Борис Гальперин. "Мои университеты"
Борис Гальперин
Борис Михайлович Гальперин родился 12 декабря 1927 года в деревне Рыжковичи Шкловского района Могилевской области (Белорусская ССР).
Его родители были еврейскими коммунарами «Дэр Эмес». Впоследствии из этой коммуны был создан еврейский колхоз «Искра».
10 июля 1941 года в Шкловский район вошли немецкие войска. Через 4 дня вся семья Гальперина была депортирована в гетто — кроме отца, который служил в рядах РККА.
Юный Борис принял активное участие в партизанском движении. С его участием пущено под откос 6 эшелонов противника, подорвано 2 бронемашины и одна танкетка, подбито 5 паровозов из ПТР. В открытых боях Борис лично уничтожил 28 гитлеровцев.
В 1943 году в составе отряда № 345 Б. Гальперин совершил рейд в тыл врага и в том же году был принят подпольным райкомом в ряды ВЛКСМ.
Был ранен и контужен во время диверсии на железной дороге.
После соединения с частями Красной Армии окончил полковое училище и служил в ВМФ до 1949 года. В 1954-м окончил Ленинградский электротехникум, затем ЛИСИ по специальности инженер-строитель.
Награжден орденами Отечественной войны I и II степени, медалью «Партизан Отечественной войны» I степени и юбилейными медалями «За достигнутые успехи в развитии народного хозяйства СССР», награжден золотой, серебряной и бронзовыми медалями ВДНХ СССР.
Мои университеты
Детство, опаленное войной
В 1940 году мне, сельскому жителю, довелось приехать к тете в Ленинград. К началу войны я окончил 6 классов 19-й школы Василеостровского района и 6 июня уехал в село Рыжковичи (Белоруссия) — к родителям на отдых. Тут и застала меня Великая Отечественная война.
С первых дней войны я увидел беженцев, спешивших на восток, увидел наши войска, отходившие за Днепр, бомбежки мирного населения. Мы проводили отца в армию и уехали сопровождать колхозный скот. Но немцы нагнали нас и заставили вернуться в свое село. Повсюду были разбросанные с самолета листовки: «Красная Армия разбита, власть жидовско-большевистских комиссаров в России кончилась»; «Бей жида-политрука, просит морда кирпича»; «Самый большой враг народа — жид»; «Жидам капут, цыганам тоже».
На второй день после возвращения домой немецкий солдат набросил веревочную петлю на рога нашей коровы Белки, пытаясь увести ее. Мама бросилась на немца и стала вырывать из его рук веревку. Тот, отступив на несколько шагов, щелкнул затвором винтовки. Я бросился к маме, обнял ее... Мы были на волосок от смерти. Немецкий солдат, передумав стрелять, ушел за коровой на скотный двор. Могли ли мы с мамой помыслить, что через несколько дней нас самих, как скот, погонят из своих домов и мы оставим все, что было нажито за многие годы тяжелым колхозным трудом. Через неделю после начала войны практически все местное население оказалось в гетто. Мужчин от 15 до 65 лет собрали и повели якобы на работу. Поставили в тот строй и меня, 13-летнего паренька.
По пути немцы, к счастью, отвлекались (грабили дома), и я, улучив момент, выскочил из строя. Колхозный телятник отделил меня от колонны, и я поспешил к Днепру. Уже спускаясь с берега к воде, услышал стрельбу... Мгновение, и я плыл к левому берегу. Вышел из воды, спрыгнул в окоп. Немцы вновь открыли стрельбу. Мне было страшно даже пошевелиться.
Вечером я переплыл реку в обратном направлении и пошел искать своих родных.
В Рыжковичах каратели опять охотились за мужчинами и опять говорили, что берут на работу: утром стало известно, что всех расстреляли на колхозном лугу.
А я всякий раз с появлением карателей убегал к Днепру. Замерзший, голодный слонялся там до глубокой ночи. Возвращался в гетто не раньше полуночи.
Несколько раз меня прятали родные: запихивали в мешок, на который затем садились дедушка с бабушкой, — хитрость срабатывала.
Издевательства, грабежи, изощренное насилие... Нет слов, чтобы описать все то, что творили с евреями в гетто.
