А. Ф. Торопов], гвардии старшины Зимин С. Г. и Нечипуренко С. В., гвардии ст. сержанты Болтушкин А. П., Повинов И. П., Вернигоренко И. Г., гвардии сержанты Кирьянов Н. П., Сухин А. И., Седых И. В. и Грудинин В. С., гвардии мл. сержанты Сотников П. Г. и Устенко В. П., гвардии красноармейцы Павлов В. М., Шкодин, Попков К. В., Попков П. В., Букаев И. П., Волуйко А. Г., Гертенков И. М., Тюрин А. Н., Исхаков В. Л., Субботин Н. П., Гертман П. А., Пирожков А. П., Силаев И. Н., Визгалин И. П., Танцуренко В. Д., Злобин, Фаждеев С. П., Фоминов В. П., Крайко А. И. и Скворцов А. А.

Коммунисты и комсомольцы личным мужеством и отвагой показывают пример другим бойцам. Доказательством является бессмертный подвиг коммуниста минометчика 267-й стрелковой дивизии Алексеева. В бою под Губинихой Алексеев подбил из противотанкового ружья тяжелый танк противника. Заметив это, второй фашистский танк устремился к нему, но и этот танк был подбит т. Алексеевым. И только третий фашистский танк задавил бесстрашного воина.

Во время боя в с. Сергеевка вражеские танки подожгли автомашину со снарядами. Сержант 2-й батареи 24-го артиллерийского полка ПВО комсомолец Грищенко, рискуя жизнью, подбежал к автомашине, на которой стали рваться снаряды, и затушил ее. Благодаря мужеству Грищенко автомашина и боеприпасы были спасены.

Ст. сержант 333-го стрелкового полка 6-й Краснознаменной стрелковой дивизии комсомолец Павлов из противотанкового ружья уничтожил несколько огневых точек врага и подбил 2 автомашины противника, груженные боеприпасами. На днях т. Павлов принят в ряды ВКП(б).

В ознаменование 25-й годовщины Красной Армии бойцы и командиры 350-й стрелковой дивизии в боях за Мелиховку проявили высокий патриотический порыв и мужество по разгрому немецко-фашистских оккупантов. Наводчик 120 мм батареи 1176-го стрелкового полка Туркин и заряжающий Ткаченко, уничтожившие немецкий пулемет с расчетом, при каждой выпущенной мине громко произносили: «За Родину, за пашу Украину, получай фашистский гад наш красноармейский гостинец!».

Морально-политическое состояние личного состава частей здоровое, настроение боевое...

Начальник политического отдела 6-й армии
полковник Нененко

Советская Украина в годы Великой Отечественной войны, 1941—1945, т. 2, с. 48—50.

[12; 133-135]

Корреспонденция Константина Симонова "Делай, как я!",
опубликованная в газете "Красная звезда"

Сегодня бой разгорается с новой силой, и примерно через каждые пять минут стены избы вздрагивают от грохота отдаленной бомбежки. Немцы бомбят и слева и справа от деревни оба перекрестка дорог.

Но танкисты пойдут в бой только завтра: сегодня они отдыхают после танкового рейда. Передо мной сидит человек среднего роста с молодым, но уже усталым лицом, на котором, помимо его воли, отражаются нечеловеческие испытания, бессонные ночи, привычка к рядом идущей смерти — все, что уже двадцать месяцев сопутствует людям, с первого дня пошедшим на войну. Когда он, разговаривая со мной, пытается по южной привычке жестикулировать, то иногда неожиданно морщится от боли, потому что он ранен в обе руки — в кисть одной и в локоть другой. Пальцами правой он еще кре-как шевелит, а левая бессильно висит на перевязи. Тем не менее он говорит, что завтра или послезавтра пойдет в бой, как будто обе руки должны, обязаны непременно зажить в течение одной или двух ночей.

Поодаль на табуретке сидит ординарец и неловко, не с той руки, по-мужски продевая нитку в иголку, пришивает своему лейтенанту погоны к просаленной серой танкистской гимнастерке.

