30 августа 1942 года - 435 день войны
В связи с угрозой тылам 62-й и 64-й армий командующий войсками Юго-Восточного фронта отдал приказ отвести эти армии на средний сталинградский оборонительный обвод. Однако противник упредил советские войска и не дал им возможности организовать оборону на среднем обводе. [3; 248]
Советские войска успешно завершили контрудары на Среднем Дону в районе Серафимович, Клетская, Сиротинская и севернее Трехостровская. В результате наступательных действий советских войск, проводимых в ходе оборонительного сражения, был захвачен обширный плацдарм на правом берегу Дона в районе Серафимович, несколько меньший плацдарм у Клетской, расширен плацдарм в излучине Дона северо-западнее Сиротинская. Советские войска овладели также плацдармом севернее Трехостровской. [3; 248]
Хроника блокадного Ленинграда
После трехдневного перерыва город снова подвергся обстрелу. Но был он недолгим. Все 10 снарядов разорвались на незастроенной территории Московского района.
Есть основания предполагать, что противник готовил воздушный налет на Ленинград. Накануне наша авиационная разведка обнаружила на сиверском аэродроме 60 вражеских самолетов. Сегодня два авиационных полка — 15-й гвардейский штурмовой во главе с майором Ф. А. Смышляевым и 154-й истребительный во главе с подполковником А. А. Матвеевым, — упредив противника, атаковали его машины, готовившиеся к вылету.
Сегодня же сводная группа, состоявшая из 33 самолетов фронтовой и морской авиации, нанесла удар еще по одной авиабазе противника, расположенной южнее Луги, у деревни Городец.
На стоянках двух этих аэродромов и в воздушных боях на подступах к ним уничтожено и повреждено до 50 фашистских самолетов.
Снова, чтобы обезопасить наши коммуникации на Ладожском озере, нанесен бомбоштурмовой удар по базировавшимся в Сортанлахти катерам противника.
Говоря на военном языке, решение, принятое сегодня горкомом партии, тоже направлено на то, чтобы «упредить врага». Враг этот, правда, не совсем обычный, но достаточно коварный. Заботясь о предотвращении эпидемических заболеваний,горком предложил Ленинградской организации Красного Креста сформировать два санитарных отряда общей численностью 430 человек. [5; 236]
Воспоминания Давида Иосифовича Ортенберга,
ответственного редактора газеты "Красная звезда"
Появился новый район боев на Юге — Моздок. Еще более реальной стала угроза Грозному, да и самому Кавказу.
В связи с тем, что в сражение вступили войска Закавказского фронта, на Юг вернулся Петр Павленко. Выехали гуда Зигмунд Хирен и фоторепортер Федор Левшин. Хирен, один из самых оперативных корреспондентов, прислал подряд три очерка. Один из них — «Над Кавказским хребтом» — рассказывает о фронтовых буднях летчиков, сражающихся в непривычных и крайне трудных условиях:
«Всюду чернеют горы. Над ними вечно клубится дым, над ними вечные туманы. Летать приходится в облаках и над облаками, пробивая облачность перед заходом на цель. Даже аэродром и тот со всех сторон окружен горами. Взлет и посадка во много раз усложнились. Штурмовку и бомбометание приходится производить с больших высот. На таких высотах ИЛы никогда не работали. С двух сторон скалы. Часто снижение вовсе невозможно. Движение воздуха в ущельях настолько быстрое, что самолет засасывает. Малейший просчет — и самолет врежется в горы. И все же наши летчики работают гак же спокойно и уверенно, как и над ровной местностью. Жарко, очень жарко. Напряжение большое, одолевают головные боли. Болтанка. Ко всему этому привыкли, об этом не принято говорить».
Много добрых слов в очерке о командире штурмового полка майоре Смирнове. Меньше чем за год он награжден тремя орденами Красного Знамени. Корреспондент увидел в штабе полка телеграмму командира казачьего корпуса генерала Кириченко. Комкор благодарит штурмовиков за боевую помощь корпусу: летчики сожгли танковую колонну врага, за которой скрывался пехотный полк. Надо ли большее свидетельство доблести летчиков!
Другой очерк Хирена, опубликованный в сегодняшнем номере газеты, называется «В горах Северного Кавказа». Это уже о том, как сражается наша пехота в тех же горных условиях. Главный герой повествования — младший лейтенант Чибисов. Вместе с тремя красноармейцами он остался в селении, когда немцы его уже захватили. Получив задание взорвать мост, они не ушли из селения, пока не выполнили приказ. И сделали они это чуть ли не на глазах противника! А потом выбрались к своим. Третий очерк корреспондент посвятил опыту боевых действий в горах.
Дела под Сталинградом идут совсем плохо. Немцам не удалось с ходу взять город, но опасность его потери не уменьшилась, стала еще более явной. Что для пас значила бы потеря Сталинграда, объяснил Эренбург с присущей ему прямотой: «Немцы хотят удушить нас, захватив Волгу. Волга в наших руках — артерия жизни. Волга в руках немцев станет веревкой на шее Родины... Вой идет за ключ к победе».
Радостная новость. Государственный Комитет Обороны назначил Г. К. Жукова заместителем Верховного Главнокомандующего. Восстановлена, считал я, да и не только я, справедливость. Мы, конечно, тогда еще не все знали, из-за чего Жуков в первые месяцы войны смещен с поста начальника Генерального штаба, хотя полагали, что это до обидного несправедливо. Сколько раз потом я встречался с Георгием Константиновичем — и на его КП, сразу после его назначения командующим Резервным фронтом, и в Перхушкове, и в Москве — ни разу об этом не было разговора. Он и виду не подавал, ни одна тень не выдавала его переживаний в связи с переменой в судьбе, хотя, по-человечески говоря, они, эти переживания, не могли не быть. Уверен, что не только со мной, ни с кем на эту тему тогда он не говорил. А работал так, что дай бог каждому!
