Глава 23. Барон не выдерживает взгляда...
Как он оказался здесь? И что это за лужа под головой? Почему не поднимаются веки? Голова будто налита свинцом. В ушах звенит. По лицу и шее течет горячая липкая кровь".
Земнухов силился приподняться. Но тело не повиновалось ему. С трудом он поднял веки. Тысячи игл вонзились в глаза. Мучительная боль!
Сквозь решетчатое окно пробивался слабый свет зимнего утра. Темные стены, сводчатый потолок, покрытый пушистым инеем, но холода он не чувствует. На нем одна нижняя рубашка, лежит он на цементном полу, а тело жжет и жжет.
Земнухов попробовал пошевелить ногами. Судорога сковала...
«Как это было?»
Он старался воскресить в памяти события минувшего дня.
Его ввели в кабинет. На потолке сияла люстра. Он с непривычки зажмурил глаза: настолько ярок был свет. Руки у него были связаны проволокой.
- Ага, профессор, пожаловали? - ядовито проговорил сидевший у начальника гестапо бургомистр города. - О, да у него роговые очки! Больше внимания профессору!..
Лысый гестаповец встал с дивана, вплотную подошел к нему и сказал с хрипотой:
- Вся ваша шайка выловлена. Твои сосунки на первом же допросе повалились мне в ноги. Очередь за тобой. Брось эту игру.
- Я вас не понимаю. Вы это о чем? - спокойно произнес он.
- Не разумеет! Вы только посмотрите на него! Сосунки называют тебя вожаком. Мы этого самого вожака можем повесить хоть сейчас. Но зачем? Ты ведь хочешь жить?
- Хочу, - ответил он. - Кто от жизни отказывается?
- Ну, и слава богу. Вот мы и нашли общий язык. Значит, ты был заводилой в этой вашей «Молодой гвардии»?
- Ничего не знаю... Зачем вы меня привели сюда?..
Так... Да, да, именно так он сказал, и тяжелый кулак ударил его в переносицу. Очки упали на пол и разбились. Кровь хлынула из носа.
- А вот очки вы зря расколотили, - спокойно сказал он. - Я их так берег...
Земнухов вспомнил, как рассвирепел от этих слов гестаповец, как он исступленно вопил: «Скажешь, щенок! Скажешь!..» и бил его по лицу, по голове. Потом его, кажется, повалили на пол, и гестаповец каблуками стал бить в грудь, в спину.
«Но я ни слова не сказал... И не скажу... А дальше? Что было дальше? - силился припомнить Земнухов. - Ах, да...»
Принесли плетки из тонкой проволоки. К концу каждой проволоки прикрепили металлическую гайку. Два дюжих немца по знаку офицера начали стегать его. Кожа лопнула с первых же ударов, кровь брызгами разлеталась по комнате. Палачи отсчитывали: «Тридцать семь... тридцать восемь... сорок...». Но он, закусив губы, продолжал попрежнему молчать.
«И буду молчать».
- Бросьте в камеру! - приказал раздосадованный следователь. - Завтра признается сам.
В камере было еще восемь молодогвардейцев. Их тоже пытали.
К Земнухову подполз Ковалев. Вынул сухарь из кармана:
- На, подкрепи силы. Скоро снова начнут...
Земнухов, превозмогая боль, подбадривал ребят:
- Вот девчат жалко, если будут бить. Нам что? Наша доля такая, мужская... Сережа, ты бы песню затянул, а? Все легче...
Сергей Левашев простуженным, хриплым голосом запел:
Жалко только волюшки
Во зеленом полюшке,
Солнышка на небе
Да любови на земле..,
И ребята подхватили:
Любо, братцы, любо,
Любо, братцы, жить,
С нашим атаманом
Не приходится тужить...
Открылась дверь. В камеру втолкнули еще трех ребят. Среди них был Володя Осьмухин.
- Здорово вы поете, ребята! Я слушал в коридоре... плакать хотелось!
Володю ошеломила обстановка камеры. Он долго смотрел на неподвижное тело Земнухова, потом молча снял куртку, расстелил её на каменном полу.
- Давайте положим его, ребята, - сказал он. Земнухова положили на куртку.
Осьмухин рассказал новости: сводок по радио уже никто не принимает; приемники брошены в колодец; ходят усиленные слухи о быстром продвижении Красной Армии.
- Думали мы с Олегом, - сказал Володя, - послать Любашу к товарищу Антону, чтоб он партизанский отряд прислал на выручку. Но Любашу схватили. И меня вот тоже...
