Началось контрнаступление советских войск под Сталинградом. Контрнаступление началось ударами советских войск из районов северо-западнее и южнее города в общем направлении на Калач с целью окружения и последующего уничтожения немецко-фашистской группировки, действовавшей в этом районе. Войска Юго-Западного фронта совместно с войсками Донского фронта наносили главный удар с плацдармов на южном берегу Дона в районе Серафимовича и Клетской. Войска Сталинградского фронта, перешедшие в наступление на следующий день, наносили удар из района Сарпинских озер. Войскам Юго-Западного, Донского и Сталинградского фронтов на участке от Верх. Мамона до района западнее Астрахани противостояло 35 пехотных, 5 танковых, 4 моторизованные, 4 кавалерийские дивизии и три бригады группы армий «Б» противника. В операции участвовала Волжская флотилия. [3; 282-283] Этот день стал Днем советской артиллерии, что юридически оформлено Указом Президиума Верховного Совета СССР от 21.10.1944 г. [1; 177]
Войска Северной группы Закавказского фронта продолжали наносить контрудары в районе западнее Орджоникидзе с целью разгрома алагирской группировки противника. [3; 283]
Знаменательный день! Началось контрнаступление советских войск под Сталинградом. Для Ленинграда это имеет особый смысл: удар, нанесенный врагу на Волге, несомненно, отзовется на Неве, где уже готовится удар по фашистским войскам.
Подготовка к решающим боям не исключает, однако, будничной подготовки к зиме. 19 ноября 1942 года Ленгорисполком принял решение о создании общегородского запаса дров. С этой целью снос деревянных домов возложен на подразделения местной противовоздушной обороны. До 15 января 1943 года предстоит заготовить 20 тысяч кубометров дров, которые поступят в распоряжение Топливно-энергетического управления Ленгорисполкома.
В связи с тем что из-за обледенения работа по разборке домов стала небезопасной, штабу МПВО Ленинграда разрешено подрывать их. [5; 271]
Сегодня началось наше контрнаступление под Сталинградом. Корреспонденты на своем посту, вечером или ночью надо ждать первые репортажи. Но мы их пока не торопим. В Ставке мне сказали, что сообщение о Сталинграде будет не сразу, а позже, когда вырисуются первые итоги операции. Немецкое командование и не догадывается, что ему здесь готовит завтрашний день, и продолжает в городе свои атаки, главным образом в его северной части, но успехов, как сообщает наш спецкор, не имеет.
Пока есть другое сообщение Совинформбюро — «Удар по группе немецко-фашистских войск в районе Владикавказа (Орджоникидзе)». Подоспела и корреспонденция, рассказывающая, что происходит в этом районе. Наши войска после ожесточенных боев вышибли врага из Гизеля, что в восьми километрах от Орджоникидзе. Над репортажем мы дали заголовок посильнее, чем Совинформбюро: «Разгром немцев в районе Владикавказа». Для этого, казалось нам, были основания: о нем говорили перечисленные немецкие дивизии и части разгромленной группировки, потери врага и наши трофеи, среди которых было, например, 140 танков, из них 40 исправных, 70 орудий, из них 36 дальнобойных. Никто нам не выговорил за высокую оценку этой операции, после долгой полосы неудач мы все жаждали успехов.
В газете появилась зимняя тема. Открыл ее Илья Эренбург очередным памфлетом, который и называется «Зима». Перед немцами вновь встал страшный призрак наступающей, а кое-где уже наступившей русской зимы. Страхом перед ней дышали немецкие приказы, письма, газетные статьи, которые приводит писатель:
«Военный корреспондент «Франкфуртер цайтунг» пишет: «Наши стрелки из дивизии «Эдельвейс» принуждены сражаться в исключительно трудных условиях. «Эдельвейс» — не новички, они воевали во Франции и на Балканах, но нигде им не пришлось столкнуться с такими нечеловеческими трудностями, как на Кавказе. К дьявольской хитрости большевиков теперь присоединились муки русской зимы. А зима в горах еще страшнее зимы среди русских равнин».
К этим строкам у Эренбурга очень краткий комментарий: «Фрицы, которые лязгают зубами на берегу Дона, придерживаются другого мнения: им кажется, что ничего нет страшнее зимы в степях»...
Немцы немцами, но о зиме и нашей газете надо подумать. Этому служат передовица «Зима на фронте», статьи полковника И. Тесли «Некоторые особенности зимних боев» и полковника А. Гусарова «Опыт подготовки к зимним действиям» и др.
