Глава 22. "Синица"
К Ольге он стал относиться равнодушней, суше. При встречах был немногословен. А раньше балагурил, смеялся, был неистощим на смешные рассказы и всегда напевал.
«Неужели охладел?» думала Лядская. Оставаясь наедине, брала дневник и записывала в нем наивные сентенции, вроде такой: «Любовь - свеча, дунь на нее - погаснет».
Вечерами она заходила к соседке, одноглазой старухе Дарье, и просила гадать на «червонного короля».
Это был ухажёр Ольги - Дмитрий, рослый парень, с длинной жилистой шеей. Он имел неодолимую тягу к деньгам, к роскоши. Поступив в городскую управу, раздобыл хромовые сапоги и кожаный шлем, курил дорогие папиросы. Никому из подруг Ольги он не нравился. Ольга обижалась, сердилась.
- На вкус и цвет товарищей нет... И не вам судить. Вы еще понятия не имеете, что такое любовь...
Подруги отвернулись от Ольги. Она выехала на хутор. Дмитрий изредка к ней наезжал и становился все холодней и холодней.
Однажды Ольга пришла к Тосе Мащенко в полном отчаянии, с заплаканными глазами. Она получила повестку на срочный выезд в Германию.
- Что же твой Дима не заступится? - иронически спросила Тося. - Ведь у самого бургомистра служит...
- Не знаю... Не может, - вяло проговорила Лядская. - Вот письмо ему написала. Передай... Хочешь, прочти.
И ушла...
Тося хорошо знала Ольгу, ее характер, ее взгляды на жизнь. Мир интересов у нее был узок. Она любила вечеринки, бредила фокстротами. На танцовальной площадке городского парка она и встретила рыжеволосого Дмитрия. И вдруг такое письмо!
Тося дважды прочитала его. Задумалась. Жалко стало подругу.
В слезливых тонах Ольга описывает ту печаль, которая "камнем легла у нее на сердце", и о том, что "немцы бесчеловечны, угоняют ее в рабство". Слово "рабство" было написано крупными буквами. Ольга просила Дмитрия отомстить немцам за "ее растоптанные чувства".
Все это было так не похоже на Ольгу!
Тося спрятала письмо под скатерть. Был уже поздний час. Она решила утром сходить в управу и отдать письмо Дмитрию.
Случилось это как раз в тот день, когда полиция устроила облаву в городе. На базаре был пойман подросток, продававший краденые немецкие сигареты. Суликовский потирал руки. Он считал, что ключ к открытию дверей тайной организации, которая так долго изводила его, найден.
Не успела Тося лечь в постель, как грубо постучали в дверь. Мать открыла. В комнату ввалились гестаповцы. Бесцеремонно они выдвинули ящики шкафа, рылись в белье, срывали со стен фотографии, заглядывали под кровать. В руках у них были электрические фонари. Один из гестаповцев сорвал со стола скатерть. Письмо упало на пол. Он поднял, прочел и сказал:
- Одевайся!
Гестапо. В камере холодно. В углу рыдает женщина. Кто-то жалобно стонет и просит пить.
Вот распахнулась дверь, и в камеру втолкнули Ольгу Лядскую.
- Ты... Ольга? - спросила Тося.
Лядская бросилась к подруге. Рассказ ее был бессвязен. Ее вызвал сам барон, требовал назвать имя человека, писавшего листовки.
- А ты?
- Я молчала. Он ударил меня... Я умру!.. А я жить хочу! Я молода... Мне только восемнадцать лет.
Тося принялась ее утешать, гладила по волосам.
Ольгу знобило. Тося сняла с себя кофточку и накинула ее на плечи подруги.
Утром Лядскую вызвал следователь, снисходительно подал руку.
- Озябли? Сейчас угостим вас вином.
Следователь налил в стакан крепкого портвейна. Лядская жадно выпила.
- Сегодня мы вас запрем в другую камеру. У вас слишком нежная душа... В Германию вы не поедете, если... расскажете нам все, все, все...
И Ольга рассказала про свою встречу с Тосей Мащенко в день, когда над Краснодоном развевались красные флаги, назвала школьных подруг, говоривших ей о ненависти к немцам.
Следователь обещал подарить Лядской замшевые туфли и шевиотовый костюм.
Лядская вернулась в камеру. Тоси там уже не было - увели пытать. На сыром полу валялась ее изорванная, испачканная кровью кофточка, та самая, которой она укрывала Лядскую.
Ольга взглянула на кровяные сгустки, запекшиеся на полу. За стеной слышались вопли. Кого-то истязали. Может быть, Тосю? Она прислушалась к стонам, и ей стало страшно. Это она предала, она, она...
Лядская ползала по каменному полу, корчилась, всхлипывала. Она умела притворяться, лгать.
«Меня тоже повесят, - вспомнила она слова Тоси. - Я это знала раньше, когда мы клятву давали: рано или поздно меня, или Олега, или Сережу... Умирать страшно, очень страшно! Так хочется жить... Но ты только не плачь... Я же не плачу!.. Я им не скажу ни слова. Ты тоже?»
Разве могла Тося не верить ее слезам, ее стону? Разве могла думать, что она продаст дружбу, верность... что письмо, которое она оставила тогда, было провокационным?..
Лядская забилась в угол и при одной мысли, что сейчас сюда войдет Тося, истерзанная, окровавленная, и открыто посмотрит ей в глаза, приходила в ужас.
Спустя несколько часов она сидела на диване в кабинете следователя гестапо и, лениво поднося ко рту кусочки шоколада, смотрела на пьяного офицера, выводившего корявыми буквами:
«Олег Кошевой - нет.
Ульяна Громова - тут.
Сергей Левашев - тут».
Оторвав глаза от бумаги, офицер спросил:
- Еще кто?
- Минаева...
- Ну что же, запишем и Минаеву...
Вошел барон. Вежливый, почтительный. Сказал Лядской, что о подвиге ее он уже знает и что она зачислена на службу агентом тайной полиции.
- Ви будет получайт двадцать четыре марка в неделю. Запоминайт ваша кличка-«Синица»...
Это ошен нежный имя, голубушка, не правда ли? - улыбнулся барон.
