12 апреля 1943 года - 660 день войны
Совещание в Ставке ВГК обсудило план летне-осенних операций Советской Армии в 1943 г. [1; 217]
ГКО принял постановление "О создании артиллерийских корпусов прорыва". [1; 217]
Открылось Всеармейское совещание комсомольских работников. [1; 217]
Опубликовано сообщение о том, что партизаны и партизанки Смоленской области уничтожили 319 немецких танков, 1154 автомашины, пустили под откос 316 эшелонов с фашистскими войсками и вооружением. [3; 365]
Опубликовано сообщение о том, что колхозники Пестовского района, Ленинградской области, организовали помощь Демянскому району, недавно освобожденному от немецких захватчиков. Туда было отправлено 100 лошадей, 500 голов крупного рогатого скота, 750 овец, 2 тыс. ц зерна, 256 плугов и т. д. Почин пестовцев подхватили другие районы области. [3; 365]
Опубликовано сообщение о том, что в Архангельской области закончился декадник помощи семьям фронтовиков. Нуждающимся выдано единовременных денежных пособий в размере 239 тыс. рублей, подвезено 21 260 куб. м дров, отремонтировано 1400 квартир, выдано 1200 ц зерна и других продуктов. Создан специальный фонд для оказания дальнейшей помощи семьям фронтовиков, в который поступило 2 360 тыс. рублей, 4214 ц зерна, 1635 ц картофеля. [3; 365]
Опубликовано сообщение о том, что трудящиеся Ивановской области в помощь освобожденным районам Смоленской области выделили свыше 200 т семенного зерна, готовят оборудование для 110 колхозных кузниц и 8 мастерских МТС. [3; 365]
Хроника блокадного Ленинграда
На переднем крае перестрелка, поисковые вылазки разведчиков и редкие, но меткие выстрелы снайперов. На одном из участков противник предпринял атаку, пытаясь захватить рубеж, прикрытый выдвинутой вперед пулеметной точкой. Фашисты рвались вперед, не считаясь с потерями. Наши пулеметчики — сержант Митрофанов, бойцы Григорьев и Засыпкин — были обойдены с фланга и оказались в тяжелом положении. Отражая атаки гитлеровцев, погибли Григорьев и Засыпкин. Митрофанов был тяжело ранен. Но он продолжал стрелять, пока силы окончательно не оставили его. Раненый пулеметчик оказался в плену...
Вскоре, однако, наши бойцы нанесли ответный удар и выбили фашистов с захваченного ими рубежа. Первыми достигли этой позиции сержант Иванов и красноармеец Бородин. Страшная картина предстала перед их глазами. У бруствера в луже крови, весь в синяках и кровоподтеках, лежал сержант Митрофанов. Ноги его были отрублены до колен. Иванов и Бородин сочли Митрофанова мертвым, но неожиданно он заговорил, правда, чуть слышно, шепотом:
— Они издевались... Они пытали меня... Отомстите...
Это были его последние слова.
В тот же день боевые друзья написали о случившемся на родину Василия Митрофанова в Омскую область. Они рассказали родным и близким героя, как он снес невиданные муки, но тайны военной не выдал.
Авиация Краснознаменного Балтийского флота очень часто наносит врагу удары не только на море, но и на сухопутье. Сегодня она бомбила артиллерийские батареи противника, расположенные в районе совхоза «Беззаботный», километрах в шести юго-западнее Стрельны.
В Ленинграде начался третий тур олимпиады детского творчества. В нем принимают участие ребята, одержавшие победу на районных соревнованиях, в том числе 119 чтецов, 78 танцоров, 48 певцов. Призеры городской олимпиады, которая закончится 18 апреля, выступят с концертами перед ленинградцами и воинами, примут участие в специальном радиоконцерте. [5; 336-337]
Воспоминания Давида Иосифовича Ортенберга,
ответственного редактора газеты "Красная звезда"
На многих фронтах удалось мне побывать. Вот только не добрался я до юга. На этот раз решил съездить на Северо-Кавказский фронт, к Ивану Ефимовичу Петрову, прославившемуся во время обороны Одессы и Севастополя.