Было бы неправильно, если бы мы ограничились только осмеянием зимних фрицев, полагая, что враг не извлек уроков из прошлого. Надо знать, что у них делается. Этому помогает, например, статья работника штаба ВВС майора Н. Кравцова о том, как немцы готовят к зиме аэродромы. Они расширяют и удлиняют взлетные полосы, а во многих местах строят две-три полосы. Много и других у них новинок.
Алексей Сурков вылетел в район Сталинградской битвы. На второй день прислал стихотворение, посвященное Симонову, а к нему записку: «С самолетом была задержка, а пока сочинил стишок «Сердце солдата». Это ведь тоже Сталинград».
Верно. Это и Сталинград, и вся война. Трогательные, задушевные стихи:
...Тем знойным летом, слыша танков топот,
Мы побратались возрастом в бою.
Помножив мой сорокалетний опыт
На твой порыв и молодость твою.
Когда пробьет урочный час расплаты,
На запад схлынет черная беда,
В высоком званьи старого солдата
Сольются наши жизни навсегда.
Испытанные пулей и снарядом,
Виски свои украсив серебром,
Мы на пиру победы сядем рядом,
Как в эту ночь сидели над костром.
Это был как бы ответ на «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины».
С узла связи Генштаба принесли большую пачку бланков, на которых наклеены телеграфные ленты. Это очерк Василия Гроссмана «Сталинградская быль». Большой очерк, строк на четыреста с лишним. В который раз удивляемся, как это у бодисток хватает терпенья на передачу столь длинного текста. Наше «бодо» не умолкало день и ночь. Передавали донесения, распоряжения, всевозможные документы. Одни — большие, другие — меньше. Но такие простыни, как писательские очерки, превосходили все. Да, благоволили к нам связисты, и их мы все время вспоминали с благодарностью.
Очерк Гроссмана посвящен знаменитому сталинградскому снайперу Анатолию Чехову. Я знаю, как писатель собирал для этого очерка материал. Он приходил к Чехову в здание, где снайпер оборудовал у развалившейся стены свою огневую позицию. Все, что видел Чехов своим удивительно острым зрением, Гроссман, конечно, видеть не мог, но многое из того, что доставалось снайперу, доставалось и писателю — и минометный обстрел, и пулеметные очереди... Быть может, потому, что Гроссман был рядом с героем своего будущего очерка, вместе с ним переживал трудности и опасности боевой жизни, ему удалось нарисовать такой выразительный портрет воина, так глубоко проникнуть в мир его дум и переживаний.
Привлекли меня в очерке мысли писателя о храбрости.
«На фронте часто заводят разговор о храбрости. Обычно разговор этот превращается в горячий спор. Одни говорят, что храбрость — это забвение, приходящее в бою. Другие чистосердечно рассказывают, что, совершая мужественные поступки, они испытывают немалый страх и крепко берут себя в руки, заставляя усилием воли поднять голову, выполнять долг, идти навстречу смерти. Третьи говорят: «Я храбр, ибо уверил себя в том, что меня никогда не убьют».
Капитан Козлов, человек очень храбрый, много раз водивший свой мотострелковый батальон в тяжелые атаки, говорил мне, что он, наоборот, храбр оттого, что убежден в своей смерти, и ему все равно, случится с ним смерть сегодня или завтра. Многие считают, что источник храбрости — это привычка к опасности, равнодушие к смерти, приходящее под вечным огнем. У большинства же в подоснове мужества и презрения к смерти лежат чувства долга, ненависти к противнику, желание мстить за страшные бедствия, принесенные оккупантами нашей стране. Молодые люди говорят, что они совершают подвиги из-за желания славы, некоторым кажется, что на них в бою смотрят их друзья, родные, невесты. Один пожилой командир дивизии, человек большого мужества, на просьбу адъютанта уйти из-под огня, смеясь, сказал: «Я так сильно люблю своих детей, что меня никогда не могут убить».
А свою позицию писатель выразил так:
«Я думаю, что спорить фронтовому народу о природе храбрости нечего. Каждый храбрец храбр по-своему. Велико и ветвисто дерево мужества, тысячи ветвей его, переплетаясь, высоко поднимают к небу славу нашей армии, нашего великого народа.
У Чехова увидел я еще одну разновидность мужества, самую простую, пожалуй, самую «круглую», прочную; ему органически, от природы было чуждо чувство страха смерти,- так же, как орлу чужд страх перед высотой». [8; 413-416]