16

Даниил Альшиц. "Приказа умирать не было"

Даниил Альшиц

Даниил Натанович Альшиц (лит. псевдоним — Д. Аль) — писатель, доктор исторических наук, профессор, заслуженный деятель науки РФ.
Родился 3 февраля 1919 года в Петрограде. В 1937 году поступил на исторический факультет Ленинградского университета. В июле 1941 года вступил в Народное ополчение. В течение всех четырех лет войны воевал на Ораниенбаумском пятачке, под Пушкином и Колпино, под Красным Бором, в Прибалтике... Имеет 18 правительственных наград.
С сентября 1945-го по 1983-й — сотрудник Государственной публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина, с 1955-го — главный библиограф.
В 1949 году был необоснованно репрессирован и по постановлению Особого совещания отправлен на 10 лет в ГУЛАГ. В начале 1955 года был реабилитирован.
В настоящее время Д. Н. Альшиц — профессор Санкт-Петербургского государственного университета и Санкт-Петрбургского государственного университета культуры и искусства.
Автор многих (около 100) научных трудов — монографий, научно-популярных книг, статей, повестей, рассказов, публицистических и сатирических сочинений в стихах и прозе. Перу Д. Аля принадлежат пьесы, широко шедшие в театрах СССР и за рубежом. Наибольшую известность из них получили две — «Опаснее врага» и «Правду! Ничего, кроме правды!!», поставленные выдающимися режиссерами Н. П. Акимовым и Г. А. Товстоноговым.
В 2001 году вышла большая научно-популярная книга Д. Аля «Историю России рассказывает Санкт-Петербург. К 300-летию культурной столицы».

 

Приказа умирать не было

Предлагаемые здесь вниманию читателя фрагменты повести — «Приказа умирать не было» — это по существу и есть мои воспоминания. То, о чем рассказывает герой повести Саня Данилов, — один из 60 тысяч студентов, вступивших в Народное ополчение Ленинграда, — происходило на моих глазах и со мной. Так же, как его, меня провожала на фронт 16 сентября 1941 года мама. Так же, как он, я доехал до прифронтовой полосы у Кировского завода на трамвае. Так же, как он, должен был добираться в свою дивизию в Ораниенбаум. Так же, как он, вместе с моими попутчиками, которых я описал очень точно, встретился с немецкими солдатами, которые в этот день вышли на побережье Финского залива возле Стрельны. И главное — я пережил, передумал, перечувствовал в свой первый день на войне то же самое, что и он.

I

Утром 16 сентября Саня едет по Ленинграду в сторону Кировского завода, на фронт. Он в гражданской одежде, с чемоданом в руке.

На улицах в этот утренний час было людно. До войны и в первые ее месяцы в рабочие часы улицы Ленинграда, даже такие, как наш Литейный проспект, были пустынны. Теперь город переполнен беженцами. Сначала в Ленинград хлынули жители Новгорода, Пскова, Кингисеппа... В последние дни сюда прибежали жители пригородов — Пушкина, Павловска, Красного Села, Гатчины. Все беженцы оседали в городе — железные дороги были перерезаны еще в конце августа.

Но сегодня, именно сегодня, в людских потоках, растекавшихся по улицам, обозначилось нечто и вовсе новое. Навстречу нашему трамваю к центру города густо шли люди. Пожилые мужчины, подростки, женщины, дети — несли чемоданы, постели в ремнях, рюкзаки, мешки, котомки, корзины. Панель стала похожей на бесконечно длинный перрон вокзала.

По мостовой катили груженные скарбом дворницкие тележки и детские коляски, вели навьюченные тюками велосипеды. Я обратил внимание на старика в зимней шапке и в расстегнутой шубе на рыжем меху. Он волочил по мостовой салазки с книгами...

День был солнечный и для середины сентября удивительно теплый. Но в зимних шапках, в зимних пальто шли многие. Взрослые и дети двигались молча, сосредоточенно, лишь изредка переговариваясь.

«Беженцы. Наверно, уже откуда-нибудь из-под Урицка, — подумал я. — Но почему их так много?». Люди идут по всем улицам и проспектам, которые мы пересекаем. Особенно густо идут нам навстречу здесь, за Обводным каналом...