Вот несколько примеров. Фашисты, обнаружив в Рыжковичах семью из другого села, всех — отца, мать и мальчика — сбросили живьем в колодец. Только их дочь Рита Таруч уцелела (пряталась в сарае) — она видела все своими глазами.
В Шклове проживал наш родственник — Давид Капшицкий. Это был кузнец, настоящий мастер, пользовавшийся большим уважением крестьян.
Приехал однажды его сосед по фамилии Подошва, работавший до войны в бане. Так вот этот Подошва взял и привязал Давида к телеге и погнал лошадь кнутом. Он мучил человека до тех пор, пока тот не потерял сознание, а потом волоком притащил его в гетто — уже мертвым.
Часть узников гетто, в том числе нашу семью, перевели на территорию Шкловского льнозавода. Нас разместили в помещениях конторы, столовой и общежития. Полиция охраняла нас, чтобы не убежали. Выход из гетто после 18 часов был запрещен, за нарушение — расстрел.
Каратели приехали 3 или 4 октября 1941 года. Помню, был пост. Ранним утром (часа в четыре) мама, толкнув меня, крикнула: «Быстрей, немцы!». Они с бабушкой стали убегать. Поднявшись с постели, я увидел, что каратели направлялись к нашему дому. Через мгновение, выбив окно, босой, я бежал огородами к Днепру. Дедушка и тетя остались. Дедушка сказал мне: «Зачем ты убегаешь? Никуда от немцев не спрятаться», а потом, отпустив мою руку, прибавил: «Бог с тобой, беги».
У Днепра я встретил маму, всю заплаканную. Она обняла меня, и мы втроем продолжали путь. Через некоторое время перешли железную дорогу, в деревне Старый Шклов зашли к Марченковым. Там нас накормили и спрятали в лесных зарослях. А ночью забрали к себе в дом. Мы жили у них дней пять. Потом Марченко надел мне на шею крестик, мы попрощались и ушли, не зная куда. Просто бродили по деревням. В один из вечеров попали в тихую лесную деревушку, где жили евангелисты, попросили подаяние. Меня, маму и бабушку впустили в дом, накормили, уложили спать. Мы к такому приему не привыкли, боялись, что о нас сообщат в полицию. Но опасения были напрасны. По своим убеждениям евангелисты не могут не оказать помощь нуждающимся. Утром нас опять покормили и сказали, что надо молиться перед едой. Мы, как и наши хозяева, вставали по утрам и вечерам на колени и повторяли за ними молитву.
Нас передавали из одного дома в другой. И ни разу не сказали: «Уходите, ведь из-за вас немцы могут всех здесь убить».
Когда мы поняли, что злоупотребляем доверием евангелистов, — решили уйти. Утром, на заре, нас вышла провожать вся деревня, напутствовали: «Молитесь, и Бог вас спасет». Дали хлеба, вареных яиц. Так закончился для нас трехнедельный рай.
А гетто наше было ликвидировано. Всех узников расстреляли у деревни Путники. Там были погребены не только убитые, но и живые, раненые. Из воспоминаний местных жителей знаю: после расстрела еще долго земля двигалась, дышала и сочилась струйками крови.
После войны я с родителями помогал откапывать убитых. Мы перезахоронили их на еврейском кладбище. А на месте расстрела был установлен памятник жертвам фашизма.
Из гетто уцелело всего несколько человек, в том числе Татьяна Рамендик (Пушилина), колхозница из «Искры», Галя Клебанова с матерью из города Шклова, Рита Таруч и еще несколько человек.
В моей судьбе и в судьбах людей моей национальности было нечто такое, что не только описать — понять невозможно.
До снежного покрова я просил в деревнях подаяние, по вечерам укрывался. С приходом зимы стал прятаться в сараях, где крестьяне сушили снопы с зерном. Хозяева, видимо, догадывались, что кто-то прячется у них. Они оставляли в моем «доме» пищу. Одежда на мне была неприхотливая, старый кожушок и две пары детских лаптей с онучами. Период, когда шла молотьба зерна, был для меня еще одним «раем».
Вспоминаю, как в январе я забрел в деревню Понизовье, Улановского сельсовета. Зашел, чтобы попросить милостыню. Было это поздно вечером. Вся большая семья, человек восемь, сидела за столом, ужинала.
