16

Зуся Манчик. "На той войне еврей был в цене..."

Зуся Манчик

Зуся Захарович Манчик родился в 1923 г. в Бобруйске. Окончив семь классов еврейской школы, работал учеником слесаря, одновременно учился в вечерней школе и аэроклубе.
Был призван в армию и направлен на учебу в 1-е Харьковское танковое училище. Закончил его с отличием.
С марта 1943 г. — в действующей армии. Воевал на Центральном, Северо-Кавказском и 2-м Украинском фронтах, участник Курской битвы. Командир танкового взвода, помощник командира роты по технической части. Демобилизован после тяжелого ранения. Награжден орденом Красной Звезды, двумя орденами Отечественной войны.
После войны работал на хозяйственных должностях в инвалидной промышленно-торговой кооперации.

 

На той войне еврей был в цене...

Немцы заняли Бобруйск на четвертый день войны, а бомбить начали почти сразу же — в ночь с 22 на 23 июня. Моментально были парализованы все важнейшие пункты. Ни один самолет не успел подняться в воздух - все были разбомблены на летном поле аэродрома. Буквально двумя днями раньше на этом самом аэродроме знаменитые наши асы в тренировочных ночных боях показывали чудеса пилотажа. Мы просто с ума сходили от восхищения и были уверены, что нам ничего не страшно. А тут такое потрясение...

База, на которой я работал, находилась в пяти километрах от Бобруйска, в лесу, в военном городке Киселевич. Маскировка не спасла, немецкие бомбардировщики делали по 10-12 точных налетов в день. Нам надоело бегать в «щели», стали работать прямо под бомбежкой. А 26 июня, после обеда, комиссар базы забрался на танк и сказал, что гитлеровская танковая колонна прорвала старую границу в ста километрах от нас, у Слуцка, и к вечеру можно ждать «гостей». Всем было велено расходиться по домам.

Дома меня ждали. Вся семья была уже собрана, и мы присоединились к потоку беженцев. Никакой организованной эвакуации не было — каждый выбирался сам, как мог. Панику усиливали сообщения, передававшиеся по радио: то горит Бобруйск, то сейчас будет налет, то немцы входят в город — это немецкие диверсанты захватили городской радиоузел.

Мы двинулись пешком вместе с отступающими войсками. За сутки мы переправились через Березину и дошли до города Рогачева. На берегу стояли командиры — те, кто посмелее — и пытались остановить отступающие части, занять оборону. Безуспешно. Те продолжали отступать. Красноармейцы и беженцы шли одной колонной по шоссе, иногда нас обгоняли моторизованные части. Колонну бомбили и обстреливали с воздуха, многие погибли.

Из Рогачева выбраться было очень сложно. Там скопились толпы беженцев из Минска, Борисова, Бобруйска и Западной Белоруссии. Мне запомнилось, что хлеб в магазинах не продавали — его просто выкидывали в толпу прямо из окон хлебозавода. В конце концов нам удалось с боем забраться в вагон какого-то поезда, который привез нас в Жлобин. Там мы пересели на товарный состав (в его вагонах еще недавно возили скот) и добрались до Гомеля. Это было 30 июня. В Гомеле мы услышали, что враг отброшен и надо всем оставаться на своих местах. Кто распускал эти слухи? Может быть, немецкие провокаторы? Тем не менее железнодорожное начальство сумело выделить эшелон для беженцев.

Так нам удалось спастись. Мы поехали в тыл. Одно только камнем лежало на душе: еще в Бобруйске в общей суматохе и панике мы потеряли отца.

Выгрузились мы на станции Алексиково, Новониколаевского района Сталинградской области. В этом Алексикове случилось чудо — знакомые сказали, что наш отец неподалеку — и все мы соединились. Беженцев стали распределять на работу. Наша семья попала в зерносовхоз «Красноармеец». Там я проработал комбайнером с июля по ноябрь 1941 года.

Когда стало ясно, что немцы вот-вот подойдут, нас организованно эвакуировали в Казахстан, в город Кызыл-Орду, где нас сразу прикрепили к вокзальному эвакопункту.

Я сразу же пошел в военкомат. У меня были все основания, чтобы попасть в авиацию — звание младшего летчика и восемь часов налета на фанерном ПО-2. Но меня направили на учебу в 1-е Харьковское танковое училище имени Сталина. Там, в городе Чирчике, под Ташкентом, в течение года я прошел полный курс нормального двухгодичного танкового училища. Готовили нас без выходных и праздников с 7.00 до 23.00. Я окончил это училище в числе восемнадцати отличников, имеющих право на поступление в бронетанковую академию. На выпуске моя фамилия в этом списке была зачернена: такое уж имя, такая фамилия!

