Глава 2. Хозяйка домика над Каменкой

Мы будем вечно прославлять ту женщину, чье имя - Мать. 
Муса Джалиль

Стайка школьников-подростков, попетляв по окраинным улочкам Первомайки, нерешительно остановилась на невысоком каменном холме, густо поросшем душистым чабрецом, степными травами. Ребята растерянно оглядывались по сторонам. В послеобеденный зной вокруг не было ни единого человека, к которому они могли бы обратиться.

- Я же говорил, надо было дождаться экскурсовода,- пробасил полный веснушчатый парнишка.- А то закомандовали: сами, сами. Вот теперь и ищите...

- Погоди-ка ворчать,- не сдавалась высокая девочка с косичками.- Ведь мы, кажется, уже на месте. Смотрите: вон еще ряд домов, а за ними и Каменка виднеется. Помните, Уля с подругами нашла там белую лилию?

 Возле осевшего, но еще добротного дома, который ребята так долго искали, они разом молчаливо застыли - каждый хотел сам прочесть то, что было написано на мемориальной доске, узнать, что именно в этом доме жила Герой Советского Союза, член подпольной комсомольской организации "Молодая гвардия" Ульяна Громова. От волнения, сами того не замечая, пионеры заговорили шепотом: надо было решить, кому первому заходить во двор. Но в то самое время, когда девочка с косичками приоткрыла калитку, на крыльцо из дома вышел худощавый старик с пышными седыми усами. Ободренная его приветливой улыбкой, ребячья стайка, как ртуть быстро перелилась из-за калитки во двор. Заранее приготовленная речь была позабыта, и школьники наперебой стали рассказывать, что они - члены пионерской дружины имени  Ульяны Громовой - приехали в Краснодон из Сибири, а точнее из Братска, что они долго мечтали побыть в доме, где родилась и жила Уля.

Матвей Максимович пригласил ребят в дом. Там, в прохладных, с низкими потолками комнатах он стал рассказывать о любимой дочери, показывать ее вещи, книги, все то, что окружало Ульяну в годы ее детства и опаленной войной юности. Дети обратили внимание на две книги, стоявшие рядом на этажерке. Роман "Последний из Удэге" А. Фадеева принадлежал Уле и занимал почетное место в ее небольшой домашней библиотеке. "Молодую гвардию" - Фадеев после выхода романа отдельной книгой с проникновенной сердечной подписью подарил Громовым.

- Знала бы Уля, что спустя годы появится здесь эта книжка, что Фадеев будет писать о ней задумчиво промолвила одна из девочек дрогнувшим голосом, и ребята разом обернулись в ее сторону - напряженно сосредоточенные, встревоженные.

Матвей Максимович ничего не ответил, только провел коричневой бугристой рукой по светлой головке школьницы.

Пионеры уже собрались уходить, когда девочка с косичками спросила Матвея Максимовича Улиной о маме. Что-то дрогнуло в лице хозяина дома сразу изменив его выражение. Так на глазах молодеет вековой кряжистый дуб, омытый весенним дождем и согретый ласковым прикосновением солнечного луча, чтобы через какое-то время снова свернуть свои пожухлые листья и погрузиться в привычное течение бытия.

Воспоминание, за которым стояла целая жизнь, всколыхнуло все в душе.

-- Умерла моя голубонька, Улина мама,- помедлил с ответом Матвей Максимович.- А какой была - разве расскажешь двумя словами? Пока жива была, мне казалось, и солнце на небе светило ярче, чем теперь. Больше полувека с ней рядом прожили, а промелькнуло все одним днем. Редкой душевной щедрости была моя Матрена Савельевна, хорошей матерью своим детям. Тут, в поселке, люди часто ее вспоминают, добрую память она оставила у многих. В заботах о других, считай, и пролетела ее жизнь. Уля очень на мать была похожа и характером, и внешностью...

Проводив ребят, Громов присел на лавочку возле дома, устало откинулся к стене. Как часто в былые годы проводили они здесь с женой летние вечерние часы. Эта лавочка была их любимым местом отдыха вплоть до той поры, когда многолетняя тяжелая болезнь совсем лишила Матрену Савельевну возможности передвигаться и приковала ее к постели.