Обожгла мысль: эти беженцы не из Гатчины, не из Пушкина, не из Урицка... Эти беженцы — ленинградцы. Их дома уже в непосредственной близости от войск противника.

«Враг у ворот!». Вчера это было еще строчкой плаката. А сегодня... Больно было смотреть на молчаливое шествие. Но вместе с тем было очевидно, что все эти женщины, старики и дети не бежали от врага. Они отходили по приказу из южных районов города в северные. Нет суматохи, нет паники. Не увидишь ни одного заплаканного лица.

— Русские люди! — с сочувствием и гордостью сказал кто-то на площадке за моей спиной.

— Ленинградцы!.. — уточнил другой голос.

Ленинградцы!.. Когда-то, очень давно, не то в пятом, не то в шестом классе, заполнял я впервые в жизни анкету. В графе «национальность» я, не задумываясь, написал: ленинградец. Надо мной посмеялись в школе, посмеялись дома. Позднее не раз вспоминали об этом эпизоде, как о чем-то очень забавном. В анкетах я так больше не писал. Но я твердо верил, что есть такая национальность — ленинградец, потому что есть чувство принадлежности к ней — возвышенное, гордое. Я знал, что такое же чувство живет в каждом истинном ленинградце...

 

II

Попутчик Сани Данилова — хорошо вооруженный опытный боец Андрей Шведов — дает Сане пистолет «ТТ», принадлежавший командиру, которого Шведов сопровождал в госпиталь. Шведов обучает Данилова стрелять из пистолета.

— Теперь можно стрелять. — Шведов поднял согнутую левую руку, положил на нее пистолет и выстрелил. Банка подскочила вверх и упала в траву.

— Здорово! — Я хотел бежать за банкой, чтобы снова насадить ее на куст. Но Шведов меня остановил:

— Все равно не попадешь. Давай разок выстрели по кусту, и хватит пока. Как следует пострелять не получится — патроны надо беречь. Всего две обоймы в запасе.

Я положил пистолет на согнутую левую руку, прицелился в лист и выстрелил. Руку толкнуло отдачей, я на мгновение зажмурился и потерял из виду лист, в который целился. Открыв глаза, я успел увидеть, что какой-то лист разлетелся. Не знаю, тот ли самый или другой...

— Молодец, Саня, — сказал Андрей. — Куст убит. А теперь пошли.

Он поднял винтовку и пошел вперед.

Я нес чемодан в левой руке, а правой сжимал в кармане рукоять пистолета. Приятное чувство рождалось от прикосновения к оружию, чувство уверенности и силы. Заработало воображение:

«Вот из тех кустов выскакивают немцы — человек пять или шесть. Они не успевают опомниться от неожиданности и застывают как вкопанные. Одного за другим укладываю их в кювет... Нет, лучше так. Увидев наведенный на них пистолет, немцы поднимают руки. Впервые явившись в свою часть, я привожу пленных фашистов. По дороге я раскрываю им глаза. Темные, обманутые люди! Неужели им не стыдно воевать против нашей страны? Неужели им не стыдно верить в средневековые бредни о превосходстве одной расы над другой? А название их партии чего стоит? Национал-социалистическая рабочая партия. Уже в нем заключен сплошной абсурд. Разве они не понимают, что сочетать слова „социализм" и „национализм" — это безграмотность, это все равно что сказать „деревянное железо".

— Jawohl? jawohl? es geht nicht! (Да, да, верно, это не годится!) — растерянно качают головами плененные мною немцы. Кроме одного толстого фельдфебеля. Он не качает. Он лабазник, а остальные — рабочие и крестьяне. Все они, кроме фельдфебеля, давно терзаются сомнениями — справедлива ли война, в которой их заставляют участвовать? Они вообще перешли бы на сторону Красной Армии, если бы не он, не фельдфебель, а главное, если бы не страх, будто большевики расстреливают всех пленных. Теперь, поговорив со мною, хорошо подумав, они поняли, что...».

Налетел низкий воющий свист. Он мигом сдул все мои мысли. Я весь превратился в одно желание — броситься на дно кювета, накрыть голову чемоданом, вжаться в землю.

 

III

Перед поселком Стрельна Шведов и Данилов остановились. Убежавший из Стрельны мальчишка-ремесленник сообщил им, что в Стрельну вошли немцы.