Лойтонант Чистяков — мой ровесник. Он родился двадцать семь лет назад, в том же году, что и я, он долго жил в том же городе на Волге, что и я, мы учились в соседних школах и ходили по одним улицам — он мой земляк, и если я не проделал с ним вместе танкового рейда, не просидел трое суток, не вылезая из танка, и не пережил всего того, что пережил он, то мне кажется, я все-таки особенно ясно представляю все, что он перечувствовал за это время,

Как водится между людьми, которые могут вспоминать войну с самого начала, мы так и вспоминаем ее с июньских дней 1941 года, вспоминаем то один фронт, то другой, то города, из которых мы ушли и пока еще не вернулись, то города, в которые мы уже вернулись и из которых никогда больше не уйдем.

Но больше всего Чистяков вспоминает о последних трех сутках. После них он еще не выспался, после них еще темные круги у него под глазами, усталое лицо и раненые, в бинтах руки.

Трое суток в танке... Глубокий танковый рейд передового отряда — то самое, что так любили в начале войны немцы, то самое, чем они — чего греха таить — в первые месяцы войны часто приводили нас в замешательство, то самое, что сейчас, в дни наступления, так часто решает победу и приводит в замешательство уже не нас, а их, немцев, у которых мы кое-чему научились и научились так хорошо, что сейчас пятьсот километров по прямой отделяют меня от Сталинграда, где всего еще в сентябре я сидел в блиндаже на самом берегу Волги.

Рейд начался утром. Танки Чистякова разгрузились около небольшого, ночью взятого городка. У него было десять приземистых, прочных, излюбленных и танкистами и пехотой машин Т-34, или иначе «тридцатьчетверок», как их запросто привыкли называть в армии. Четыре экипажа уже воевали, шести предстояло пойти в первый бой, предстояло в первый раз драться так, как приходится драться танкистам, беспощадным к врагу, беспощадным к себе,— или пройти и победить, или остановиться и умереть, потому что у танкистов обычно бывает или то или другое.

Командир бригады майор Овчаров — тоже ровесник Чистякова и мой, в недавнем прошлом филолог, а сейчас старый солдат — дал Чистякову маршрут следования и приказ, который, как это часто бывает в дни наступления, не отличался многословием: гнать немцев и не отрываться от них ни на шаг.

— Не отрываться,— сказал Овчаров Чистякову.— Понимаешь, не отрываться — это главное, чтобы духу не могли перевести!

Чистяков поставил задачу и дал своим экипажам мужественную, не оставляющую места для колебаний команду танкистов: «Делай, как я», потому что радио, конечно, хорошая вещь, но пример командира, вырвавшегося на своем танке вперед,— этого порой не заменит никакое радио.

Вздымая за собой осколки льда и крупные брызги воды, танки по размокшей дороге прошли уже около десяти километров. Наконец они догнали первых немцев. Немцев было человек четыреста. Они шли по дороге колонной, и, когда из-за пригорка появились танки, поле огласилось беспорядочными выстрелами из винтовок и короткими очередями пулеметов. Влево и вправо от дороги по полю бежали, ложились, приседали немцы. Одни стреляли, другие просто падали плашмя, обхватив голову руками, и ждали, когда смерть пройдет по ним или мимо них. В ту минуту, которая отделяла танки от немцев, Чистяков не стрелял. Танки молча проскочили эти полкилометра, и, только когда они врезались в бегущих, Чистяков начал стрелять из пулемета. Он прошел слишком много сожженных городов и испепеленных сел, он видел слишком много измученных, обнищавших, потерявших все на свете людей, он видел слишком много виселиц и тюремных стен, около которых валялись расстрелянные,— он видел слишком много русского горя, чтобы сейчас на дороге, давя врагов гусеницами своего танка, думать о человеколюбии, о жалости или о пощаде. Как солдат, он выполнял приказ: он убивал врагов. Но и просто, как человек, он тоже не жалел их. Это чувство исчезло из его души еще в июле, в августе 1941 года, еще тогда, когда немцы брали Смоленск, когда они топтали поля Украины, еще тогда, когда настоящая, полная месть казалась не такой близкой, как сегодня.