Сидя рядом, они обычно молчали, изредка обмениваясь несколькими короткими фразами. Когда за плечами больше полувека совместно прожитой жизни, много ли надо, чтобы понимать друг друга? Ведь тогда даже сердца привыкают стучать в одном ритме. Нужен совсем маленький толчок - одно слово, чтобы мысли обоих, переплетаясь, потекли в едином русле, а внутренний взор каждого обратился к тому, что довелось пережить вместе.

Как живое увидел Матвей Максимович перед собой лицо жены, ее глаза раненой птицы, после Улиной смерти они так ни разу больше и не улыбнулись.

Опершись на суковатую палку, он сомкнул веки. И откуда-то издалека, словно из чьей-то совсем чужой жизни, неожиданно выплыл перед ним ослепительно-солнечный день. Отчетливо, до мельчайших деталей увидел он чьи-то радостные лица, красные цветы в развевающихся гривах вороных... Она - в длинном белом платье с фатой, и рядом он - с четырьмя "Георгиями" на груди за японскую. Вспомнил, как невесте говорили: "Счастливая, за героя, георгиевского кавалера выходишь..."

Об этом же памятном далеком дне спустя многие годы рассказывала своим старшим дочерям Антонине и Клавдии Матрена Савельевна, не забывая при этом в шутку прибавить, что и сама не знает, как случилось, что она, донская казачка, вышла замуж за украинца-полтавчанина.

"Геройством своим причаровал меня, наверное, ваш батько,- говорила посветлев лицом.- Как начнет, бывало, рассказывать, как в разведку под Мукденом ходил, как воевал с японцами,- заслушаешься".

Впрочем, умением рассказывать ярко, образно и сама Матрена Савельевна обижена не была. Потому времени слыла она человеком грамотным, со всего поселка Первомайки приходили к ней женщины - кто с просьбой написать письмо, кто за добрым советом. А у самой пятеро детей, муж, хозяйство. Хлопот, как говорится, невпроворот. И все ж в редкую свободную минуту лучшего занятия чем книга, Матрена Савельевна и не знала. Прочитанное после обязательно пересказывала детям. Как завороженные, всегда особенно внимательно слушали ее младшие - Елисей и Ульяша. Из материнских уст узнали они свои первые в жизни сказки в детские души вместе с негромким ласковым голосом входили понятия о добре и зле, о справедливости и верности, раскрывался огромный неведомый мир, в котором им предстояло жить.

Мать очень радовала та трогательная привязанность, которая с самых ранних лет связывала Елисея и Улю. Началось все со случая, о котором в семье всегда вспоминали с улыбкой...

Ульяша родилась 24 января 1924 года, когда на дворе стояли редкие для Донбасса холода, а зимняя стужа, казалось, навсегда сковала землю ледяным панцирем. Несмотря на то, что девочка была пятым ребенком в семье, ее появлению все обрадовались. Больше других был доволен четырехлетний Еля. Он прыгал вокруг колыбели сестренки, пытаясь погладить маленькое смешное личико, и все просил разрешить ему поносить девочку по комнате. Как-то бабушка, мать Матрены Савельевны, пошутила:

- Отнесу-ка я Улю соседям. Кормить ведь у нас ее некому, все делом заняты.

Еля заволновался, а потом расплакался:

- Не отдам Улю соседям. Сам кормить ее буду... И нянчить буду всегда.

 Неосознанное чувство привязанности с годами переросло в верную и преданную дружбу: все время брат и сестра проводили вместе, никогда не разлучались.

Близко, почти у самого дома Громовых, начинаюсь уходившая к речке левада, поросшая высокой сочной травой. И если случалось Матрене Савельевне звать самых младших к обеду, она обычно называла имя Ели или Ульяши, и сразу же откликались оба.

В зимние вечера допоздна светились окна в доме Громовых. Сюда, на огонек, часто сходились соседи, друзья. На стульях, на кровати, а то и  просто на чистом, выдраенном песком дощатом полу, подстелив под себя одежонку, усаживались многочисленные слушатели - дети и взрослые. За столом, поближе к неяркой лампочке, занимали место Антонина или Матрена Савельевна. Читали вслух "Кобзарь" Taраса Шевченко, повести Джека Лондона, пьесы Шекспира, рассказы Максима Горького.

Распахнув огромные черные глаза, маленькая Уля вбирает в себя не всегда понятные ей, но такие завораживающие прекрасные слова великих писателей. Взволнованная открывшимся перед ней удивительным миром, девочка с благодарностью смотрит на мать: это она, мама, придумала так интересно, так хорошо проводить зимние вечера, казавшиеся раньше нескончаемо длинными.

