Сергей Владимирович Белов родился в 1936 г. Окончил литературный факультет Ленинградского педагогического института им. А. И. Герцена. Писатель, книговед, специалист по творчеству Ф. М. Достоевского. Профессор, доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник Российской национальной библиотеки.
23 июня 1941 года мне исполнилось ровно пять лет, и этот день я встретил в местечке Чашники, в Белоруссии, между Витебском и Оршей. Мамина родная сестра, тетя Соня, привезла меня и мою двоюродную сестру Беллу, пятнадцати лет, сюда, в это еврейское местечко, на отдых, к бабушке и дедушке.
Бабушка и дедушка жили здесь уже больше тридцати лет. Вообще-то, они рижские евреи, но еще в начале века бежали от погромов в Белоруссию и оказались в Чашниках. Это было замечательное местечко. Здесь жили и русские и цыгане. Поэтому, кроме синагоги, в Чашниках была и православная церковь.
Жили все, казалось бы, дружно. Во всяком случае, никаких конфликтов на национальной почве не было. В моей слабой пятилетней памяти все сохранилось в каких-то идиллических красках. И не в том, конечно, дело, что я был в Чашниках, когда мне было три и четыре года — тут я практически ничего не помню. Я уже потом, через много лет после войны, подробно расспрашивал и маму, и тетю Соню, и дядю Яшу, то есть всех, проживших много лет в Чашниках, о тамошней обстановке. Так вот, все мне говорили о довольно спокойной жизни в довоенных Чашниках.
Правда, все, конечно, относительно. Увы, и это маленькое местечко тоже пострадало — и в годы коллективизации и в 1937 году. Когда я приехал сюда снова через тридцать лет, один знакомый чашниковский еврей, Нотариус - кажется, последний из местных евреев — рассказывал, что пострадавших от сталинизма было не меньше, чем от фашизма...
А что же было тогда, 23 июня 1941 года, когда мы узнали в Чашниках, что началась война? Все дальнейшее передаю со слов тех, кого я стал расспрашивать через много лет.
Бабушка и дедушка велели нам, то есть мне, Белле и тете Соне, немедленно уезжать в Ленинград. Они говорили, что раз война, то каждый должен быть там, где он родился и вырос, у себя дома. Когда мы предложили бабушке и дедушке ехать с нами, они отказались, заявив, что, когда была первая мировая война, немцы их не трогали, не тронут и сейчас, да и куда они поедут, если у них здесь большое хозяйство: и куры, и корова, и овцы.
В моей памяти осталось, как мы долго-долго собирались. И вот уже немцы подходят к Чашникам, а мы какими-то бесконечными лесами бежим с тетей и двоюродной сестрой к Витебску. Потом какой-то поезд на Ленинград, говорят, последний, и вот, хорошо помню, после страшных обстрелов нашего эшелона мы наконец оказались дома, где нас уже ждали обезумевшие от горя моя мама и ее старшая сестра, тетя Юля, мать Беллы.
Все, что случилось в Чашниках, когда это местечко заняли немцы, я передаю со слов мамы, ездившей туда сразу после войны продавать наш дом, а также со слов еврея Нотариуса и тех русских, кого я застал в Чашниках в 1970 году.
Полгода, казалось бы, ничего не происходило. Правда, всех евреев тщательно переписали, причем делали это свои же — местные полицаи. Значит, был жив все-таки антисемитизм, но он был скрыт, а теперь его оживили, реанимировали.
Я думаю, что приказ о расстреле всех евреев был дан после поражения немцев под Москвой. 2 февраля 1942 года чашниковских евреев попросили хорошо одеться, сказав, что будет концерт в местном клубе. Почувствовал ли кто-нибудь опасность? Вероятно, да. Я слышал рассказ о том, как спрятался маленький мальчик в подвале одного дома. Полицаи выловили этого еврейского мальчика и привели его в клуб.
Из клуба евреев повели в поле и всех расстреляли. Две тысячи человек. Кроме них там было еще несколько коммунистов и цыган. Расстреливали полицаи. Немцы только дали приказ, а делали все свои же, местные. Потом тех, кто не успел удрать с немцами, судили, дали по двадцать пять лет. Когда я в 1970 году приехал в Чашники, мне одного такого показывали, он как раз только что отсидел свои двадцать пять лет.
В этот свой первый послевоенный приезд в Чашники я пытался найти могилу расстрелянных бабушки и дедушки. И, вообще, мне казалось, что раз две тысячи невинно убиенных, то должен обязательно быть хоть какой-нибудь памятник. Наконец я разыскал это место. Памятника не было. Лишь маленький холмик. Ни ограды, ни надгробия. Помню, меня это так потрясло, что я тут же написал матерное письмо секретарю Чашниковского райкома КПСС. Я писал: как же не стыдно содержать могилу в таком виде!..
Я был недолго в Чашниках, а потом до меня доходили любопытные вещи. Оказывается, что-то шевельнулось в райкоме: через год я узнал, что вокруг холмика поставлена ограда и родственникам убиенных разрешено поставить памятник.
Несколько лет родственники собирали деньги, искали скульптора и наконец во второй половине 1970-х годов в Чашниках был открыт памятник расстрелянным евреям. Но когда я снова в 1987 году приехал в Чашники и пошел к могиле, то меня поразила надпись на памятнике: «Советским людям, погибшим в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками». Можно подумать, что речь идет о партизанах, которые действительно боролись с немецко-фашистскими захватчиками. Но главное: ни слова не сказано о том, что это были евреи.
Рассказывали мне, как местные комсомольцы первое время кидали в него бутылки, но памятник стоит. И это все, что осталось от замечательного еврейского местечка Чашники.
Когда я вторично приехал в Чашники в 1987 году, я уже ни одного еврея больше не нашел. Те, кто 23 июня 1941 года оказались вне Чашников, как, например, Нотариус, уже умерли, другие переехали к родным в Москву, Ленинград; остальные выехали из страны. Насколько мне известно, последняя чашниковская еврейка погибла от той самой ракеты, которую Ирак выпустил по Израилю в 1990 году.
Теперь уже в Чашниках никто обо всем этом ничего не знает и не помнит... Но я-то помню. Мне было пять лет. [10; 193-196]