— Пойду в разведку, — сказал Андрей. — Проскочить нам не удалось. Принесем своим хотя бы разведданные об этих немцах. А ты сиди тут, Саня. Посматривай по сторонам, чтобы фрицы неожиданно на тебя не вышли. Это дело теперь вполне возможное.

— А если я их увижу, что тогда?

— То есть как «что тогда»? Тогда бей! Винтовка у тебя есть. Патроны есть. На вот тебе еще и гранату. Если близко подойдут, подорвешь себя и их. Дело нехитрое. Сумеешь?

— Сумею, — сказал я невеселым голосом. — Кольцо надо выдернуть, и все.

— Вот-вот, — подтвердил Шведов. — Кольцо выдернешь, и все... А впрочем, зачем такие сложности? У тебя пистолет есть. Это вернее. Тогда, значит, так. Гранату метнешь с близкого расстояния. Потом из пистолета нескольких приберешь. А последнюю пулю для себя оставь. Нет, лучше две оставь. На последнюю надеяться опасно. Осечка может случиться. Все понял?

— Все.

— Не струсишь?

— Постараюсь.

Шведов двинулся по кювету и скоро исчез из виду. Я остался один. Мысль о том, что Андрея теперь нет рядом и что я должен действовать самостоятельно, заставила меня внутренне собраться, как говорят в армии, — подтянуться. Я проверил затвор винтовки. Граната в порядке. А как пистолет, взведен? Я вынул его из кармана тужурки, осторожно оттянул казенник, патрон выехал из ствола. Я ввел его обратно и положил пистолет перед собой. Лучше его без надобности не трогать. А в случае чего дешево я свою жизнь не отдам. Был же я героем тысячи раз, читая книги, глядя на киноэкран... Нет, ничего, ничего. Не струшу. Жаль будет, если Андрей не увидит, как достойно я буду умирать. Может быть, и увидит... Я буду лежать на шоссе, возле кювета, а вокруг меня веером — убитые фашисты. Сколько? Ну уж не меньше десятка, при моем-то вооружении!».

 

IV

Шведову и Данилову пришлось возле одного из брошенных трамвайных поездов вступить в бой с немецким артиллерийским наблюдателем и пришедшими к нему на помощь немецкими солдатами. Благодаря примененной Шведовым хитрости и с помощью подоспевшего к ним матроса Шведов и Данилов уничтожили немцев и собрали трофеи — немецкие автоматы (шмайсеры), тяжелый пулемет и телефонный аппарат. Но пройти в Ораниенбаум они уже не смогли и двинулись в обратный путь. На дороге их арестовали как дезертиров, уходящих с передовой в тыл.

— Ваше приказание выполнено, товарищ лейтенант, — обернулся Андрей к лейтенанту. — Оружие сдано. А на ваши неправильные действия я буду жаловаться, товарищ лейтенант. Доставьте нас в штаб. Дело не ждет.

— Доставим. Доставим куда следует. А потом жалуйтесь сколько влезет.

Лейтенант скомандовал:

— Снять с них ремни. А вы оба — руки назад!

Карнач [караульный начальник] подошел ко мне и, обхлопав меня ладонями, обшарил карманы. У Шведова он забрал кремень и кресало.

— Добрая машинка. Пускай у меня побудет. — Он положил огниво себе в карман.

Нас повели в сторону Сосновой Поляны...

Солнце садилось в тучи. С моря подул жесткий ветер. Ноги в промокших ботинках застыли. Подошва на левом ботинке, которой я зацепил за корягу, еще когда бежал в атаку на трамвай, теперь и вовсе оторвалась. При каждом шаге она мерзко хлопала...

Красноармейская каска, ранец, гражданские тужурка и брюки, хлопающая подошва — вид у меня и впрямь дезертирский.

Чтобы поглядеть на нас, раненые приподнимали головы над бортами повозок.

Мне казалось, что даже лошади неспроста покачивают головами.

Над бортом одной из повозок поднялась забинтованная голова. Из-под повязки были видны только глаза. Встретив взгляд, полный презрения, я не удержался и крикнул:

— Товарищ, мы не дезертиры! Это ошибка. Честное слово!

Повязка, там где был рот, зашевелилась. Я не слышал, что раненый произнес. Но глаза смотрели на меня все так же презрительно и зло.