В танке все гремело, ревел мотор, стучал пулемет, и, кроме этих звуков, ничего не было слышно вокруг; в толстые стекла панорамы были видны только беззвучно стреляющие, беззвучно падающие, беззвучно кричащие немцы. Через пять минут оставшиеся в живых подняли руки. Они подходили к остановившимся танкам, бросив на землю винтовки и пулеметы, и даже сквозь помутневшие стекла были видны их глаза, полные ужаса.

По приказу Чистякова с танков слезли пять автоматчиков и, быстро, теперь уже привычно построив пленных, повели их назад, по дороге, уходившей на восток.

Перед тем как дать команду следовать дальше, Чистяков поднял крышку люка и посмотрел вслед пленным. Они шли серой толпой, как-то сразу согнувшись, потеряв свою обычную выправку, и цвет их серых шинелей сливался с цветом дороги и с серым цветом грязного, истоптанного снега. Он пристально смотрел на них несколько секунд, потом повернулся, подал команду, и танки пошли дальше.

Сначала слева и справа от дороги тянулось ровное поле, потом поле стало спускаться, перешло в уклон, и здесь, спускаясь с пригорка, танки попали под артиллерийский огонь. Самоходное немецкое орудие стреляло метров с шестисот. В лощине сгоял сизый, все еще не разошедшийся с утра туман, и Чистяков видел только мелькавшие одна за другой вспышки орудия. Он два или три раза ударил в этом направлении осколочными снарядами и потом с полного хода повел танк прямо на пушку. В эту минуту он был уверен, что не его убьют, а убьет он. Ему хотелось непременно дойти и раздавить пушку гусеницами или расстрелять в упор, с тридцати, с двадцати метров, и все-таки потом наехать на нее и пройти через нее, почувствовав, как танк всей своей тяжестью переползает через раздавленное немецкое железо. Он с ходу выстрелил еще несколько раз, и, когда танк подошел вплотную к окраине деревни, там, где у каменной южной стенки стояла пушка, Чистяков увидел, что расчет орудия убит одним из снарядов. Но он уже не мог удержаться и переехал через эту пушку, прежде чем ворваться на улицы села.

Он ворвался в деревню первым, на полминуты раньше остальных танков, и, стреляя, повернул сначала налево, потом направо, разгоняя разбегавшуюся по сторонам пехоту. За деревней дорога снова поднималась на холм. Холм был крутой, и Чистяков хорошо видел, как по грязной дороге медленно, с трудом, буксуя, ползут в гору немецкие грузовики. Проскочив через мостик, Чистяков слева обошел машины, взобрался на гору раньше их и теперь, поднявшись на гребень холма, почувствовал себя полным хозяином положения.

Вслед за машинами на гору врассыпную взбиралась пехота. Из пушек и пулемета Чистяков открыл огонь по пехоте. Машины тоже были совсем близко. Они заметались, пытаясь повернуть на скользкой крутой дороге назад, забуксовали и стали. Чистяков не стрелял по ним. Он почувствовал, что с него схлынул уже первый азарт боя. Машины все равно не могли уйти, и как ни хотелось обрушиться на них сверху и раздавить их, вмять в землю, он не сделал этого, потому что десяток целых грузовиков — несравненно лучший трофей, чем десять вдавленных в землю лепешек из обломков дерева и железа.

Остальные танки колесили по деревенским улицам. Спешившись у околицы, автоматчики вылавливали по дворам немецких солдат. Теперь, открыв люк, Чистяков услышал выстрелы и отрадный для сердца растерянный гвалт немцев — тех самых немцев, которые когда-то так надменно, так спокойно колесили по этим дорогам на своих черных, казавшихся неуязвимыми машинах.