Первого сентября 1932 года Громовы провожали самую младшую в первый класс. Матрене Савельевне так хотелось пойти с Ульяшей до самой школы в заполненный детворой просторный двор и увидеть как она, счастливая, нарядная, с новым портфельчиком, переступит порог своего первого класса. Хотела, но не смогла: обмороженные в проруби больные ноги причиняли ей все больше страданий - без костылей она уже почти не обходилась.

Особенно донимала боль ночами. Неотступная тупая, она не давала женщине сомкнуть глаз, чтобы никому не мешать, в теплые летние ночи. Матрена Савельевна выходила из дома во двор. Опускалась осторожно, чтобы никого не разбудить на скрипучие ступеньки крыльца и, тихонько раскачиваясь, будто убаюкивая свою хворь, сидела иной раз до самого рассвета. Оставаясь наедине с собой, обращалась мыслью к своим детям. За старших Тоню, Клаву и Нину она была спокойна: у старших дочерей уже были свои семьи, любимая работа. Елисей в 1937 году после средней школы по особому комсомольскому набору поступил на учебу в летное училище и, закончив его, работал в Ленинграде. А как сложится судьба младшей?

Учителя хвалили Ульяну. Впрочем, лучше всяких слов о трудолюбии и способностях дочери говорили ее переводные табели из класса в класс: за все годы учебы в них стояли только отличные отметки. Директор школы И. А. Шкреба, встретившись однажды с Матреной Савельевной, очень похвально говорил о своей ученице:

- Удивительная девушка! Умная, скромница. Читал недавно ее письменную работу о происхождении жизни на земле. Чувствуется, как умело использован дополнительный материал. У вашей дочери аналитический ум, склонность к исследованию. Может, ее будущее в научном труде.

Приятно было матери слушать те добрые слова, и, откровенно гордясь дочкой, она передала разговор мужу. Но Матвей Максимович, всегда отличавшийся строгой сдержанностью в отношениях с детьми, и на этот раз оказался верным себе:

- А почему бы ей и не учиться? Советская власть всем дорогу к знаниям открыла.

Но когда вечером, управляясь во дворе по хозяйству, увидел возвратившуюся из школы Улю, чуть заметно улыбнулся в свои пышные усы: его самого не меньше, чем мать, радовали успехи дочки. Даже городская газета "Социалистическая Родина" напечатала фотографию Ули , как лучшей ученицы и активной комсомолки.

Однажды проснувшись в тихую майскую ночь и не найдя матери на обычном месте, встревоженная Уля поспешила на крыльцо.

- Болит, мамочка? - Она обхватила мать за плечи, прильнула к ней.- Хочешь, я посижу с тобой?!

Только сейчас принесу что-нибудь прикрыться, с Каменки тянет прохладой.

Уля никогда не была многословной, ее отличала от сверстниц особая сдержанность, присущая глубоким и сильным натурам. Может быть, ночь, напоенная ароматами молодой зелени, бездонное звездное небо или чувство сострадания расположили ее к откровенности, вызвали желание поделиться самым заветным?

- Какое удивительное небо... Наверное, такое видел Лермонтов, когда писал "Выхожу один я на дорогу..." Знаешь, мам, о чем я часто думаю? Что будет с нами со всеми лет через пять - семь? Вот если бы хоть на мгновение увидеть свое будущее! Мне оно почему-то представляется в виде дороги, уходящей в голубую даль. А у тебя было так?

- В другое время мы жили, Улечка. В твои годы и мне хотелось узнать, что будет впереди. А сейчас больше всего хочу, чтобы ты была счастливой. Может, и вправду станешь заниматься наукой, как говорят учителя? Время летит быстро, и ты уже должна решить, кем хочешь стать.

 - Я еще и сама не знаю. Хорошо бы, например, стать морским капитаном.

- Что это вы с Елей от земли отрываетесь: он в летчики пошел, а тебя на море тянет?..

Они говорили еще долго, делясь сокровенным, пока на востоке не посветлел край голубеющего купола.

*     *     *

На подворье у Громовых праздник. Больше всех радовалась и хлопотала Матрена Савельевна. С нетерпеньем ждала она приезда сына, и вот он, наконец,, дома. Как обещал, так и явился - утром 21 июня. Да какой же бравый! Темно-синяя лётная форма, перетянутая новенькими блестящими ремнями, так ладно сидит на его высокой поджарой фигуре, так идет ему.