Отправился я в Краснодар со своим неизменным спутником — фотокорреспондентом Виктором Теминым. Летели мы на «Дугласе». Было в нем несколько сидений, а вдоль стенок мягкие диваны: хочешь — сиди, хочешь — лежи. Видимо, машина была приспособлена не только для полетов, но и для отдыха в переменчивых условиях фронтовой обстановки и погоды. Это удобство мы оценили, когда нас посадили на Мичуринском аэродроме. Краснодар самолетов не принимал, погода испортилась. Мы вышли из самолета, гуляли по взлетному полю, а командир машины каждые полчаса-час наведывался к диспетчеру. Когда он возвращался, мы дружно атаковывали его нетерпеливыми вопросами. Человек в годах, был он глуховат и, когда мы обращались к нему, приподнимал свой кожаный шлем, подставлял руку к левому уху, и в этот живой рупор мы по очереди кричали: «Когда же?»
Единственное, что скрашивало мое вынужденное пребывание здесь, на пустынном аэродроме, в тот серый промозглый вечер,— это интересный собеседник. Моим спутником оказался не кто иной, как Кренкель, знаменитый полярник из папанинской четверки. Было что послушать! Вскоре наступила темень. Мы поняли, что до утра нас не выпустят, улеглись на диваны и быстро уснули. Разбудил нас гул моторов. Наконец-то получено разрешение на вылет!
Вот и Краснодар, о котором мы столько писали в дни его освобождения. Домик, где разместилась наша немалая корреспондентская группа — писатели Петр Павленко и Борис Галин, журналисты Павел Трояновский и Павел Милованов. Полдня провели мы за беседой, а вечером я отправился к командующему фронтом Петрову.
Трояновский, возглавлявший спецкоровскую группу, предупредил меня, что Иван Ефимович из тех людей, которые не будут дипломатничать и с самым добрым гостем. Через неделю после своего назначения на Северо-Кавказский фронт Петров пригласил к себе Трояновского. Сказал ему, что внимательно читает «Красную звезду», уважает ее.
— Хорошо пишете о людях. Много можно почерпнуть и из статей,— подсластив таким образом пилюлю, генерал выложил свои претензии к газете.— Но есть в статьях шапкозакидательство. Не во всех материалах, но есть. Не так легко даются победы, как это иногда изображает газета...
Были и другие замечания, но эти запомнились Трояновскому больше всего.
— Так что,— сказал спецкор,— и вам, наверное, придется выслушивать не только комплименты!..
— Что ж,— ответил я,— для этого я и приехал сюда.
Принял меня Петров в не тронутом войной двухэтажном домике. Я увидел широкоплечего генерала с рыжеватым отливом волос. На его чуть-чуть загорелом под южным солнцем лице поблескивало пенсне в золоченой оправе. Китель на нем сидел как-то тесновато, ворот был расстегнут. Сразу же пригласил в соседнюю комнату, где на столе, накрытом узорчатой скатеркой, совсем по-домашнему гудел медный самовар. Рядом — коньяк, водка и скромная домашняя снедь. Гостеприимная хозяйка, жена Петрова, сразу же налила нам крепкий, почти черный чай.
— Где Симонов? — спросил меня Иван Ефимович.— Большой талант, настоящий русский писатель. Очень хорошо вел себя в Одессе. Много от него можно ожидать.
Полюбил Иван Ефимович Симонова. И Симонов ему платил тем же. Они переписывались. В одном из своих писем Петров, командовавший под конец войны войсками 4-го Украинского фронта, приглашал писателя приехать к нему в Карпаты. «Думаю,— писал он,— вам, как писателю, у нас будет интересно. Если приедете,— не раскаетесь». Симонов присматривался к этому, как потом писал, «незаурядному, умному генералу». Отмечу, что многие черты облика и характера Петрова писатель запечатлел в образе генерала Ефимова — одного из главных персонажей романа «Так называемая личная жизнь».
Во время нашей долгой беседы я убедился, что Иван Ефимович действительно внимательно читает «Красную звезду», запомнил многих наших корреспондентов, особенно тех, кто был с ним в Одессе и Севастополе. Трояновский был прав — критические замечания Петров не утаил, много дал интересных советов редакции.
Просидели мы до поздней ночи. Не одну чашку чая выпили. Жена Петрова ушла отдыхать, хозяйничал Петров сам. Наливал из самовара кипяток и делал это с какой-то необычной торжественностью. Спохватившись, спросил:
— Может быть, вам коньяк или водку?
— То же, что и себе,— ответил я.
— Я не пью,— сказал Иван Ефимович.— Я против того, чтобы на войне пили. Мешает. Пригубить могу. А вы пьете?