Меня впустили в дом, усадили за стол, стали расспрашивать: кто я, откуда. Я жадно ел и молчал — боялся. Тогда глава семьи — это был А. П. Вишняков — сказал:
— Ты нас не бойся, мы тебя полиции не сдадим. Я тебя припоминаю, знаю твоих родителей.
И я тоже вспомнил, что Вишняковы до образования колхоза входили, как и мы, в коммуну «Коммунары». Зимой крестьяне со всей округи приезжали к нам молоть зерно и бить масло. Наш дом всегда был полон крестьян. Отец приносил обмолоченные снопы, которые покрывал рогожей. На них и спали приезжие. Старики находили ночлег на печи и лежанке. Утром мать варила два чугуна картошки, ставила самовар. Так моя семья всю зиму принимала своих земляков. А они позже, в войну, давали нам хлеб и приют даже под страхом смерти. Семья И. П. Вишнякова была из тех самых наших довоенных гостей.
Его сын, Аркадий Иванович, был учителем в детдоме; он пошел к жившему по соседству Денисевичу — родному брату бургомистра Улановской волости, чтобы заполучить справку, будто я тоже детдомовец и фамилия моя будто бы Петров.
Справку Денисевич от брата получил. Думали, она поможет во время облав на евреев. Но, к счастью, в этой деревне облав не было. И меня прятали земляки то в одном, то в другом доме. Но больше всего — в семье Александра Павловича Вишнякова.
Тем не менее весной 1942 года (помню, еще лежал снег) приехал в деревню бургомистр Денисевич с двумя полицаями. Привезли предписание о доставке меня в комендатуру г. Шклова. Это означало смерть.
А. П. Вишняков устроил им попойку. Меня предупредили, чтобы я поглубже зарылся в сено, так как при обыске немцы и полицаи протыкали сеновал штыками. На этот раз все обошлось. Видимо, потому, как мне потом сказали, что они уехали навеселе.
Вечером в тот же день брат бургомистра, которого знали в лицо все полицаи, вместе с Аркадием Ивановичем Вишняковым переправили меня в деревню Полыковичи к Домночке Рыбаковой (так ее все называли), где скрывались моя мать, бабушка и еще одна наполовину уцелевшая семья: мать и ее сын Лева Маховер.
У Рыбаковых вдобавок проживало 5 человек военнопленных: двое русских, два узбека и казах.
Кстати, один из военнопленных — офицер Петр Марков — после гибели командира партизанского отряда № 10 бригады «Чекист» (Денисова) возглавил отряд.
Деревня Полыковичи находилась в 20-25 км от города Шклов. В мае мы с Левой отправились в Улановский лесной массив искать партизан. Взяли по лукошку и, собрав немного грибов, вышли на дорогу. По ней гуськом двигались шесть немцев и молодой парень проводник. Спасло нас только то, что в лукошках были грибы. Да и я предъявил справку с печатью. Немцы нас не забрали, а грибы с лукошками конфисковали. Мы это восприняли как Божий дар.
В деревне Полыковичи я скрывался до 14 июля 1942 года. В тот день нас всех, в том числе маму и бабушку, а также семыо Маховер, приняли в партизанский отряд № 10 бригады «Чекист».
Я - партизан
Когда партизанский отряд готовился к нападению на фашистский гарнизон в Головчине, мне удалось задержать в деревне Поповка немецкого связного. Он нес донесение о вооружении и количественном составе партизан. Через три дня гарнизон был разгромлен. Но у церкви занял удобную позицию вражеский пулеметчик. Этот пулеметчик не позволял нам успешно завершить операцию.
Командир отряда Денисов приказал мне взять три лимонки, пистолет и под видом мальчишки, якобы убегающего от партизан, проникнуть в тыл пулеметчика и гранатой снять его. Задание было выполнено. В школе, где находился полицейский участок, мы взяли много боеприпасов, обмундирования, два ручных и один станковый пулемет. У семей полицейских были изъяты мешки с зерном, скот и лошади.
Это был первый в моей жизни бой. Он завершился без потерь, только пять партизан получили ранения.
После ряда наших успешных действий по уничтожению вражеских военных гарнизонов, немецкое командование бросило против партизан большие силы власовцев, полиции и солдат. В этой хорошо спланированной акции немцы и их пособники достигли определенной цели. Партизаны не могли ввязываться в большие бои с хорошо вооруженными фашистами. Наши отряды в то время были малочисленными, к тому же не имели единого командования, которое координировало бы действия разрозненных групп. Много женщин и детей, которые сумели убежать из гетто, а также семьи партизан сковывали боевые действия.