Отпуск у Елисея всего на несколько дней, и Матрене Савельевне хочется немного побаловать сына. "Хоть бы борщ получился понаваристей да пирожки удались пышнее!" - хлопочет она, и ее маленькие сухощавые руки проворно летают нал столом.

Целый день семья провела в разговорах. Было окончательно решено, что Уля вместе с братом поведет в Ленинград, там будет продолжать учебу в десятом классе. А под вечер, когда опустились над Первомайкой сумерки, Уля, надев новое, в горошек, платье, сшитое Клавой, отправилась с братом ни танцы в городской парк - обоим хотелось поскорее встретиться со школьными друзьями, повеселиться. Матрена Савельевна вышла проводить "своих неразлучных". С крутого горбочка, поросшего душистым чабрецом, они, уже скрываясь из виду, оглянулись, помахали ей рукой.

Но уже следующее утро принесло страшную весть: война!

Елисея провожали в тот же день. Сразу став суровее, будто постарел на несколько лет, он успокаивал мать, торопливо собиравшую его в дорогу.

- Война долгой не будет. Вы тут себя берегите. а со мной ничего не случиться. Я, как отец в японскую,- заговоренный,- невесело шутил он, еще не зная, как нескоро, через годы придется им собраться снова и какой горькой будет эта встреча.
  

*      *      *

Иногда Уля по нескольку дней не бывала дома. Начался учебный год, и она вместе со всеми десятиклассниками из средней школы № 6 часто выезжала в соседние села на уборку урожая, дежурила в госпитале, где помогала ухаживать за ранеными, писала письма их родным. В ее отсутствие Матрена Савельевна всегда беспокоилась, тосковала. В такие минуты она подходила к столику, где аккуратными стопками лежали  Улины учебники и тетрадки.

Особенно хорошо был знаком матери блокнот, в который Уля записывала полюбившиеся ей высказывания классиков мировой литературы, мысли из прочитанных книг. Это был мир увлечений Ульяши, созвучные ее мыслям высказывания, отвечающие ее понятиям о жизненных идеалах. Толстой, Горький, Маяковский, Лондон, Лермонтов. "Что же теперь будет? Что будет?" - роились беспокойные мысли, и подступала к материнскому сердцу еще неясная тревога.

Матрене Савельевне запомнился и не давал покоя услышанный ею однажды разговор. Как-то придя к Громовым, подружка Ули Валя Игнатова принесла свежий номер "Правды" со статьей П. Лидова о подвиге Зои Космодемьянской. Когда Уля, закончив чтение, умолкла, девушки, потрясенные мужеством московской комсомолки, несколько минут сидели молча. Потом Валя спросила:

- А что будем делать мы, если в Краснодон придут фашисты?

Твердо, как о чем-то давно решенном, Уля, не задумываясь, ответила:

- Будем партизанить.

Матрена Савельевна слишком хорошо знала свою дочь, ее убеждения, чтобы хоть на минуту усомниться в том, что Уля не отступит от своих слов. И уже потом, когда город был оккупирован врагом, мать не раз вспоминала тот разговор, старалась гнать от себя тяжелые мысли, все время на что-то надеялась, верила, что судьба сохранит ей самое дорогое - ее детей.

В какие-то особенно гнетущие минуты мать казнила себя за то, что из-за нее, больной, Уля отказалась эвакуироваться, готовая во всем разделить ее участь.

Даже ей, старой женщине, было нестерпимо унизительно видеть, переживать все, что вошло в их жизнь после прихода фашистов. Просторный дом Громовых в дни оккупации почти никогда не пустовал - чужие солдаты хозяйничали в доме, а большая семья вынуждена была ютиться в маленькой летней кухоньке.

С болью наблюдала Матрена Савельевна, как буквально на ее глазах изменилась Ульяна. Раньше, бывало, она до глубокой осени ходила с непокрытой головой, и ее пушистые волосы, заплетенные в тугие косы, красиво выделялись на платье - всегда отглаженном, безупречно аккуратном. Теперь же, словно задавшись целью спрятать свою расцветшую красоту, девушка не снимала черный материн платок, одевалась в старенькую темную одежду.