В общем, оба пригубили рюмки.
Был у меня один вопрос, который я оставил на конец разговора,— о награждении наших корреспондентов по Северо-Кавказскому фронту. Убеждать Петрова не пришлось. Он поддержал мою идею:
— Павленко надо наградить орденом Красного Знамени,— сказал Иван Ефимович,— а остальных обсудите с Баюковым.
Владимир Баюков — член Военного совета фронта, мой старый добрый знакомый — тоже считал, что краснозвездовцы проявили себя лучшим образом: остальных корреспондентов наградили орденами Отечественной войны и Красной Звезды. Вечером пригласили их в Военный совет, торжественно вручили награды и, как было принято, «обмыли» их.
На следующий день мы с Теминым отбыли под Новороссийск, в 18-ю армию. Первая остановка была в Геленджике, где расположилась редакция армейской газеты «Знамя Родины». Редактировал ее Владимир Верховский, мой коллега по довоенной «Правде». Собрав коллектив редакции армейской газеты — там был и Сергей Борзенко, кажется, единственный журналист, награжденный Золотой Звездой Героя, они попросили, чтобы я рассказал о московских новостях. Разговор был непринужденный, дружеский, о чем только не спрашивали — о делах главпуровских, о Ставке и чуть ли не о дальнейших планах войны, словно я был всезнающим, всемогущим богом.
Из Геленджика мы с Верховским направились на цементный завод «Октябрь». Немцам удалось захватить его западную половину, а дальше они не смогли продвинуться ни на шаг. Так и стояли друг против друга наши и вражеские войска в этом бастионе из цемента и железа, не давая друг другу ни минуты покоя. Пришли на завод. Только хотели выйти из здания во двор, как рядом шлепнулась мина и ее осколки забарабанили по стене и дверям.
— Так все время,— объяснил Верховский.— Но и немцам там жизни нет.
Гордостью обороны был «Сарайчик», расположенный в двадцати метрах от немецкой позиции. Сколько раз пытались они взять его штурмом, сколько вложили сюда снарядов и мин — не счесть. Не удалось им сломить и дух его защитников. Держал здесь оборону взвод 1339-го полка. Я решил посмотреть «Сарайчик», встретиться с его героическим гарнизоном. В провожатые мне дали начальника отдела фронтовой жизни армейской газеты Ивана Семиохина. Этот высоченный, могучего телосложения майор здесь часто бывал и знал все ходы и выходы. Туда добраться можно было только ночью, ибо немцы вели огонь с совсем близкого расстояния.
«Сарайчик» оказался вовсе не сараем, а трансформаторным узлом, огражденным мощной бетонной стеной. «Сарайчик» — его кодовое название. Познакомившись с бойцами гарнизона и их командиром лейтенантом Мирошниченко, мы увидели боевых, бодрых и.веселых ребят. Вели себя спокойно, достойно, хотя опасность подстерегала их каждую минуту. Но к ней уже притерпелись, если вообще можно притерпеться к разрывам снарядов и мин, посвисту пулеметных и автоматных пуль. А когда об этом зашла речь, один из бойцов, сержант с черными, точно нарисованными, усиками, сказал:
— Бояться? Так и немец боится. Кто больше — вот вопрос! Мы же на своей земле, а они в «гостях»...
Вот она, истинная солдатская мудрость!
Взвод дежурил неделю, затем приходила смена. Так уж водится на войне: считают дни, часы, а напоследок и минуты. Конечно, признались они, и «мы так». А лейтенант объяснил:
— Там, на 9-м километре, в полку, спокойнее, а потом баня, еда погорячей и песни, а у кого и девчата...
Понравилось мне, что люди не рисовались, не говорили, что им все нипочем, а несли солдатскую службу, как положено. А ведь на войне от людей ничего больше и не требуется!
Возвращались мы тоже в темноте. Немцы вели редкий минометный огонь по заранее пристрелянным ориентирам, а они хорошо были известны Семиохину. Он повел меня в обход этих ориентиров. Когда вернулись в редакцию, я сказал моему спутнику:
— А говорили, что страшно...
Семиохин остроумно парировал:
— Конечно, раз нас не убило, теперь не страшно...
