Борис Маркович Млынский родился в 1926 г. в Минске. Узник Минского гетто. Воевал в партизанском отряде.
После освобождения долго лечился в нескольких госпиталях. Остаться в Минске после всего перенесенного не смог. Жил в Грузии. В 1953 г. приехал в Ленинград. Работал в строительных организациях города. С 1986 г. — на пенсии.
Мы публикуем отрывок из воспоминаний Б. М. Млынского «Страницы жизни времен Катастрофы».
Когда началась война, я жил с родителями и пятилетней сестрой в Минске. В гетто немцы уничтожали интеллигенцию в первую очередь, и отец, доцент пединститута, устроился работать водопроводчиком. Семья жила впроголодь. Моя мама, носившая девичью фамилию Лев, была известным в Минске педиатром; матери вылеченных ею детей стали приносить ей продукты и передавали их через проволоку гетто. Это длилось около года и очень нас поддерживало.
Жизнь еврея в гетто ежедневно висела на волоске. Однажды гестаповец Городецкий, бывший эмигрант, остановил на улице отца, дал ему яблоко и, приказав положить его на голову, с 20 метров сбил яблоко выстрелом из пистолета.
Мы поселились в деревянном одноэтажном доме, недалеко от кладбища; всего там жило 17 человек. Полгода мы рыли убежище под полом — галерею длиной 20 метров, выходившую на пустырь. Много раз фашисты врывались в дом и, не застав никого, уходили ни с чем.
В одну из ночей сквозь щели в ставнях окон я видел, как каратели вывели из соседнего двухэтажного дома 70-75 человек и, отобрав у них часы и ценности, отводили по два-три человека в сторону, ставили на колени и стреляли им в затылок. Бросавшихся на палачей с кулаками убивали в упор. Несколько маленьких детей было выброшено со второго этажа.
В 1942 году мы с отцом работали на книжном складе в Минске, за чертой гетто. Руководил работами на книжном складе капитан Рихель из штаба рейхсминистра Розенберга, занимавшегося вывозом ценностей и редких книг в Германию. Он часто разговаривал с отцом, поражался, что простой водопроводчик свободно владеет несколькими европейскими языками, и однажды признался, что единственное, о чем он мечтает — это остаться в живых.
На книжном складе отец встретил своего бывшего студента Везовича, члена минского подполья. Он передавал нам сводки Совинформбюро. Мы с отцом переписывали их от руки по 15-20 экземпляров и ночами подкладывали под двери домов в гетто.
10 апреля 1943 года мы вернулись в гетто с работы, и плачущая семилетняя сестренка Софья сказала нам, что мать в числе других врачей забрали. В тот же вечер за нашей семьей пришли трое полицаев. На крыльце я рванулся и, оставив клок рубашки в руках полицая, убежал. Утром пролез под проволоку и, сняв желтую звезду, явился в штаб к капитану Рихелю. Я разрыдался в отчаянии, прося его спасти моих родителей. Капитан надел парадный мундир со значком члена нацистской партии и медалями и отправился к начальнику гетто, унтерштурмфюреру СС. Вернулся он удрученным. Эсэсовец предложил ему привезти приказ об освобождении, подписанный гауляйтером Белоруссии Кубе. Рихель оставил меня жить в котельной штаба, и я выполнял хозяйственные работы. В мае, работая в Театре оперы и балета, я зашел в один из залов и среди огромных груд одежды убитых увидел пальто своей матери. В тот день я впервые не захотел жить.
Через полвека я прочел в «Черной книге» о том, как погибла моя семья. «Отобранных врачей повели к бункеру... послали за их семьями. Привели Лев-Млынского (историк, научный работник) с двумя детьми... повели колонну в тюрьму; там с них сорвали одежду, избили и умертвили». Одним из этих «двух детей» был я. Но мне удалось бежать.