Через полчаса десять танков Чистякова прошли по маршруту к следующему селу. Перед селом по гребню холмов тянулась линия немецкой пехотной обороны. По команде «Делай, как я» все десять танков взобрались на холмы и, вырвавшись на плато, начали давить пехоту. Немцы стали поднимать руки. Чистяков открыл люк и поднялся для того, чтобы приказать остановить огонь. В эту секунду, вернее в десятую долю секунды, он заметил, что стоявший совсем рядом с танком немецкий офицер в одной из поднятых рук держит револьвер. Чистяков мгновенно отклонился в сторону, и пуля просвистела у него над ухом. Он захлопнул люк, и пулеметной очередью перерезало не успевшего упасть офицера. Потом он снова поднял люк. Немецкие солдаты сдавались. Танки в ожидании отставших автоматчиков с открытыми люками ездили вокруг немцев. Наконец подошли автоматчики. Чистяков приказал остаться еще десяти человекам для конвоирования, остальные сели на танки, и машины двинулись к следующей деревне.

Чистяков снова оторвался от остальных и въехал в деревню первым. Он проскочил всю ее насквозь, раздавив по дороге какую-то штабную машину, и на центральной площади попал под сильный артиллерийский огонь сначала с одной стороны, потом со всех четырех. Несколько снарядов, не пробив брони, ударились о башню. Чистяков развернулся и, стреляя с ходу, по краю деревни пошел обратно к своим танкам. Спаренный с пушкой пулемет не работал — одним из снарядов у него отшибло ствол. Командир бригады, встретив Чистякова на окраине и увидев, что он возвращается из деревни, спросил, что там происходит,

— А ничего такого, товарищ майор,— сказал Чистяков.— Четыре орудия бьют,

— А где? — спросил майор.

Чистяков показал на четыре примерно засеченные им точки. Шесть его танков пошли в обход деревни, а он вместе с тремя остальными ворвался в деревню прямо по улице. Четыре орудия были раздавлены одно за другим, в башне стоял грохот, и Чистякову казалось, что голова его разламывается, словно по ней несколько раз ударили тяжелым молотком. В эти последние минуть! еще три снаряда ударили прямо в башню, не пробив ее, и хотя танк был почти не поврежден, но тяжелая, свинцовая головная боль давила на глаза, на уши, и казалось, что она никогда не пройдет.

Выскочив из деревни, немецкие автоматчики разбегались по полю, прятались в стога, и танки, подходя поочередно то к одному, то к другому огромному стогу, зажигали их осколочными снарядами. Автоматчики выскакивали из горящих стогов и бежали снова по полю. Их расстреливали из пулеметов, и Чистякову уже казалось, что для его танка этот бой обошелся благополучно. Его башенный стрелок, чтобы зря не жечь один из стогоз, выглянул из башни посмотреть, есть ли там немцы. В эту секунду сидевший в стогу немецкий автоматчик дал длинную очередь, и стрелок упал мертвым, свесившись через край башни. Чистяков втащил его внутрь, закрыл люк, на место башенного стрелка сел радист, и они, подойдя вплотную к стогу, зажгли его и безжалостно расстреляли всех выбежавших оттуда немецких автоматчиков.

Оставшиеся в живых немцы бежали по полю. Увлекшись погоней, Чистяков на своем танке въехал в гору, потом перевалил через нее и подъехал к кладбищенской ограде, когда оттуда несколько раз подряд ударила противотанковая пушка. Одним прямым попаданием в башне сделало глубокую вмятину, другим оторвало кусок брони. Чистяков навел орудие и удачным выстрелом, попавшим прямо под колеса пушки, разбил ее. Потом он развернулся и поехал обратно. Автоматчики, охраняя танки, обходили деревенские улицы, ловили еще оставшихся кое-где немецких солдат, а в это время танкисты по приказу Чистякова заливали в свои машины горючее из только что догнавших их бензовозок. Вместе с бензовозками подъехала и кухня. Потные, оглохшие танкисты вылезли из своих машин и, столпившись у кухни, наспех поели горячего супа. Перед супом повар из большого жбана нацедил им в фляжки и кружки гвардейскую норму. Пока в машины — в одну, потом в другую, в третью — по шлангам переливали горючее, люди в первый раз за эти сутки спокойно перекуривали и обменивались отрывистыми замечаниями о только что окончившемся бое.