В этой обстановке погибли моя бабушка и мать Левы Маховера. Они ехали с обозом, который попал в засаду и был полностью уничтожен.
В сентябре командование приняло решение об отправке за линию фронта женщин и детей. Было организовано несколько групп. Моя мать не хотела уходить без меня, поэтому я был включен в группу сопровождающим. Старшим назначили партизана Галкина. В числе сопровождающих было еще пятеро партизан зрелого возраста. Через три дня, проснувшись утром, мы обнаружили, что Галкин и его бравая пятерка нас бросили. Я единственный имел оружие и стал «командиром». На мои еще не окрепшие плечи легла большая забота вести этот отряд, состоящий из четырех женщин и мальчишки. Мне приходилось обеспечивать их пищей и охранять.
Мой «отряд» смотрел на меня, как на спасителя. Женщины думали, что я знаю, куда надо идти, и были уверены, что мы идем в правильном направлении. На самом деле мы шли на ощупь, мимо вражеских гарнизонов, преодолевая небольшие речки на лодках, которые находили на берегу. Несколько раз по ночам забредали не туда, и добрые люди советовали быстро уходить, подсказывали направление.
Однажды в районе деревни Падыр мы встретились с отрядом Гурского. Надеялись, что спасены, но Гурский, выяснив, кто мы, объявил: «Мне такой „клад" не нужен». В довершение всего я был обезоружен. Мы оказались вновь брошенными на произвол судьбы. Через день мы встретились с группой партизан, которую возглавлял ленинградец Миша Нудельман из отряда Сергеева. Он тоже нас не взял.
Путь в никуда продолжался. В лесу мы наткнулись на труп убитого партизана, я взял его оружие, патроны и гранату. Хотели предать павшего земле, но, увы, не было лопаты. Постояли молча. Мысли о том, что нас, возможно, ждет такая же участь, превращались в слезы... Только в ноябре мы попали в партизанскую зону, где соединением командовал С. Г. Солдатенко-Сергиенко. Нас приютила семья партизана Николая Поддубского (его жена Матрена и сын Коля) в деревне Галынка Березинского района. Он был партизаном отряда № 345 из бригады С. А. Яроцкого. В семье Поддубского мы с матерью пробыли недели две. Остальных женщин приютили другие крестьяне. Хотя нас в отряд не брали, Н. Поддубский посоветовал нам уйти в лес, ближе к партизанским отрядам.
Опять мы оказались все вместе. Наша жизнь снова была на волоске. Единственное, что как-то поддерживало, — это сознание, что находимся в партизанской зоне. И, правда, через несколько дней нас «разобрали» по отрядам. За мной и мамой приехал Поддубскпй. Сказал: «Командир приказал».
В марте мне случайно встретился командир соединения «Чекист» Г. А. Кирпич. Он сказал, что ему известно о предательстве Галкина и тот будет наказан.
Г. А. Кирпич предложил мне и маме вернуться в прежний отряд № 10, однако присутствовавший при сём С. Л. Яроцкий возразил, мол, такого смышленого в разведке мальчишку он не отпустит, а мать — отличный повар. Да и мы с мамой уже привыкли к новым боевым друзьям. Началась партизанская жизнь — с боями, с радостью побед и горем потерь.
В скором времени была совершена дерзкая операция по одновременному уничтожению нескольких больших гарнизонов фашистов — в Белыничах, Журавках и Мощаницах, где фашисты хорошо укрепились. После шестичасового боя противник был сломлен. Разгромлены комендатуры, взято много трофейного оружия, мало того, архив завербованной агентуры, которую удалось вскоре обезвредить.
Очередным ответственным заданием для меня в составе группы партизан из шести человек во главе с политруком С. Н. Вельским стал вывод из окружения специальной десантной группы. В нее входило 15 бойцов, которые по указанию К. Т. Мазурова (тогда командира 4-й Минской бригады и первого секретаря подпольного ЦК ВЛКСМ Белоруссии) занимались подготовкой казни гауляйтера Вильгельма Кубе (наместник Гитлера в Белоруссии).
