Смолиенко Ф. "Антифашисты из разных стран"

Одиннадцатый день плена... Ни хлеба, ни воды...

В конюшне, где мы сидим, гулко раздается голос переводчика:

- Господа!.. Великий фюрер и высшее командование германской армии, учитывая ваше положение, дарует вам на пропитание лошадь...

В лагерь завели хромающего тяжеловоза. Через несколько минут от коня ничего не осталось. На земле стонали полузадушенные голодной толпой люди.

Я смотрел на все это с ужасом и вдруг кинулся вперед, перескочил через наспех натянутую вокруг лагеря проволоку и понесся к лесу.

Остались позади какие-то кучи, постройки. Наперерез мне бежали, стреляя на ходу, два солдата. Только теперь я сообразил, что произошло. Словно во сне, увидел рядом кучу горелого сахара, отбил комок и, прижав локтем к груди, повернул обратно. Подхватил возле склада полунаполненный мешок и поволок за собой.

По мне строчили пулеметы, установленные по углам лагеря. Не знаю, как остался цел...

Мешок я отдал какому-то пленному - там оказался горох. Сахаром кормил изо рта полумертвых товарищей.

На четырнадцатые сутки нам дали баланду с крупинками пшена, по кирпичику хлеба и повели неизвестно куда. В дороге щедро накормили селедкой. Я отобрал ее у товарищей и выбросил: не давали воды.

Мотоциклисты-пулеметчики не подпустили нас к реке. Люди дико кричали, изнемогая от жажды, а фашисты фотографировали. Везде, везде фотографировали...

Мало кто прибрел к станции. Паровоз поволок состав на запад.

В лагере Эльстергост замполит нашей части Присяжнюк научил меня, чертя буквы на носко, писать готическим шрифтом. Впоследствии это пригодилось.

- Теперь мы за рубежом. Что делать? - спросил я.

- Цель прежняя, - отвечал замполит, - бить врага!

Рядом в клетке были французы. Я прорвался к ним.

Они встретили меня как сына. Накормили и завели беседу о России. Кое-кто из них думал, что у нас в Советском Союзе общий котел и чашка большая, что спим под одним одеялом. Я не смеялся. Серьезно опровергал басни.

Французский священник, окончивший духовную и литературную академии, дружески кивал. Потом я слышал, что, распевая в молельне религиозные гимны, он вставлял в них политические призывы. Владея русским языком, подробно сообщал мне о фронте и как-то сказал:

- В русских бараках найди Ивана Куценко. Настоящий коммунист!

Оказывается, я знал Ивана: спал возле него. Мы оба записались «агрономами» и попали к помещику копать картошку. Я затаптывал ее в землю.

- Хорошо работаешь, - похвалил Иван. - Всем надо перенять твой метод.

Немцы прошлись бороной по полю. Мастер перепугался и приказал поскорее закопать выскочивший наружу обильный «урожай».

Укладывая картошку в бурты, мы оставляли «окна» и маскировали их. Ранние заморозки привели картошку в негодность. Это обнаружилось. Только мы начали убирать сахарную свеклу, команду вернули в лагерь и отправили на шахту Эрика, принадлежавшую фирме «Шварцколь».

Работали там с четырех утра до ночи. Я быстро ослабел.

- Надо тебе попасть в ревир (лагерный госпиталь). Тогда выживешь, - сказал Куценко.

Как туда попасть? Я не спал до утра.

На следующий день всех выгнали на узкоколейку. По дороге я упал: не мог идти. Конвоир ткнул меня несколько раз в бок прикладом и повел команду дальше. Оставшийся со мной мастер дал мне кофе из термоса и свой завтрак. Подкрепившись, я поднялся и, опираясь на мастера, побрел к ребятам.

Едва держась на ногах, они сгружали рельсы с помощью стариков-немцев. Помня совет Куценко, я не отдернул руку, когда рельсу сбрасывали на землю. От нестерпимой боли помутилось сознание. С переломом кости я был отправлен в лагерный ревир.

Врачи-поляки встретили меня ласково, наложили гипс, дали хлеба, табаку.

Иван Куценко прибыл в ревир под видом больного. Зазвал меня в мертвецкую и сказал:

- Ты, комсомолец, обязан помогать Родине и угнетенному немецкому народу.

Я молча кивнул головой.

Иван достал клочок бумаги с текстом на немецком языке. На одной стороне - обращение к солдатам и населению, кончавшееся так: «Долой Гитлера! Да здравствует Тельман!» В левом нижнем углу - пятиконечная звезда, справа - «Штаб подпольщиков».

На другой стороне листка разъяснялись причины поражения фашистских вояк.