Чистяков посмотрел на часы и с удивлением заметил, что прошли ровно сутки. Уже начинало светать. Но усталости не было, даже не клонило ко сну, мучила только одна неотвязная головная боль.

Перекурив, сели в танки и пошли по маршруту дальше. Перед большим селом, между пригорками, вилась речка. Стали форсировать ее напрямик, ломая гусеницами лед. С окраины деревни били орудия. Круша лед и перебираясь через реку, танки задержались, и здесь Чистяков понес первую потерю: шедший слева танк Цысаева был сожжен в двадцати метрах от него. Теперь осталось девять танков. Они переползли через реку и пошли в гору. На вершине горы стоял хорошо видный снизу сарай, откуда била противотанковая батарея. Все танки разом сосредоточили огонь на этом сарае. Сначала он загорелся, потом в нем качали рваться снаряды, и батарея замолчала. Здесь были взяты в плен еще пятьдесят человек пехоты, и снова несколько автоматчиков отделились и повели колонну пленных.

Уже стоял день. На улицах села толпились жители. Чистяков ехал, открыв люк и махая рукой стоявшим по обеим сторонам людям. Вслед за ним ехали его танкисты, тоже открыв люки, тоже махая руками, кивая, говоря какие-то слова, неслышные за грохотом гусениц. Грязный, замасленный Чистяков вылез посредине улицы из машины, и несколько девочек, толпившихся у танка, стали обнимать Чистякова и целовать его небритые замасленные щеки. Старухи приносили куски горячего, дымящегося вареного мяса, домашние коржики. Где-то в сараях спешно, вне расписания, доили оставшихся коров и тащили к танкам парное молоко.

Через полчаса подошли бензовозки, танки снова заправились горючим и, не отдыхая, двинулись дальше, к следующему селу. Прямо перед танками тянулась цепь высоких холмов, сильно укрепленных немцами, Чистяков вернулся на полкилометра назад, свернул в глубокую лощину и по ней, взяв километров семь в сторону, обойдя холмы, зашел с танками с другой стороны. На перекрестке неезженных, занесенных снегом дорог Чистяков остановил машину около маленькой избушки.

— Хозяйка!— крикнул он, стараясь перекричать шум мотора.

Из избушки долго никто не появлялся. Потом из двери выглянула высокая седая старуха. Она, приложив ладонь козырьком к глазам, долго смотрела на танки, словно не веря, что здесь могут оказаться свои, и вдруг, всплеснув руками, побежала к танку Чистякова, прижалась к броне, дотянулась руками до его рук и, так и держась за него, стала говорить:

— Милый! Сынок! Сынок!..

Она десять раз повторяла это слово. Потом, успокоившись, хлопотливо и долго объясняла им, как лучше обходом проехать на следующее село, и Чистякову казалось, что только скажи он, и старуха вместе с автоматчиками сядет на его танк и поедет провожать его в бой, куда угодно.

Начинало темнеть. К ночи окольными путями танки въехали на грейдер, ведущий к селу. Здесь, на перекрестке, они остановились: надо было заправиться, и приходилось ждать свои отставшие где-то бензовозки. Поднялась сильная мокрая метель. Снег засыпал танки, и, когда танкисты, чтобы подышать свежим воздухом, выбирались из башен, снег мгновенно покрывал их шлемы, их разгоряченные, потные лица. Здесь, только здесь, во время этой невольной остановки Чистяков почувствовал, как он устал. Он почувствовал это не сразу. Сначала он увидел, как на соседнем танке спит башенный стрелок, стоя, прислонившись к открытой крышке люка, в положении настолько неудобном, что в нем может спать только смертельно усталый человек. Чистяков вдруг почувствовал, что и он вот так же сейчас может заснуть в любую секунду, лишь только закроет глаза. Но всем сразу о сне не приходилось и думать, и он приказал спать по очереди. Полтора часа под непрерывно сыпавшим снегом люди по очереди дремали, кто прямо в танке, кто на башке. В то время как одни спали, другие оставались на страже и следили за дорогой. Через полтора часа подвезли горючее, и танки, пройдя еще несколько километров, в глухую ночь ворвались на улицы села. Это было уже в глубоком тылу, и ничего не подозревавший гарнизон спал по домам. Шло отступление, все улицы были забиты стоявшими у домов машинами. Чистяков насчитал их до ста пятидесяти. Улицы были настолько забиты, что танки не могли пройти, и, чтобы расчистить себе путь, как ни жаль, пришлось раздавить десятка два машин.