Выводили группу через болотистые участки леса. Меня обвязывали веревками, в руках были две палки, на ногах широкие лапти (плоскоступы), на шее — автомат. Если я вяз в болотной жиже, меня вытаскивали. Через два дня мы вышли на «материк». В одной из перестрелок я получил легкое ранение в голову, десантники меня перебинтовали.
По возвращении доложили Мазурову об успешном выполнении задания. Он поблагодарил всех, а подойдя ко мне, сказал (потому, видимо, что голова моя была забинтована): «Если когда-нибудь будут проблемы, обращайтесь ко мне, лично».
Однажды, уже после войны, я был приглашен на одно из торжественных мероприятий в Минске. Присутствовал и К. Т. Мазуров. Он спросил у Вельского, жив ли тот мальчишка-партизан с перебинтованной головой. «Да, тот мальчишка тоже присутствует в зале», — сказал Вельский. Так состоялась наша с Мазуровым вторая встреча. Он поинтересовался, где я работаю, как живу. Я ответил, что живу-то хорошо, только жить негде. В результате я получил трехкомнатную квартиру.
Впрочем, я забежал далеко вперед. Вернемся в военное время. Помимо боев, приходилось заниматься доставкой сена для лошадей. Зимой весь отряд был санным: на пять партизан приходилась одна лошадь.
Отправились мы как-то — было это зимой — в деревню Вьюновка, что в 10 км от гарнизона Погост. Староста деревни сено подготовил. Двигались на пяти санях; проехав небольшой перелесок, уже въезжали в населенный пункт. Заметив нас, какая-то женщина махнула платком. Мы мгновенно поняли ее жест. Развернув лошадей, помчались обратно. Нас было пятеро во главе с командиром отделения Михаилом Борисовым (родом из Ростова). На вооружении был ручной пулемет, три автомата и винтовка. На наше счастье, весь батальон власовцев разошелся по домам, не выставив охрану. Началась беспорядочная стрельба в нашу сторону, была организована погоня с криками: «Стой, сталинские бандиты! Сдавайтесь». Командир приказал пулеметчику Нестерову и мне отстреливаться с саней, но в бой не ввязываться, а мчаться во весь опор к деревне, где нас ожидали свои. Мы подпустили санников-власовцев на расстояние до 80 метров, обстреляли, увидели, как упала первая лошадь, на нее налетели задние. Остальные власовцы стали разворачиваться в цепь, мы дали по свалке еще очередь и помчались к своим.
Позже мы узнали от крестьян, что в том бою были убиты трое власовцев, ранено и искалечено семь, пали три лошади. Так закончилась «мирная» заготовка сена.
Мы не имели регулярной связи с Большой землей. Правда, когда прилетал самолет, некоторые получали весточки от родных и близких, но это бывало не часто. Местные партизаны, хоть и навещали свои семьи, всегда переживали за их судьбу: с партизанскими семьями немцы расправлялись, сжигали дома, а молодых угоняли в рабство, на работу в Германию.
Находясь в отряде № 10 бригады «Чекист», я не появлялся в деревне Понизовье, боясь принести беду в дом А. П. Вишнякова. Однако, возвращаясь после разведки на железной дороге, встречал многих сельчан. От них, видимо, немецкие связные узнали о моем участии в диверсиях. А. П. Вишнякова не раз допрашивали в комендатуре г. Шклов. Жаль, не сохранились рекламации, распространявшиеся по деревням, о том, что за мою голову немецкое командование обещает 5 га земли и корову или 5 тысяч оккупационных марок.
Описать все боевые операции, в которых я участвовал, конечно, невозможно, хотя многие заслуживают отдельных рассказов. Но о рейде в Западную Белоруссию не умолчу.
До войны наш комбриг С. Л. Яроцкий был вторым секретарем райкома партии г. Береза Брестской области. Теперь его назначили еще и первым секретарем подпольного райкома партии Березовского района.
Перед отправкой нас напутствовал командир Могилевского объединения партизан С. Г. Солдатенко-Сергиенко. Он сказал: «Вам выпала большая честь первыми уйти на запад, следом за вами направятся и другие отряды. Вам придется совершить 700-километровый рейд в тылу врага, маневрируя между укрепленными гарнизонами, пересекать хорошо охраняемые шоссейные и железные дороги, форсировать ряд рек, таких как Березина, Уса, Свислочь, Птичь, Случь, Лань, Нарочь, Шара и другие. Задача, которая стоит перед вами, сложная, но почетная и ответственная».