Я перерисовывал текст готическими буквами. Сопровождая выписанных из ревира в лагерь Якобсталь, клал листовки на дно санитарной сумки. В вагоне, подъезжая к Дрездену, попросился в туалет и бросил листки в дырку.

В вокзалы военнопленных не пускали. Помню, было холодное осеннее утро. Переболевшие тифом, которых я вез, окоченели. Я сказал конвоиру, что надо обогреться, если он хочет нас доставить в лагерь живыми. Конвоир заговорил с полицейским, и скопившиеся вокруг прохожие поддержали его. Полицейский уступил. Мы расположились в углу большого зала ожидания.

Посредине, за столиками, завтракали пассажиры. Один из них, одетый в новое черное пальто, чаще других поглядывал в нашу сторону. Заметив, что я смотрю на него, он изобразил, раздвинув средний и указательный пальцы, знак V - первую букву английского слова «победа». Качнул головой, предлагая следовать за ним в туалет. Там молча сунул мне немецкие деньги и «Правду» - газету «Правду»!

Как и мои товарищи в ревире, я был ошарашен. Мы тотчас выпустили листовку с сообщениями из Москвы.

Теперь я был не один. Другие санитары размножали и разбрасывали листовки. Бортмеханик Иван Шматенко, по кличке Желтый, оборудовал «типографию» сделал из алюминиевых ложек литеры. Инструмент и бумагу мы прятали в подвале, в куче угля и под войлочной обмоткой труб.

Миша Хавроненко, по кличке Студент, хорошо знал немецкий язык и переводил листовки. Он и его группа привязывали их к машинам, чтобы разлетались на ходу, укладывали в мотоциклы и фургоны, сомали в карманы солдат и даже офицеров. Миша часто полол шпинат, росший возле колючей проволоки, громко напевал:

«Широка страна моя родная...» Некоторые постовые, ходившие за оградой, останавливались. Миша насвистывал «Интернационал». Один отсалютовал кулаком - «Рот фронт».

Я пробыл в ревире целый год. Время от времени появлялся Куценко и привозил тексты листовок. Переодевшись в сербскую форму, мы навещали бараки французов, поляков, индусов, англичан и вели беседы. Самыми «темными» были британские солдаты, не понимавшие, почему идет война.

19 октября 1942 года солдат, привезший больных, сообщил, что меня вот-вот арестуют. Не буду скрывать - я испугался. Куценко был в ревире.

- Бежать,- сказал он,- поздно: за тобой следят.

Мы уничтожили все улики, но листовки оставили в обмотке труб. Если барак ревира цел, они и сейчас там лежат.

Два дня я ходил сам не свой. Приехали гестаповцы в штатском и взялись за меня. На столе лежали наши листовки, отпечатанные алюминиевыми литерами. Я кричал, когда палачи прижимали мои пальцы дверью, молчал, когда наводили автоматы, и в ответ на все вопросы твердил:

- Образование имею три класса. Ничего не знаю.

Возглавлявший ревир доктор Боруцкий и немецкий врач-капитан, во всем полагавшийся на поляка, письменно поручились, что никаких противозаконных действий за мной не замечали. Французский священник подговорил узников многих наций не расходиться с поверки, и они потребовали освободить русского санитара.

Меня увели в штрафную команду, на глиняный карьер, не так далеко от ревира. Вновь организовалась небольшая, но сплоченная группа борцов. Мы бросали камни в глину, которая шла на кирпичи, сыпали песок в подшипники машин, кидали болты в мешалки. Я делал глиняные игрушки и дарил немецким детям, а они по моей просьбе подкладывали палки на изгибе узкоколейки, и вагонетки слетали с трехметровой насыпи. Поставить их на рельсы стоило немалого труда. Кирпичный завод простаивал, особенно в дежурство конвоира-моряка, который в 1915 году был в русском плену и вернулся домой после Октябрьской революции.

Моряк не подгонял штрафников. Нацист-мастер грозил, что пожалуется начальству. Моряк вынимал трубку изо рта и, пустив вверх клуб дыма, бурчал:

- Пленные с работы не убегают. Остальное меня не касается.

Подстать моряку был и начальник команды, который старался побольше людей отправить в ревир. Негодяй-перебежчик, бухгалтер по специальности, копивший немецкие марки в ожидании победы фашистов, донес на нас. Комендант отдал нам его писанину со словами:

- Вот кто воюет против вас, а не я!

Доносчик не увидел ни победы, ни поражения фашистов...

Много было разных событий - всего не расскажешь.

Меня перебрасывали из команды в команду; Куда бы я ни попадал, везде находились настоящие люди - стойкие антифашисты.

Федор Смолиенко, село Наумовка, Целинный край.

Источник: «Сильнее смерти. Воспоминания, письма, документы». Москва, Госполитиздат, 1963 год. С. 5-11.