На просторе бескрайнем забытой плугами земли
Лебедой и осотом пустые поля поросли.
Лебедой и осотом, да горькой полынью-травой,
Беленой и пасленом, да кровохлебкой густой.
За танками женщин вяжут, детей прикладами бьют.
Деревни от свастики черной в лесную чащобу бегут.
Ветер гуляет в хатах, лисы ночуют в хлевах,
Осы, пестрые осы селятся в черепах.
Ночами в краю пустынном под ветра шальной напев
На горем засеянных нивах растет небывалый гнев.
Пахнет каленым железом даже лесной туман,
Лежат под откосом составы с надписью:
«Deutsche Reichsbahn»*.

Стоял тогда сорок первый, от пепла седой и золы.
Случилось это в деревне с названьем смешным Козлы.
Человек постучал в оконце, в дверь ввалился, что куль.
Сказал: «Закройся, Павлина, недалеко патруль.
Нарвался на часового. Ткнул мне в плечо штыком,
Только и он не увидит в своей неметчине дом.
Перевяжи мне рану — иначе не добреду».
        «Останься».
        «Нельзя, Павлина. Тебя и твой дом подведу».
Мужчине было под сорок — крепкий еще человек.
У женщины в косах проседь — бабий короткий век.
Она незаметно погладила шубы его рукав,
Минуту смотрела молча, к печке щекой припав.
Потом достала рубашку из сундука со дна,
Ее на бинты покроила столовым ножом она.
Когда разрезала шубу — кровь текла по ножу ручьем,
Когда бинтовала руку — к ране приникла тайком.
И мужчина сказал ей мягко: «Не дожидаясь дня,
Пойду я. Но ты, Павлина, послушай сейчас меня.
Возможно, меня и схватят…
                                            Под дубом, там, где кусты,
Я закопал взрывчатку… Тол, чтоб взорвать мосты.
Их два па дороге рядом. Они — на главном пути.
По дороге планируют немцы карателей подвезти.

Если мой друг погибнет, со мной случится беда,
Ты сообщить об этом обязана сразу  т у д а.
Пошли в лес деда Сымона… Пусть тут же идет, с утра…
Он скор еще на ногу… Ладно?.. Спасибо, Павлина, пора…
Детям, жене, товарищам передай мой последний привет.
Минер в отряде найдется — на мне не сошелся свет».
Он ушел, и его схватили на выгоне у села.
А утром в комендатуру женщина тихо вошла.
Сказала с глазами сухими:
«Послушайте, пан капитан.
Сидит у вас мой любимый. Вы считаете — он партизан.
Нет. Не он убил часового, и рана не от штыка.
Ножом нанесла ему рану вот эта моя рука.
Должны вы меня дослушать, коль вам любить довелось.
А я со своей любовью лет двадцать прожила врозь.
Любила, а он женился, уехал в город чужой.
Спросите любого в округе, и вам подтвердит любой.
Ко мне вернулся недавно, назвал любимой своей.
Вы знаете, что такое любовь на закате дней?
Горькая и печальная, не такая, как по весне!..
Но вчера он сказал, что снова уходит к первой жене…
Без него опустели б навеки сердце мое и дом,
За измену его, за неверность ударила я ножом.
Даже больной и немощный был для меня он хорош.
Видите — вот рубашка, видите — вот он, нож».

И ее топтали ногами, и она, подавляя стон,
Повторяла одними губами:
                                             «Любимый, любимый он».
А когда над седыми лесами шестая взошла луна,
Мужчину в сарай втолкнули, где молча лежала она.
Ее на допросах пытали пламенем жгучей свечи,
Лицо ее было в ожогах — их никто не лечил.
Мужчина стал на колени перед ней, почерневшей от ран.
Она перед ним раскрыла намеренный свой обман.
«Ты молчал? Не сказал, кем ранен? Не признался, где и когда?
Значит, расчет мой был верен. О любимых молчат всегда.
Ты видишь, я умираю. Конец. Кричи не кричи.
Милый мой, милый мой, милый… Молчи, непременно молчи.
Твоими детьми заклинаю, заклинаю любимой женой,—
Молчи… Ради вечного счастья, что взойдет над нашей землей.
Прости, что дала им повод прошлое ворошить.
Ты знаешь, крупица правды все-таки есть в этой лжи.
Если будешь под нашим дубом, доживешь до светлой поры,
Дотронься своей ладонью до его шершавой коры…»

Поднимаются медленно-медленно к бинтам на его голове
Чистые чистые руки — голуби в синеве…
А когда через мгновенье навсегда угас ее взгляд
Мужчина затрясся от плача, как она двадцать лет назад.
Перед тем, как навек Павлине за последний уйти перевал,
К ее губам холодеющим он в поцелуе припал.
И только сейчас он понял—она дождалась своего…
Пришли два зеленых солдата и вытолкнули его.
Лицо его было черным, весь вид его был такой,
Что офицер немецкий глаза заслонил рукой.
Посмотрел на кресты солдатские за окном в предвечерние,
Посмотрел на столовый нож, что лежал у него на столе,
Посмотрел на руки мужчины, сжатые в кулаки,
И приказал солдатам отвести от двери штыки.
И мужчина пошел проселком, утопая в осенней грили,
И мужчина седой с опушки врагам кулаком погрозил.
А когда новый день подымался над красной грядою дубрав,
Красный от красного зарева, красный от красных трав,
Красный, как будто умылся кровью глубоких ран,
Два дальних тяжелых взрыва
                                                  покачнули болотный туман.
*»Имперская дорога» (нем.)

Перевод с белорусского И. Бурсова.

Источник: Венок славы. Антология художественных произведений о Великой Отечественной войне. В двенадцати томах. Том восьмой «Война в тылу врага». Составитель А.С. Карлин. Москва, издательство «Современник», 1985 год. С. 96-98.

Оставьте сообщение