Кстати, так было и после войны, когда Жукова тоже несправедливо сняли с высокого поста и назначили командующим Одесским военным округом. Рассказывают (и это факт), когда на первом же учении в округе Жуков увидел, что люди, считая, что он не очень рьяно будет заниматься делами округа, разболтались, он решительно сказал: «Вы почему-то решили, что вам прислали другого Жукова, а я тот же Жуков, только в другой должности». И быстро, твердой рукой навел порядок.
А в этот августовский день я собрался к Жукову не для того, чтобы его поздравить. Как-то в то время не принято было поздравлять с повышением в должности, и не потому, что зачерствели наши сердца, главным для всех была война, личное отодвинули в сторону. Мне хотелось поговорить с Георгием Константиновичем по делу. Но его уже не застал: он уехал в Сталинград. И это было доброй, обнадеживающей вестью. В те дни уже кочевала фраза: «Там, где Жуков,— там победа!»
Жуков — в Сталинграде. Далеко! Туда, как в Перхушково, не доберешься за час. А надо бы...
Позвонил и приехал в редакцию Алексей Толстой. Усадил я его в кресло и выжидающе посмотрел. Алексей Николаевич открыл портфель, вынул рукопись:
— Привез последнюю главу «Рассказов Ивана Сударева». Как обещал, в срок. Хотите, прочитаю?
Хотя перевалило за полдень и началась обычная редакционная горячка, я собрал у себя своих товарищей. Толстой начал читать. Все слушают затаив дыхание. Рукопись объемистая, читал около часа. Закончил. Сидим молча. Алексей Николаевич тоже молчит, оглядывает всех. А у нас в горле застряли все банальные слова: мол, хорошо, отлично, замечательно. Тишина казалась бесконечной, но она красноречиво говорила о том, как мы взволнованы.
Николай Тихонов прислал очерк «Ленинград в августе». Поразительна его пунктуальность! Как и договорились, он точно к последнему дню каждого месяца передавал очерк о жизни и борьбе блокадного города за истекший тридцать один день. Николай Семенович не был штатным сотрудником газеты, но многим нашим штатным корреспондентам служил примером безотказности в выполнении редакционных заданий. О таком авторе можно лишь мечтать.
В очерке, занявшем два подвала в сегодняшнем номере газеты, главное — о тех переменах, которые произошли в блокадном Ленинграде за год:
«Какое искусство взвалит на свои плечи тяжесть передачи всего, что совершилось в Ленинграде за эти двенадцать месяцев, с того дня, когда взлетели к небу черные рельсы железных дорог, остановились в пути паровозы, и пароходы прижались к берегам, и все, что легло там, за озером, стало зваться Большой землей? Город стал жить в блокаде.
Город стал отбивать штурм за штурмом — и с воздуха и с земли. Скольких уже нет! Одни умерли с оружием в руках на поле боя, другие умерли, не перенеся суровейших испытаний зимней осады. Испанцы во время обороны Сарагоссы, непримиримые и суровые, говорили про умерших от болезней: «Те, что умерли от болезни во время осады,— тоже умерли за отечество!» И мы можем повторить их гордые слова. Наши мертвецы безупречны. Но наши живые герои превзошли себя — они отстояли город, они бьют врага! Они изматывают его день и ночь, они рвут тонкую сеть его железной хитрости, которой он опутал великий город».
Город готовится к зиме. Скоро снова тысячи ленинградцев выйдут ломать деревянные дома, заготовляя топливо. Сейчас они снимают урожай с огородов, занявших все свободные площади города и пригородов, порой они обрабатывают огороды под вражеским обстрелом.
А какие проникновенные слова нашел Тихонов, чтобы сказать о стариках и старухах, подростках, а порой и детях, заменивших мужчин, сражающихся с врагом здесь, рядом, куда можно было доехать и трамваем. Писатель нашел в себе мужество, чтобы сказать и такую горькую правду о жизни блокадного города: «И, кроме всего, нужно еще изгонять лентяев и тунеядцев, искоренять воровство, держать строгую дисциплину в городе, следить за его внутренним спокойствием».
Седьмая симфония Д. Д. Шостаковича, родившаяся в блокадном Ленинграде! И ее сам вскоре слушал в столице, в Колонном зале Дома союзов. Мне кажется, что даже люди, не разбирающиеся тонко в музыкальном искусстве, были покорены звуками этой симфонии. О ней много рассказано и написано, но, смею думать, никто так взволнованно в те дни не сказал о ней, как это сделал Тихонов в своем августовском очерке:
«Благословенны лунные ночи в Ленинграде... В такую ночь звучит огромная музыкальная волна. Вспоминаешь невольно Седьмую симфонию Шостаковича, которую с трепетом и восторгом исполняли ленинградские музыканты в зале филармонии. Ее играли не так, может быть, грандиозно, как в Москве или в Нью-Йорке, но в ленинградском исполнении было свое — ленинградское, то, что сливало музыкальную бурю с боевой бурей, носящейся над городом. Она родилась в этом городе, и, может быть, только в нем она и могла родиться. В этом ее особая сила и особое оправдание. Та радость, которая звучит в ней, пройдя через ужас нашествия врага, через тревогу и битвы, через мрак и печаль, гак же естественна, как весь наш долгий путь в борьбе к блистающему, как эта лунная благоухающая ночь, торжественному миру после победы, которую мы возьмем пусть великанской ценой...» [8; 319-322]