На второй день отправился на КП армии, там сначала встретился с членом Военного совета С. Е. Колониным, вдвоем с ним пошли к командарму К. Н. Леселидзе. Я увидел худощавого, невысокого роста генерала с выразительным лицом и блестящими умными глазами, приветливого и улыбчивого. Он дал команду подготовить завтрак, а пока предложил выйти в сад, где в густой ряд выстроились деревья с набухшими почками. Леселидзе и Колонии рассказали все или почти все о высадке десанта на правом берегу Цемесской бухты, в предместье Новороссийска — Станичке, именуемой Малой землей. Я сказал, что хотел бы побывать на плацдарме.
Командарм внимательно посмотрел на меня, словно пытался убедиться, насколько серьезна моя просьба. Потом повернулся к Колонину и спросил: как? Колонии пожал плечами, выражая сомнение: стоит ли туда пускать меня? Помолчали они оба, а потом Леселидзе сказал:
— Хорошо, я сам вас отвезу...
Не знаю, что они в ту минуту подумали. Быть может: за каким чертом его несет туда?! Но я-то знал, что меня туда несло. Прежде всего считал нужным посмотреть войну на этом фронте в ее натуральном виде. А потом — и, наверное, это главное,— что скажут наши краснозвездовцы, от которых мы требовали, чтобы они собирали материал для своих очерков и корреспонденций на переднем крае, узнав, что редактор дальше КП армии не проник?!
В сумерках мы с Леселидзе отправились в Кабардинку, где нас ждал сторожевой катер. Обычно катера, мотоботы и другие плавсредства отправлялись на плацдарм из Геленджика. Кабардинка же была открыта всем ветрам. Но отсюда километров на десять ближе к плацдарму, чем из Геленджика. А армейское начальство, как известно, вольно выбирать себе любую точку. Так и сделал командарм. И вот на СК при свете мерцающих звезд Леселидзе, Темин и я отправились к десантникам. Наш СК шел с потушенными огнями, взрывая черные пласты чуть волновавшегося моря и оставляя за собой заметный след.
Командир корабля, пожилой моряк, всю дорогу объяснял мне морскую обстановку:
— Вообще-то плавать безопасно. Немец не просматривает. Вот если только мины. Он их, подлец, много насыпал тут. Магнитные мины... — но, спохватившись, что наговорил новичкам всяких страхов, под сердитым взглядом командарма стал успокаивать нас.— Ничего, нас сопровождает другой СК. В случае чего подберет...
Мы проскочили благополучно. Но не всегда так бывало. Каждый день, вернее, каждую ночь отправлялись на Малую землю караваны сейнеров и мотоботов. Они везли пополнение, боеприпасы, продукты и даже узлы с солдатским бельем — на Мысхако стирать, а тем более развешивать его было опасно и негде. И если не каждый раз, то через два-три раза их встречали немецкие бомбардировщики и истребители и, подвесив в небе светло-голубые фонари, засыпали бомбами флот, стегали пулеметными очередями. Гибли корабли, гибли люди. Но назло всем смертям шли и шли суда к заветному берегу.
Вскоре в темноте вырос высокий скалистый берег, показались очертания горы Колдун, господствовавшей над мысом. Наш СК пристал к галечному берегу, высадил нас и поспешил, пока не рассвело, в обратный путь.
Встретил «гостей» спокойный и неторопливый седовласый генерал-лейтенант, командир десантного корпуса Гречкин. По узкой каменистой тропе он привел нас на свой КП, находившийся в потернах — подземных галереях, где ранее размещалась береговая батарея. А с рассветом мы увидели всю панораму плацдарма.
Он представлял собой голый мыс в 30 квадратных километров под горой. Когда-то это был благодатный край: здесь выращивался тот виноград, из которого делалось знаменитое шампанское «Абрау-Дюрсо». Там, где располагалась центральная усадьба совхоза «Мысхако», все смято, раздавлено, выкошено металлом. Каждый клочок земли просматривается противником с 5-й вершины горы Колдун, с высоты 307,2 метра и других высот. Войска зарылись в землю. Генерал Гречкин ухитрился даже спрятать в глубокую траншею корову, и повар тетя Паша нас угостила парным молоком.
Утром мы направились к левой полосе обороны, в 176-ю стрелковую дивизию, которой командовал полковник Бушев. Пробираться в дивизию надо было тропками и дорожками, которые отчетливо были видны в перекрестии стереотруб и в бинокль неприятелем.