— Будешь орать, дальше не поведу. Отдам на их суд. — Лейтенант кивнул в сторону группы раненых, которые стояли возле повозок.

— Ну и отдавайте! Любой поймет — нас не за что наказывать!

— Молчи, Саня, молчи! — процедил Андрей. — Разберутся.

Бойцы в окровавленных повязках, скопившиеся у повозки, тоже смотрели на нас с презрением.

— Куда их ведете? Шлепнуть надо на месте, — деловито сказал один из них.

— Шлепнут где положено, — заверил его наш лейтенант.

Все кипело во мне от обиды. За что? Почему такая несправедливость? Почему такое недоверие? Кто он такой, этот злобный лейтенант? Кто дал ему право так поступать? Ну, ничего! Андрей сказал, что мы будем на него жаловаться. Уж я распишу его начальству, какое барахло их подчиненный! Я про него в газету напишу!

Андрей шел молча. Без ремня, без оружия, со сложенными за спиной руками, с опущенной головой, он был совсем на себя не похож.

Я смотрю на него, и мне вдруг начинает казаться, что человек, понуро шагающий передо мной, лица которого я не вижу, вовсе не Андрей, а кто-то другой, незнакомый... Дезертир какой-то, которого поймали и ведут под конвоем. Шведов в это же самое время живет в моем сознании отдельно от этого, бредущего впереди. Живет таким, каким он был, — подтянутым, при оружии... И в бою, с пулеметом... И там, в трамвае, с трофейной картой... Ни с того ни с сего в моей голове громоздятся странные воспоминания — далекие, неуместные...

Вот я, кажется, уловил кончик нити моих мыслей и понял, почему они приняли такое направление. Да потому, что Андрей Шведов, о котором я думал, — это и есть Красная Армия. Он олицетворяет в себе все то хорошее, что связано в моем сознании с ее бойцом — красноармейцем. Он мужественный, умелый воин. А главное — он хороший и честный человек. Я убеждался в этом не раз за сегодняшний день. И я уверен: таким он будет всегда, всю войну. И когда война кончится — тоже. В какую бы страну ни пришел такой боец, как Андрей Шведов, он принесет справедливость и помощь. Его рука, которая не дрогнет в бою с врагом, никогда не поднимется на слабого и безоружного. Никогда не протянется за чужим имуществом... Я и сейчас, шагая по этой дороге, не сомневаюсь в том, что Красная Армия всех сильней, несмотря на то, что от британских морей до самого Финского залива прошли по Европе фашистские полчища. Не сомневаюсь потому, что бойцы Красной Армии — это такие люди, как Андрей Шведов... Однако толстолицый лейтенант — это ведь тоже Красная Армия... И сержант, положивший себе в карман огниво Шведова, — тоже Красная Армия... И как это может быть, что такой человек и такой храбрый воин — Андрей Шведов — объявлен дезертиром, обезоружен, опозорен?! Как это может быть, что его ведут как пленного врага, в то время когда настоящий враг тут, рядом, когда кадровые бойцы так нужны сейчас в рядах защитников Ленинграда, среди которых много таких же вояк, как я... Нет, такого просто не может быть! Тем не менее это происходит. Передо мной со сложенными за спиной руками шагает Андрей Шведов. За ним в таком же положении бреду я. Нас сопровождают четыре бойца во главе с лейтенантом. Вместе мы — чуть не целое отделение. Нам бы всем сейчас на передовую, влиться бы в оборону. Чего бы не отдал я в эти минуты за то, чтобы взять в руки винтовку, пойти туда, на возвышенность, и вместе с другими вступить в бой. Но почему нам так не повезло? Почему меня не ранила ни одна фашистская пуля? Недаром сказано — «пуля дура»! Тут мне приходит в голову мысль — страшная тем, что она одновременно и отвратительна и правдоподобна. А что, если дезертир — этот лейтенант? Что, если мы для него удобный предлог для того, чтобы уйти подальше в тыл? Каким же надо быть негодяем, чтобы ради спасения собственной шкуры так опозорить, а то и погубить ни в чем не повинных людей?! Гоню эту мысль прочь. «Нет, нет. Нет у тебя оснований так думать», — говорю я себе. Но ведь у него — у этого лейтенанта — еще меньше оснований думать, что мы с Андреем дезертиры!..