В августе для Рихеля стало опасно оставлять меня на ночь в котельной без уведомления гестапо; снова пришлось ночевать в гетто и вскоре, в одно утро, я попал в облаву. Наш грузовик с двумя конвоирами в кузове свернул к улице Широкой, где в лагере перед расстрелом люди жили самое большее два дня. Я сказал стоявшим рядом в кузове: «Срывайте звезды, по моему сигналу прыгайте на землю и бегите в разные стороны». На повороте машина медленно стала подниматься в гору. Я крикнул: «Пошел!» — и прыгнул. Несколько человек сделало то же самое. Позади раздались крики «хальт!» и очереди. Под пулями я бросился в оконный проем сгоревшего здания и спасся.
После этого я выбрался из гетто, доживавшего свои последние недели, и спрятался на чердаке книжного склада. Через три дня я увидел на улице Везовича и бросил ему под ноги бутылку с запиской с просьбой о помощи... Он и его товарищи, рискуя жизнью, по очереди носили мне еду. Через месяц Везович принес мне фальшивую метрику, по которой мне было 13 лет и я жил в деревне. Потом он дал мне адрес связного партизанской бригады «Дяди Коли» в деревне Заболотье. Мне было уже почти 17 лет, но другого способа выбраться из города не было (подросткам до 14 лет не требовались пропуска). Уходить по проселочным дорогам было опаснее, чем по шоссе: полицаев обмануть было невозможно. Я прикрепил на трех тугих резинках к левой руке сапожный нож, рассчитывая в случае неудачи ударить немца, чтобы не погибнуть зря.
В воскресный октябрьский день я пошел по оживленному шоссе Минск — Москва. На третьем километре, у пропускного поста, двухметровый солдат фельджандармерии внимательно стал изучать метрику, поглядывая на меня. Левой рукой он вдруг нащупал в остановленной им подводе яйца, обрадованный, вернул мне документ и стал засовывать их под плащ-накидку. Вскоре, не глядя на меня, мимо проехал Везович на велосипеде. На седьмом километре я шел за крестьянскими телегами, и жандармы не обратили на меня внимания. С трудом найдя деревню Заболотье, я увидел, что дом связного заколочен досками... Мне больше ничего не оставалось, как самостоятельно пытаться найти партизан.
Первыми, кого я встретил, блуждая по лесу, были партизаны из бригады «Смерть фашизму». Я рассказал им, что бежал из гетто. Меня обыскали, с подозрением уставились на порыжевшую от ржавчины соль в жестянке. Заставили проглотить щепотку — боялись, что это отрава.
На другой день я разыскал партизан из 5-го отряда «Буря». Меня допросил командир взвода по кличке Батя. По его лицу я понял, что он не хочет брать к себе подростка без оружия. Через несколько дней Батя в сильном подпитии вызвал меня и еще двух мальчишек 12-14 лет. Одного из них звали Володя, он воевал уже давно, а другой недавно бежал из гетто вместе с матерью. Батя дал нам задание — подорвать столб телефонно-телеграфной связи на шоссе Минск — Москва.
Шоссе находилось в шести километрах от деревни. Метров на двести по обе стороны от него немцы вырубили лес и кустарник — незамеченным подойти было невозможно. Мы разделились в лесу и договорились встретиться у мостика через ручей. Каждый пошел на расстоянии 1,5-2 километров друг от друга.
Когда я вышел к шоссе, немецкая охрана заметила меня и, открыв пулеметный огонь, пустилась в погоню. Я бросился бежать; пули секли кустарник; наконец топот за спиной затих.
Тогда я решил выйти к шоссе в другом месте. Подойдя к столбу, начал привязывать веревкой тол — и вдруг увидел верхового немца с карабином. Бежать было поздно. Я сделал вид, что забиваю камнем гвоздь в ботинке. Немец проехал, не обратив на меня никакого внимания. Я поджег трут бикфордова шнура. Когда он начал тлеть, бросился бежать к лесу. Взрыва долго не было; я с тоской пошел опять к шоссе — и тут загрохотало. Я побежал к ребятам. Они уже считали меня погибшим. Им в этот раз не удалось взорвать столб из-за сильного движения машин.