На танке у Чистякова вместе с автоматчиками все время ехал командир подбитого танка из другой роты, лейтенант Хлопов. Он не захотел остаться в тылу, и, когда подожгли его танк, попросился на танк Чистякова, чтобы, хотя и без машины, просто с автоматом в руках гнаться за немцами. Здесь, в бою на улице, он был убит наповал выстрелом в грудь в ту минуту, когда вместе с несколькими бойцами освобождал запертых в сарай наших военнопленных. Здесь, в селе, возвратились к своим триста исстрадавшихся, измученных, почти потерявших человеческий образ людей, которых последние две недели фашисты гнали все глубже в тыл, убивая по дороге отстававших. Когда они высыпали из отпертого сарая на улицу села, то их вид был так страшен, что Чистякову с большим трудом удалось удержать своих танкистов и автоматчиков от немедленной расправы с захваченными в плен немцами.

Бой в селе кончился под утро. Жители, забирая с собой то одного, то другого автоматчика, лазали с ними по хатам и сараям, вылавливая оставшихся немцеё. Пришел старик, у которого в доме стоял немецкий комендант, и рассказал, что оружие, документы, шинель, сапоги, фуражка — все осталось у него на квартире, потому что комендант сбежал в одном белье. Так и осталось неизвестным, удалось ли убежать коменданту или он был убит, потому что среди трупов, валявшихся на улице, добрая половина была именно в таком же виде, в каком сбежал комендант. И на квартире действительно все было в полной сохранности, начиная от фуражки и сапог и кончая рассованными по карманам мундира документами.

Подморозило. Был ясный, солнечный день, и здесь, в селе, танкисты третий раз за все это время перекусили. Правда, кухня окончательно отстала. Но, не говоря уже об угощении, которое наперебой предлагали жители, танкисты воспользовались взятыми трофеями — согрелись немецким коньяком, пожевали шоколад, больше из любопытства, чем из удовольствия, затянулись по нескольку раз вонючими немецкими сигарами и снова, посадив на танки автоматчиков, двинулись дальше.

Б следующую деревню ворвались уже после полудня. Она тоже была набита отступавшей немецкой пехотой. Но здесь, издалека заслышав грохот танков и видя, что все равно не успеть, немцы не рассыпались, как обычно, кто куда, а попрятались по хатам. Чистякову было непереносимо жаль бить из орудий по этим русским хатам, где вместе с немцами сидели запертыми изнутри жители. Пришлось пойти на жертвы, и, пока танки стояли на окраинах деревни, охраняя все входы и выходы, автоматчики без артподготовки с боем одну за другой начали очищать от немцев хаты.

Здесь, открыв люк и приподнявшись для того, чтобы лучше осмотреться, Чистяков был ранен в кисть правой руки. Он захлопнул за собой крышку и, не вылезая из танка, дотянулся до аптечки и наскоро перебинтовал пальцы.

Теперь по дороге к городу, который в этой операции был конечным пунктом, оставалось одно главное препятствие — полоса укрепленных холмов, где немцы, очевидно, решили задержаться. Развернувшись большим полукругом, танки двинулись к холмам. Три танка по приказу Чистякова ворвались в маленькую, лежавшую у подножия холмов деревушку и там неожиданно для себя захватили не успевшие сняться с позиций две дальнобойные сверхмощные пушки, из которых немцы еще вчера обстреливали далеко отстоявшую отсюда линию фронта.