 

V

В части, в которую доставили Данилова и Шведова, разобрались и поняли, что они не дезертиры. Вместе с бойцами и командирами этой части Данилов и Шведов вступили в бой с немцами, наступающими на Сосновую Поляну. В какой-то момент боя Данилов остается один против приближающихся к нему немцев. В самую трудную минуту Данилову помог лейтенант Будяков. Тот самый, который допрашивал Данилова, стараясь во что бы то ни стало обвинить его в дезертирстве и даже в шпионаже.

Передо мной метрах в десяти, чуть правее, ползут несколько фрицев. Надо их остановить, не то проползут дальше и окажутся у нас в тылу. У меня в карманах тужурки по «лимонке». Швыряю гранату в центр вражеской группы. Крики, автоматные очереди. Ствол дерева прикрывает меня от осколков. Я снова слышу набегающий топот.

Фашисты бегут на меня в рост. Я выскакиваю из-за ствола: швырнуть «лимонку» и тотчас назад, за ствол!..

Граната еще не успевает упасть, как я спохватываюсь: не выдернул кольца! Немцы этого не знают и кидаются наземь. Подхватываю правой рукой десятизарядку. Я должен перебить или хотя бы отогнать этих фрицев. Я должен подобрать свою гранату и кинуть ее так, как надо!

Ничего этого сделать я не успеваю. Страшной силы удар раскаленным прутом в грудь, под самую шею, прожигает меня насквозь и валит на спину. Как сквозь сон слышу я короткие очереди пулемета.

Переворачиваюсь на живот. Подымаюсь, перебирая руками по стволу дерева. Зачем? Хочу жить. Мне кажется, пока я буду стоять, я не умру. Стоя не умирают. Но стоять я не могу. Ноги сами идут по кругу. Мне хочется, мне очень надо сказать — «мама»... Это короткое слово выливается у меня изо рта теплой соленой струйкой. Я подставляю ладони и ловлю в них это маленькое теплое слово, но тут же расплескиваю его и падаю лицом вниз. Я не знаю, что я теперь говорю, но чувствую, что какие-то горячие слова текут и текут у меня изо рта... Много слов. Они душат меня, я не могу дышать...

Кто-то переворачивает меня на спину, приподымает. Удушье сразу отхлынуло. Я делаю вдох и открываю глаза. Будяков подтягивает меня к дереву и сажает, прислоняя спиной к стволу. Я пытаюсь глазами поблагодарить его, хлопаю веками. Он, видимо, понял меня.

— Ладно, ладно, не болтай!.. И не вались, не то опять захлебнешься.

Будяков ложится возле меня и стреляет, стреляет...

Я сижу спиной к дереву и с открытыми глазами вижу удивительный сон.

Я вижу малиновое небо над Ленинградом. На фоне зарева над гребнем высоты со стороны шоссе вырастают силуэты людей в кепках и ватниках, с винтовками в руках. Я их узнаю — это рабочие, устанавливавшие внизу за дорогой броневые колпаки. Они с ходу бегут в атаку, громко кричат.

Мне чудится натужный вой мотора на дороге и знакомые настойчивые сигналы... Вот оно что — это возвратилась машина Рахимбекова. Обогнув сарай, полуторка поднимается в сад. Из ее кузова выпрыгивают красноармейцы, на землю спускают какие-то большие и тяжелые предметы. Может быть, минометы?

Бой за моей спиной становится все глуше. Кто-то трогает меня за плечо, тихонько покачивает, будит...

Вокруг стало светло — ярким факелом горит полуторка.

Я вижу возле своего лица лицо Андрея.

— Саня, — говорит он. — Саня, очнись... На глазах у Андрея слезы. Разве может такое быть? Значит, я все еще не проснулся. До чего же нелепый сон!

— Надо держаться, Саня! Надо держаться, — говорит Андрей. — Приказа умирать не было!

Движением век я отвечаю ему: «Понял! Я понял, Андрей... Я постараюсь...».

Подходят два паренька в кепках, в ватниках, с повязками санитаров. Меня кладут на носилки. Сейчас унесут. Я сжимаю, как могу, руку Андрея и спрашиваю его глазами: «А ты теперь куда, Андрей?».

Он понимает мой вопрос.

— Туда, Саня, туда. — Шведов показывает рукой в сторону удаляющегося боя. [11; 82-91]