Лицо Ули прояснялось только тогда, когда у ворот дома появлялся кто-то из ее друзей - Майя Пегливанова, Нина Герасимова, Сережа Тюленин и Ваня Земнухов. О чем говорили ребята, ни Матрена Савельевна, ни Матвей Максимович не знали, но всегда было заметно, что приход товарищей радовал и озарял Ульяну. Как, впрочем, и встречи с Толей Поповым, жившим по соседству.

Для Матрены Савельевны так навсегда и осталось не разгаданным, что же влекло ее дочь к этому спокойному, серьезному юноше. Роднила ли их общность интересов и помыслов, или так проявлялись хранимые в глубине души ростки нежности. Не раз замечала Матрена Савельевна, как при упоминании Толиного имени по красивым Улиным губам пробегала тихая улыбка, а глаза наливались мягким светом...

Ничего не зная о том, что Уля стала организатором молодежи поселка Первомайка, что в октябре 1942 года ее ввели в штаб "Молодой гвардии", Матрена Савельевна интуитивно чувствовала, что у дочери есть какая-то своя, бережно охраняемая от всех тайна. Когда однажды над Краснодоном взметнулось зарево пожара, мать встревожилась.

- Что же это полыхает? А вдруг там дети?

Будто и не было это для нее неожиданным, Уля спокойно, очень уверенно ответила:

- Полицай может сгореть, а детей там, мама, нет, это точно.

Как выяснилось позже, в тот раз горела подожженная молодогвардейцами биржа труда.

Частые отлучки дочери утверждали Матрену Савельевну в мысли о том, что Уля вместе с товарищами как раз и ведет ту партизанскую борьбу, о которой говорила подруге.

Она совершенно потеряла покой с того дня, когда в городе начались аресты молодежи - о них Матрене Савельевне сказала сама Ульяна. Девушка. называла фамилии, которые были матери хорошо известны. "Ведь это же все ее друзья",- чуя сердцем приближающуюся беду, встрепенулась мать.

...В то утро, 10 января сорок третьего года, Уля убрала в комнате, протерла полы. Намереваясь заняться стиркой, поставила на печку воду. Но делала все отрешенно, и было видно, что мысли ее далеко. Мать не выдержала, заплакала:

- Да что же ты думаешь, Уля? Ведь забрали проклятые Толю Попова, Лукашова, Фомина... И тебя могут, будут мучить.

Ласково, очень спокойно девушка посмотрела на мать:

- Не плачь. Я не боюсь. Да и не все еще потеряно. Схожу к подругам, узнаю, что нужно.

Все, что произошло дальше, сама Матрена Савельевна в письме к Елисею, сразу же после прихода наших приславшему весточку родителям, описала так:

«Вернулась Уля только к вечеру.

- Что же ты воду поставила, а сама на весь день пропала,- говорю ей,- жду тебя, а сама уже все передумала.

- Ничего, мама, в следующий раз постираю, ответила она дрогнувшим голосом и вдруг запела: "Мы кузнецы, и дух наш молод"...

Тут я совсем растерялась: до песен ли? Смотрю на нее, а сказать ничего не могу, слезы душат.

В эту минуту - дверь настежь, ввалились в комнату полицаи.

- Ты - Громова? - ткнул один пальцем в Ульяну.- Собирайся!

- Не орите,- спокойно ответила Уля, и ни одна черточка не дрогнула в ее лице".

Легко, уверенными движениями Уля надела пальто, покрыла голову черным кашемировым платком. .Не спеша сунула в карман овсяную лепешку. Подошла к матери, поцеловала в щеки, в лоб, осветила теплом огромных бархатных глаз. Потом обвела взглядом столик с книгами, этажерку, свою кровать - будто прощалась со всем тем, что ей уже никогда не суждено было увидеть, и выпрямившись, произнесла:

- Я готова.

Больше Матрена Савельевна не видела Улю никогда.

...С каждым днем иссякали ее силы, вытекали, как вода из пригоршни. Понимая, что догорает, Матрена Савельевна в бессонные ночи истово просила свое изболевшееся, слабое сердце:

- Ну, постучи еще немного, поработай. Идут ведь к нам отовсюду люди, хотят узнать, какой была моя Ульяшенька. А кто же лучше может рассказать о ней, чем я? Постучи же еще немного, постучи!

Только сердце не послушало. Зимой 1965 года Матрены Савельевны не стало.

Осиротел домик над Каменкой, глубже осел в землю и словно прислушивался: не зазвучит ли поблизости голос его хозяйки, маленькой сильной женщины, прожившей тут всю свою долгую трудную жизнь...