Солдатский юмор окрестил эти дорожки названиями: «Пойдешь — не пройдешь», «Ползи брюхом», «Пропащая душа» и т. п. Под огнем минометов и бомбардировщиков нам не раз приходилось прижиматься к матушке-земле. А Темин, который всегда рад был запечатлеть свое начальство в неудобных позах, сделал несколько такого рода снимков Леселидзе, Гречкина и меня.
Вел нас Леселидзе. Шел, без заминок выбирая из всех тропок ту, которая вела в дивизию Бушева. Да, видать, командарм бывал здесь часто, знал каждую складку и дорожку. Шли по каменистой местности. На нашем пути было мало окопчиков, щелей.
— Здесь много не накопаешь,— объяснил Гречкин,— грунт из камня, как сталь, только аммоналом его можно взять...
— Ну что ж,— сердито потребовал Леселидзе,— хоть аммоналом, хоть чертом и дьяволом, а зарываться в землю надо!
Наконец достигли балочки, по дну которой извивался небольшой высохший ручеек, весь в кустарниковых зарослях. Вся северная сторона балки изрыта щелями, издали казавшимися звериными норами. Подземный городок! А южная сторона балочки — нетронутая. Это и понятно: южная просматривается и простреливается противником. Здесь, в балочке, разместились все службы дивизии.
Бушев доложил командарму обстановку. Дивизия стоит крепко, никто и ничто ее не сдвинет с места. Были у нас беседы с командирами частей и подразделений, бойцами переднего края. К вечеру вернулись на КП корпуса, переполненные впечатлениями обо всем увиденном и услышанном. С честью десантники выдержали вражеские атаки первого месяца после высадки. Понимали, что этим дело не кончится, что впереди ожесточенные сражения, и к ним готовились.
Под вечер мы спустились к берегу. Море разбушевалось, хлестал косой дождь. Сторожевой корабль, прибывший за нами, никак не смог пристать, и командарм приказал ему вернуться в Кабардинку. А мы ждали сейнера, которые вышли сюда за ранеными.
В эти минуты произошел особо памятный мне эпизод.
На берегу ожидали эвакуации раненые десантники, человек двадцать, не менее. В наступивших сумерках белели повязки: забинтованные головы, руки, плечи; кто сидел, кто полулежал, а кто прохаживался в нетерпеливом ожидании. Вдруг метрах в ста от берега шлепнулась мина. За ней другая, еще несколько. После небольшой паузы — глухие удары мин на склоне сбегавшей к морю горы. Что это означало, нам было известно — «вилка». А тут голый берег, никакого укрытия. И вдруг в эти секунды раздается громкий тревожный голос:
— Товарищи, защитим нашего командующего!..
Какой-то высокий сержант с рукой, подвешенной на марлевой косынке, бросился к Леселидзе и прикрыл его своей спиной. Мгновенно стали сбегаться другие бойцы, они окружили нас плотной стеной.
Не знаю даже, как передать то, что я почувствовал и пережил тогда. Что же это такое? Раненые, уже доказавшие пролитой на поле брани кровью свою преданность Родине, должны были бы прежде всего подумать о себе. А они готовы были прикрыть телами своего командующего. Та же мысль поразила и генерала Леселидзе — он мне потом сказал об этом. А в этот момент командарм скомандовал резко и твердо:
— Кто разрешил? Рассредоточиться!.. Лечь... Мы тоже легли с ними, взволнованные, потрясенные. Новые разрывы мин прошли где-то справа, в шуме бурунов неспокойного моря. Вскоре показались сейнера. На одном из них, мотавшем нас как на качелях, вместе с ранеными десантниками насквозь промокшие вернулись в Геленджик.
Должен отметить, что и в «Красной звезде» о десанте не было ни строчки. Объяснение этому есть, хотя оправданий нет. Как известно, десант имел своей задачей оказать помощь 47-й армии в освобождении Новороссийска и Таманского полуострова. Десантные части, захватив плацдарм, создали угрозу правому флангу обороны противника и отвлекли на себя значительные силы врага с других участков фронта. Однако армейская операция успеха не имела, поэтому в Москве решили о ней, в том числе и о десанте, ничего не публиковать. Так что вины наших корреспондентов в том, что они ничего не писали, не было. Единственный упрек, который можно было бы им предъявить,— никто из них ни разу не побывал на Мысхако. Можно было бы написать о героях боев, и мы бы это напечатали, не обозначив район боевых действий, что не раз делали. При первой нашей встрече я не стал их упрекать, да и теперь, когда вернулся в Краснодар и встретился с ними снова, ничего им не сказал, но вскоре пришла в Москву телеграмма: «Сегодня мы были там, где вы были. Посылаем первую корреспонденцию...» С удовлетворением прочитал эту телеграфную ленту. Мне было ясно, что слово «там» не только означало закодированное ими название плацдарма, но свидетельствовало, что наши корреспонденты поняли меня без слов.