Вдруг он рассмеялся:
- А ведь сегодня, ребята, я именинник. Утром проснулся, сестра Люда и говорит: «Долго думали мы с мамой, какой тебе подарок сделать, и решили носки подарить. Ничего лучшего теперь не найдешь. Уж после войны наверстаем». Я эти носки даже надеть не успел. Вот... в кармане они...
По коридору кто-то бежал, громко крича:
- Давай сюда его, сюда!
Были слышны удары плетей, лязг железа, истошные крики:
- Пустите, пустите!..
Минуты бежали. Они казались вечностью.
Осьмухин снял сапоги, натянул на ноги белые шерстяные носки.
Шепелев огрызком карандаша писал на крошечном лоскутке бумаги:
«Здравствуйте, мама и Гена! Мама, все пока ничего. Вчера ждал записки, но не получил (можно в кашу). Как вы там все живете? Я слышал, что Титовкина Шура сидит.
Ну, пока.
Евгений Шепелев.
Сегодняшнюю записку я не получил. Я тебе писал, что в кашу».
Женя первым из арестованных стал посыпать письма домой. Записку приклеивал ко дну котелка, а сверху замазывал кашей. Вчера он отправил две записки; одну - в белье, другую - в остатках каши.
Раз в день охранник швырял в камеру миску с вонючей бурдой. Вначале ребята не могли ее есть, а потом смирились, стали есть, преодолевая отвращение. Каждому доставалось по две-три ложки этой бурды.
В записках домой, чтобы успокоить матерей, ребята писали, что сыты и здоровы. А их били нещадно по нескольку раз в день. У каждого на теле кровоточили раны, но никто не жаловался, не роптал.
Когда получали передачу, радовались не каше, не лепешке, бережно завернутой в ситцевый платочек, а общению с миром. На свободе еще оставались друзья, И от них доносился голос сюда, в тюрьму.
Лепешки разламывали осторожно, будто боялись крошку уронить. И если находили записку, то она переходила от одного к другому. Там, на свободе, эту записку держали в руках молодогвардейцы. И представлялось узникам, что этой запиской протянуто к ним в тюрьму дружественное рукопожатие.
Утешать матерей, убитых горем, - удел сыновей. И как душевно умели это делать юные подпольщики!
Толя Попов после одного из зверских допросов написал матери:
«Мама, я тебя прошу только об одном, чтобы не передавала мне много хлеба, тем более сухарей. Зачем, когда я здесь не голодный? Кушаем мы в 4. Анатолий».
Выдержка и воля этих, так мало еще видевших в жизни людей бесила гестаповцев и особенно барона.
На столе он держал набор плетей, шомполов, игл, ножей. Извращенное воображение его придумывало все новые и новые пытки. Он приказал прибить к потолку блок и перекинуть через него веревку. Каждый новый прием испытывал сам.
Ввели Женю Машкова.
- Надо позвайт зрителей, а то артист скучайт будет, - сказал барон и, обернувшись к лысому немцу, сидевшему на диване, добавил: - Господин полковник, мы их сейчас немножко ласкайт будем...
Офицер кивнул головой.
Из камер пригнали арестованных.
- Надеюсь, ты тепер открывай рот?- пригрозил барон.- Рука на стол!
Прислуживавший тут же Суликовский схватил за руки Машкова и притянул его к столу.
Железным прутом барон стал бить Машкова по пальцам. Слышался хруст суставов. Женя стонал сквозь стиснутые зубы. Бумаги на столе оросились кровью.
Барон не унимался.
- Будешь сказайт?
- Скажу! - вдруг крикнул Машков. - Все скажу!.. Ребята опустили головы. Кто-то в обмороке упал на пол. - Я скажу! - возбужденно выкрикивал Машков. - Скажу все, немецкие сволочи! Вы можете меня вешать! Слышите? Все равно моим трупом вам не заслонить солнца, которое взойдет над Краснодоном!..
На шею ему набросили верёвку. Тело его выгнулось и повисло на крючке под потолком. Он висел несколько секунд.
Когда обрезали веревку, его омертвелое тело глухо бухнулось на мокрые плиты.
Машкова отливали водой. Он очнулся, привстал и пополз. Добравшись на коленях до стены, оперся о нее руками. Кровавые оттиски пальцев отпечатались на стене.
Потом палачи принялись за Земнухова. В гестапо не пожалели ни сил, ни времени, чтобы «развязать главарю язык». Земнухова подвесили к потолку. Из ушей и рта у него хлынула кровь. Он потерял сознание. Его окатили водой и снова подвесили. Земнухов онемел. Он смотрел в упор на барона ненавидящим взглядом.
Палач не выдержал этого взгляда. Попятившись, он закричал:
- Уведи! Уведи его!..