Позже я много раз подрывал столбы на шоссе, но это всегда делалось ночью с меньшим риском. Зачем Бате надо было отправлять нас на задание днем, я так и не мог понять.
Через неделю мне дали самозарядную винтовку СВТ без магазина, заряжавшуюся одним патроном, как берданка. Я и вновь прибывшие приняли присягу, дав слово воевать до конца.
Начались партизанские будни. Крестьяне охотно нам помогали, надеясь, что мы защитим их от немцев. Их сани и подводы всегда были в нашем распоряжении. Я рвался в бой, чтобы отомстить немцам за гибель родных, но обстоятельства сложились так, что меня чуть было не расстреляли.
Вот как это случилось. Я был назначен часовым. Дело было ночью, зима была очень суровой, а на мне — ботинки и пилотка вместо шапки. Замерз жутко. В одной из бань вблизи деревенской избы увидел огонек. Зашел проверить, что там делается. Оказывается, старик гнал ночью самогон, хотя командир категорически это запретил. Старик налил мне чарочку, я выпил и согрелся. Открыл дверь на улицу, сидя стал смотреть на свой пост и... незаметно уснул.
Когда я проснулся, на посту была уже другая смена часовых. Ночью политрук проверял посты и, увидев, что меня нет, поднял отряд по тревоге. Все решили, что немцы взяли меня как «языка». Утром на общем построении майор Феденко приказал мне выйти из строя, сдать оружие и снять пояс (им мне служила пулеметная лента с патронами). После жестокого разноса командир заявил, что меня будет судить трибунал. Под конвоем меня отвели в баню.
Через два часа меня привели в штаб. За столом сидели командир отряда, комиссар, комсорг и политрук. Предложили объяснить причину ухода с поста. Я сказал, что добавить мне нечего. Комиссар встал и объявил, что меня приговорили к расстрелу. Я молчал.
— Что молчишь? — спросил комиссар.
И тут я взорвался:
— Вы решили меня расстрелять, а я должен благодарить вас? Я знал, что погибну, но обидно, что от рук своих, а не от немцев.
Меня увели опять под конвоем в баню. Ребята передали мне хлеб, табак-самосад.
Утром пришли комсорг с комиссаром и объявили, что весь взвод ручается за меня и расстрел мне заменен на 5 суток ареста на «хлебе и воде». Старшина, напоказ выставляя котелок воды и ломоть хлеба, тайком носил мне обеды. Хозяйка, жена самогонщика, кормила блинами, медом, молоком. Через три дня комиссар сказал, что я могу вернуться в строй, но я ответил, что выдержу наказание до конца. Тот, пожав плечами, ушел.
После этого случая мне не раз приходилось бывать часовым.
Ходил я вместе с товарищами взрывать и спиливать ночью столбы на шоссе. Ходили бить из противотанковых ружей паровозные котлы на железную дорогу.
В начале апреля немцы решили покончить с нами. Были стянуты фронтовые части, усиленные полицейскими полками, подразделениями СС, полевой жандармерией. Вся Борисовско-Бегомльская партизанская зона была окружена. Наших сил было в несколько раз меньше. У немцев были танки, бронемашины, артиллерия и авиационная поддержка. Жители деревень отступали вместе с нами — женщины, старики, дети. Кольцо окружения сжималось с каждым днем. Нас загоняли в болота. Бои шли ежедневно. Мы не спали сутками. В одном из боев, заснув на минуту, я чуть не попал в руки к немцам. Партизан Немов дернул за ремень винтовки, намотанный на мою руку, и я проснулся. С каждым днем обстановка ухудшалась: боеприпасы таяли, продовольствие кончалось.
В апреле нас совсем оттеснили в болота. Тяжелораненых оставили, замаскировав их ветками, дав каждому несколько сухарей, бутылку с водой и пару гранат. Как правило, при подходе немцев они взрывали себя, стараясь подорвать и немцев. Все знали, что пленных и раненых партизан немцы пытали перед смертью или сжигали заживо.