После училища я был назначен командиром взвода. Вместе с подчиненными мне младшими лейтенантами мы поехали на Урал — получать танки. Жизнь там была очень несладкая. Все стремились оттуда быстрее уехать на фронт. Нам это удалось. Дорога на фронт с 30 танковыми платформами тоже не была усыпана розами. Нас часто бомбили на пути. В Ельце мы стояли беззащитными среди скопления эшелонов — немцы разбомбили пути. Это была действительно Божья рука: кого разбомбят, кого нет. От эшелона перед нами ничего не осталось, а там были и люди, и техника, и боеприпасы. Нас тоже бомбили, но мы с башен танков вели огонь по самолетам и некоторые даже сбили.

Добрались мы до станции Малиновка, и дальше — своим ходом на соединение с войсками, которые вышли победителями из Сталинградской битвы. Был март 1943 года. Я попал на Центральный фронт, которым командовал маршал Рокоссовский. Впереди нас ждала битва на Курской дуге.

Весна стояла дождливая. Грунтовые черноземные дороги размыло, порой танк зарывался в грязь по самую башню. Когда к сражению еще только готовились, нас держали в резерве, в глубоко эшелонированной обороне. Мы же занимались обычным тяжелым солдатским трудом: ремонтом, окапыванием, изучением материальной части.

5 июля началась наша знаменитая мощная артиллерийская подготовка, а за ней месяц танковых боев. Моему взводу было поручено курсировать в ночное время и делать ночные рейды из района в район. Танковый марш — это сложная штука: машины ломаются, застревают, падают с мостов, попадают во всяческие переделки.. Но я в техническом отношении был очень хорошо подкован: когда в полку ломались машины, вызывали меня. Экипажи нашего взвода были всегда в лучшем виде — и вооружение и техника — но как это тяжело давалось!

Само сражение было кромешным адом. В открытую, на высоте, несколько сот танков шли стенка на стенку и били прямой наводкой. Первую машину, в которой я находился, сожгли, весь экипаж погиб, я чудом спасся. Первым в нашем полку подбил я немецкого «тигра». Сам я не увидел, как это случилось, только потом мне сообщили об этом с наблюдательного пункта.

Когда был убит командир роты, меня назначили на его место. Правда, рота эта за дни боев потеряла половину машин.

Победного салюта 5 августа я так и не увидел. Мы стояли в засаде. Начался артобстрел. Через люк в наш танк влетел снаряд. Я потерял глаз и получил ранение в затылок, башенного стрелка контузило, а механика-водителя насквозь прошило снарядом. Танк стоял на горе, а мертвый водитель продолжал давить ногой на акселератор — машина шла. Буквально за несколько секунд до попадания я выкинул для маскировки дымовую шашку, которая так и осталась дымить на борту. Со стороны казалось — танк горит. Немцы по нам не стреляли. Когда танк спустился с горы, мотор заглох, машина встала. Нас только через 18 часов подобрала хлебная машина — все думали, что танк сгорел.

Началось хождение по мукам: полевой госпиталь — Елец — Рязань — Горький и, наконец, Казань, в госпитале которой я пролежал до октября 1943 года.

После выписки я должен был идти в резерв: по приказу Сталина летчиков и танкистов не увольняли в запас. Но я рвался на фронт.

Изо дня в день ходил в отдел кадров резерва и доказывал, что несмотря на потерю глаза, снова могу воевать, если не в экипаже, то хотя бы техником.

Наконец мне дали назначение на Северо-Кавказский фронт. Я стал помощником по технической части командира роты 28-го отдельного танкового полка. Прослужил недолго: всего через месяц меня снова ранило — при бомбежке осколок угодил в правое ухо.

После выписки я поехал в месячный отпуск к родителям в Кызыл-Орду. Там у меня открылась старая рана. Опять — госпиталь, операция.

В войну любой, попадавший в госпиталь, мог изменить в своей карточке учета кадров что угодно: имя, фамилию, звание, национальность. Но я не поменял ни имени, ни фамилии, ни национальности, только сделал себя чуток постарше. На той войне еврей, несмотря ни на что, был в цене... Еврей не войдет в контакт с немцем, не станет шпионом, не продаст — надежная кандидатура там, где надо делать дело, а не карьеру. Карьеру ему все равно было не сделать.

После выписки меня направили в Среднеазиатский военный округ на должность начальника автоколонны, но уговорили остаться в училище, которое я закончил, командиром взвода батальона технического обеспечения. Шел 1944 год, фронт двигался на запад, а я надеялся, что училище переведут обратно в Харьков, и я окажусь ближе к родным местам... [10; 308-312]