Несколько слов о названии Малая земля. Отмечу, что плацдарм на Мысхако в ту пору, когда я там был, никто не называл Малой землей. Не знаю, кто первый так его окрестил, но хорошо известно, как раздули разные подхалюзины «подвиги» в этих боях Брежнева, начальника политотдела 18-й армии, когда он стал генсеком. И делалось это не только с его благословения, но и при его непосредственном участии и настоянии. Это кадило так раздули, что в народе посмеивались и говорили, что Брежнев сделал Малую землю чуть ли не главным событием Отечественной войны. Передавали друг другу и такой анекдот: «Брежнев превратил Малую землю в большую, а Большую землю в малую...»
О своей поездке к десантникам я впервые написал в 1975 году. В редакции, читая мою рукопись, а затем и верстку, говорили:
— Как же так? Вы были на Малой земле и ничего о Брежневе не пишете?
— А я его там не видел и ничего о нем не слышал...
— Но даже люди, которые там вообще не бывали, так его расписывают,— настаивали в редакции.
Я промолчал. А меня продолжали уговаривать:
— Давайте хотя бы его имя вставим.
— Нет...
Очерк появился без упоминания имени Брежнева. А потом, когда его не стало, встретив меня, с неуместной лестью говорили:
— Вы тогда совершили подвиг...
Никакого подвига, конечно, не было. Но основания волноваться за судьбу рукописи у редакции были. Мне назвали какую-то книгу, которую из-за того, что в ней нет славословия по адресу Брежнева, не выпустили. Так было и с воспоминаниями вице-адмирала Г. Н. Холостякова, командовавшего силами высадки на плацдарм. Его книгу долгое время не пускали в свет только потому, что Брежнев в ней не был нарисован как главная фигура «Малой земли».
В книге Г. К. Жукова «Воспоминания и размышления» описывается такой эпизод. Маршал прибыл в апреле 1943 года в 18-ю армию, чтобы выяснить возможность проведения операции по расширению новороссийского плацдарма. Пришел к выводу, что у нас не хватает для этого сил. Решили отказаться от операции. А далее в книге следует такая фраза: «Об этом мы хотели посоветоваться с начальником политотдела 18-й армии Л. И. Брежневым, но он как раз находился на Малой земле...»
Не Жуков написал эту смехотворную фразу, ее ему вписали. Как это было на самом деле, рассказала дочь маршала Мария:
— «В литературном творчестве главное — писать правдиво или не писать вообще» — таково было кредо отца. Единственный раз он отошел от этого принципа, когда в книгу его воспоминаний были включены «чужеродные», если можно так выразиться, строки о полковнике Брежневе, о котором отец во время войны вообще ничего не слышал. Несколько бессонных ночей и непрерывных раздумий до страшных головных болей (отец тогда был уже очень больным человеком) последовали за предложением «свыше» включить эти строки в книгу. Тогда моя мама — Галина Александровна — уговорила отца только тем, что, во-первых, никто из будущих читателей не поверит в принадлежность этих строк его перу, а во-вторых, если он не пойдет на компромисс, то книга вообще не выйдет в свет. А отец так об этом мечтал. Он боялся умереть, не увидев плоды своего многолетнего труда.
Эти принудительные строки фигурировали в шести изданиях книги Жукова. И только в седьмом издании книги в 1986 году ближайшая помощница и редактор книги Жукова А. Д. Миркина сняла ее. Все стало на свое место.
Теперь, думаю, понятно, почему редакция так настаивала, чтобы я в своей книге написал о Брежневе.