Однажды в бою рядом со мной ранило партизана в живот. Он подорвал себя на моих глазах. Осколки просвистели мимо меня и сразили наповал товарища, идущего сзади.
В одном из боев Султан-Бек, командир нашей роты, желая выбить немцев с небольшого поросшего орешником с соснами холма, повел нас в атаку. Но вражеский огонь был такой убийственной плотности, что атака не удалась. Мы отступили. Убили моего ровесника, детдомовца Вальку, а меня ранило в руку.
У меня забрали патроны, винтовку и отправили в госпиталь. Операцию делал Николай, бывший военврач. С его инструментами невозможно было достать пулю, застрявшую в чашке локтевой кости. Боль в руке была такая, что я уходил от шалашей, где размещался госпиталь, метров за сорок, чтобы не слышно было моих стонов и ругани.
Нас постоянно обстреливали из минометов и бомбили с воздуха. При одном из обстрелов шел сильный дождь. Я лежал в углу под навесом, в самом безопасном месте. Рядом на земле лежала наша медсестра, молоденькая девушка. Она плакала от страха и холода. Я уступил ей свое место и отполз метров на двадцать. Когда обстрел кончился, мы увидели, что ее смертельно ранило. Осколки попали именно в то место, где раньше лежал я. Через три часа она умерла.
Рука не заживала, не сгибалась в локте, распухла так, что напоминала бревно, гноилась.
В госпитале были две дойные коровы. На молоке делали «затируху» из муки. Но пришли бойцы из отряда и зарезали одну корову на мясо для партизан. Я и еще один раненый, Миша-пулеметчик, стали просить бойцов, чтобы они взяли нас с собой в отряд. И хотя старший отказал нам, мы все-таки увязались за ними, идя поодаль.
Майор Феденко, увидев нас, выругался и спросил, какого лешего мы пришли. Я ответил, что если и умирать, так с музыкой, две гранаты у меня есть, и если что, взорвать их сумею. Он только рукой махнул. Позже мы узнали, что немцы наткнулись на наш госпиталь и перебили штыками всех раненых. Тогда погиб и военврач Николай.
Дела наши шли все хуже, патронов было очень мало, кончалось продовольствие. Командование бригад решило прорваться на противоположный берег Березины. Была достигнута договоренность с командованием 3-го Белорусского фронта об авиационной поддержке.
День прорыва из окружения настал. С криками «ура!» мы бросились к Березине. С нами было много детей, женщин, стариков. Немцы открыли ураганный огонь. Плавсредств не было. В этот момент прилетели наши самолеты и сбросили на парашютах осветительные ракеты. Стало светло, как днем. Немцам это было очень кстати — мы были как на ладони. Самолеты начали бомбить немецкие дзоты и батареи на том берегу Березины. Люди гибли и от немецких пуль и от осколков наших бомб. Прорыв не удался. Вернувшись к себе на болота, мы узнали, что одна из трех рот отряда под командованием Бати была окружена немцами и все партизаны погибли под лютыми пытками.
Рука болела. Чтобы она не болталась, я привязал ее веревкой к животу. Доели последние сухари. Казалось, что все кончено. И вдруг наступила тишина — немцы больше не стреляли. Мы прождали несколько часов и послали разведчиков к немецким траншеям. Они встали в полный рост у траншеи и начали кричать и стрелять в воздух. Немцы бежали, бросив пулеметы, боеприпасы, ящики с продовольствием. Нас спасло наступление Советской Армии, начавшееся 23 июня. Блокада закончилась.
Дня через четыре майор Феденко выстроил весь отряд. В живых осталось 130 человек, из них треть раненых (а до блокады было человек 360).
Командир — суровый, здоровенный мужик — объявил всем благодарность, помянул павших и... прослезился. Это мы увидели в первый раз — как он плакал. Я вместе с другими партизанами вошел в полностью разрушенный Минск. Наш дом, как ни странно, уцелел. Но из всей семьи в живых остался один я. [10; 219-226]