Холмы атаковали поздно вечером. Целый фейерверк огня опоясывал их. Немцы стреляли из винтовок, из пулеметов, из крупнокалиберных пулеметов, из орудий, и, словно точки и тире, тянулись прерывистые цветные цепочки пулеметных очередей, и огненными слитками со свистом пролетали дальнобойные снаряды, или, как танкисты говорят, «болванки». Но танки вместе со следовавшими за ними автоматчиками ползли на холмы. Холмы сильно обледенели, и, добравшись до середины их крутых склонов, танки юзом съезжали вниз. Приходилось взбираться снова, преодолевая гололедицу, карабкаясь вкось, наперерез профилю холмов. В первые же минуты боя погиб прорвавшийся вперед экипаж Родионова. По ним прямой наводкой била немецкая пушка. Они пошли на нее и, не дойдя десяти метров, взорвались на прикрывавшем пушку минном поле. Но водитель на таком ходу гнал танк, что тот, уже подбитый и с мертвым экипажем, по инерции пролетел эти десять метров и, раздавив пушку, рухнул на нее. Уже взобравшись на гору, подорвался на минах экипаж Сальманова, потом сгорел танк Бобкова. Сам Чистяков перед этим раздавил одну пушку. Свирепый огонь со всех сторон буквально оглушал его. В машину было еще пять прямых попаданий. Один из бронебойных снарядов так и застрял в двойной облицовке башни, Но танк продолжал идти. Шесть экипажей взобрались на холмы и, раздавив и расстреляв дюжину пушек и крупнокалиберных пулеметов, перевалив на ту сторону, двинулись к городу.

Стояла темная ночь. Подходы к городу не были разведаны, и, пока вперед двинулись разведчики, танкисты остановились, ожидая рассвета. Но танк молодого, всего третьи сутки участвовавшего в бою лейтенанта Ермохина, не успевшего получить это приказание, с маху влетел на улицу города и всю ночь бродил по нему. Чистяков, несмотря на страшную усталость, не мог сомкнуть глаз. Он слышал, как танк то, ворча, шел по улицам и стрелял, то вдруг у него глох мотор, и у Чистякова сжималось сердце — ему казалось, что с Ермохиным все кончено. Танк снова начинал ворчать, снова раздавались выстрелы из пушек и пулемета, и танкисты, собравшись в кучку, прислушиваясь, говорили: «Жив».

К рассвету минные поля были разведаны, и танки вместе с утренним туманом ворвались в город. Ермохин, у которого была разбита пушка, стоял со своим танком на одной из окраинных улиц и яростно строчил из пулемета.

Через час все было кончено: танки Чистякова и другие танки, подошедшие к городу немного позже, прочесали город насквозь. Чистяков вылез из танка и прислонился к стене дома. На секунду ему показалось, что сейчас он упадет,— так он устал. Во время этой последней атаки он был во второй раз ранен, теперь в левую руку; рука бессильно свешивалась вдоль тела, она была перебита осколком немного ниже локтя, и кровь текла по разорванной гимнастерке и по онемевшим, ничего не чувствовавшим пальцам. Он не мог сам даже перевязать себе руку, и водитель, засучив ему гимнастерку, пока, до появления сестры или доктора, жгутом скрутив бинт, старался остановить кровотечение. Он снял с руки Чистякова чудом оставшиеся целыми часы и положил их рядом на выступ стены. Чистяков машинально посмотрел на часы: на них было семь утра — ровно столько, сколько было, когда танки трое суток назад пошли в бой. Трое суток... Четыре танка остались по дороге, но шесть все-таки дошли — дошли, чего бы это не стоило.

И, несмотря на усталость и головокружение, Чистяков вдруг испытал прилив того счастья, которое бывает только после трудно давшейся победы, когда избитая снарядами, дымная, усталая, словно тяжело дышащая машина стоит рядом с тобой, и пулемет у нее разбит, и башня повреждена, и в гусеницах застряли щепки грузовиков, и броня в царапинах и в пятнах крови, Но она все-таки дошла — черт возьми! — туда, куда она должна была дойти, и победа есть победа, сколько бы крови за нее ни было пролито и ценой какой бы усталости и страданий она ни досталась тебе.

«Красная звезда», 9 марта 1943 г.

[13; 130-141]