Еще несколько слов о Брежневе. Я знал его с начала тридцатых годов. В ту пору я работал в Днепродзержинске редактором городской газеты «Дзержинец». В этом городе в металлургическом институте училась моя жена, Елена Георгиевна. Там же учился и Брежнев. Я его не видел и ничего о нем в горкоме, где я состоял членом бюро, не слыхал. О нем мне порой рассказывала жена. Был Брежнев «рядовым» студентом, ничем не выделялся. Жил не очень богато, бывало, обращался к Елене Георгиевне с просьбой: «Ленка, одолжи пять рублей»... Рассказывала она, что не очень-то хватало у него грамоты. Кстати, в этом нетрудно было убедиться, слушая его доклады уже в пору генсекства, где он даже не мог правильно расставить ударения и говорил: «События в Конге...» Был он простым парнем и, конечно, о кресле генсека не мечтал.
Через какое-то время попал на партработу, а оттуда, во время войны, на фронт. Почти все четыре года войны работал на одной и той же должности — начальником политотдела армии. Тоже талантом не блистал. Очень переживал, что его не выдвигали на больший пост. Многие его коллеги стали членами военных советов армий, начальниками политуправлений фронтов. Характерно, что и генеральское звание он получил не в 1943-м, как другие начпоармы, а в 1944 году. Считал, что его недооценивают. Как-то во время одной из наших встреч (мы с ним воевали на одном фронте и были соседями) он мне признался в этом. А уж когда стал генсеком, не упускал возможности «компенсировать» прошлое, заявить о себе, о своих заслугах действительных, а больше — мнимых. Любопытен в ряду других и такой эпизод.
В послевоенные годы я порой заходил к маршалу К. С. Москаленко, работавшему Главным инспектором Министерства обороны,— наша дружба, начавшаяся в 38-й армии, не угасала. Рассказал он мне такую историю. Написал Москаленко книгу «На Юго-Западном фронте». В этих мемуарах был помещен фотоснимок Брежнева и подпись к нему: «Начальник политуправления 4-го Украинского фронта». Отправил Кирилл Семенович верстку этой книги в ГлавПУР на визу. А там перечеркнули и поставили: «Начальник политотдела 18-й армии». Почему-то решил Москаленко послать верстку с поправкой для ознакомления Брежневу. Во время первомайской демонстрации Брежнев отозвал в сторону Москаленко, стоявшего тоже на трибуне рядом с другими маршалами, и строго спросил: «Ты что, не знаешь, что я был начальником политуправления фронта?» Разволновавшийся Кирилл Семенович сказал: «Это не я зачеркнул, а в ГлавПУРе». А Брежнев стал его упрекать: «А ты кто? Маршал ты или кто? Почему согласился?» Москаленко сразу послал своего редактора, полковника, в Ленинград, где печаталась книга, восстановить старую подпись. Тот прибыл в Ленинград, а книга уже в машине — отпечатано 20 тысяч экземпляров. Остановили печать, внесли поправку, и первый исправленный экземпляр был послан Брежневу. Ответа не последовало.
Через несколько дней я снова зашел к Москаленко. В руках у меня был любопытный документ — наградной лист на Константина Симонова, полученный мною из Центрального архива Министерства обороны. Военный совет награждал его «за писательские и журналистские заслуги» в войну, в том числе и на 4-м Украинском фронте, орденом Отечественной войны. И подпись под наградным листом: «Начальник политуправления 4-го Украинского фронта генерал-лейтенант М. Пронин. 14 мая 1945 года» — документальное свидетельство, что не Брежнев, а Пронин был на этой должности в войну.
Показал я это Кириллу Семеновичу и говорю:
— Вот неопровержимое свидетельство, что Брежнев получил эту должность после войны.
— Я это знаю,— ответил мне Москаленко.— А что я мог сделать...
Словом, положение было то же, что и с книгой Жукова.
— Ладно,— сказал я.— Вы не можете, а я сделаю.
И опубликовал этот наградной лист в одном из своих очерков.
Еще один эпизод. Как-то Кирилл Семенович рассказал мне такую историю. В связи с большими недостатками, выявленными его инспекцией в работе ПВО, Москаленко хотел встретиться с Брежневым и доложить ему о них, тем более что министр обороны Гречко пытался скрыть эти упущения. В течение двух месяцев Москаленко не смог не только добиться приема, но даже дозвониться: все время отвечал его помощник и говорил, что генсек занят. Во время другого праздника на той же трибуне Москаленко пожаловался Брежневу на его недоступность. А генсек ответил ему фразой, которая может поразить любого человека:
— Меня надо жалеть...
Хорошо, что еще не добавил: и славить. Это он делал и сам без удержу... [9; 175-184]