Так начался для меня новый этап службы в партизанской разведке. Приходилось работать, не зная местности, а в военных картах, не скрою, разбирался плохо. Много карт было у нас немецких. Читать названия по ним трудно, хотя они и были точнее: там указывалось все, вплоть до проселочных дорог. В свободное от заданий время меня обучал чтению карт начальник штаба М. Казюкин.
Но пути следования пришлось принять несколько боев. На железной дороге Брест — Минск мы, разведчики, никаких препятствий не заметили. Так и доложили руководству. А когда железнодорожное полотно пересекал весь отряд, попали под обстрел немецкого бронепоезда.
Как он тут оказался, кто мог сообщить о наших планах врагу? Не знаю. Но обошлось: командир десантной группы Павел Цыганков сумел подорвать бронепоезд.
Первый бой, который мы приняли в незнакомой местности, случился в деревне Остров. После утомительного 30-километрового перехода вошли мы ночью в деревню. Навстречу попались четыре человека в белых халатах. Мы думали, это партизаны, а оказалось впоследствии, это была немецкая разведка, состоявшая из полицаев.
Только отряд расположился на отдых, как полицаи открыли огонь по окнам домов. От неожиданности все бросились огородами отходить в сторону леса.
Я выбежал из дома. Увидел тачанку с лошадьми. Вскочив на нее, направил лошадей в сторону леса. Прижавшись к станкачу, стал вести огонь по врагам, одетым в белые халаты (на улицах лежал снег). Наш обоз и тачанка были на колесах. Уже в лесу, когда отряд собрался, Яроцкий спросил: «Кто стрелял с тачанки?». Сперва я не отвечал, думал: попадет. А политрук Вельский ответил: «Борис!». Тогда Семен Адамович подошел ко мне, при всех поцеловал и сказал: «Большое спасибо, ты дал нам возможность отойти без больших потерь, принял весь огонь на себя».
Рейд был тяжелым, переходы в основном ночные, многие партизаны засыпали прямо на ходу, спотыкались и шли дальше.
Прибыли мы в Березово-Картузский район Брестской области, когда на земле уже лежал снег, но она не была еще скована морозами. Предстояло строить землянки, знакомиться с местностью, искать связь с надежными людьми. В обустройстве нам во многом помогали обитатели лесных семейных лагерей. Это беженцы из сожженных деревень, которые ушли в отдаленные лесные массивы и жили там в теплых землянках.
Основная задача, которой пришлось заниматься, — выявление полицейских участков и их вооружения.
Были полицейские, которые охотно перешли на сторону партизан. Это те, кого насильно заставили пойти на службу к немцам. Мы знали об этом от населения. Началось уничтожение полицейских участков. У семей полицейских мы конфисковывали скот, свиней, лошадей и зерно — все то, что нужно было для существования отряда. Ведь их имущество было награблено. После первых успешных атак занялись подготовкой к зиме. Землянки, построенные семейными отрядами и хозяйственным взводом, были теплые, хорошо благоустроенные. Отряд взял на себя охрану семейных лагерей.
Однажды с помощью связных узнали о приезде в гарнизон Пески на автомашинах большого количества немецких и венгерских солдат. Цель их приезда не была известна. Когда, согласно разведданным, солдаты должны были покинуть гарнизон, наше командование приняло решение устроить засаду между деревнями Огородники и Войтешин. Дорога здесь вплотную подходила к лесу; с другой стороны — чистое поле.
Были выделены две роты — Марьянчука и Высоцкого. Всего в засаде участвовало около 300 партизан, вооруженных четырьмя станковыми, большим количеством ручных пулеметов, но в основном автоматами. Расположились вдоль дороги группами по пять-шесть бойцов на протяжении двухсот метров. Но машины не появлялись. Нервное напряжение росло, кончался запас продуктов, начались разговорчики: данные разведки, мол, неточные.
На третьи сутки, ночью, прибыл командир отряда. Он привез свежий хлеб, сало, мясо. И все-таки решил засаду не снимать.
Перед разведчиками снова была поставлена задача выяснить, что известно об отъезде фашистов. Связные подтвердили — враг готовится к отъезду. В машины погружены (в Песках находился спиртзавод) баки со спиртом. К утру с новыми данными мы уже были на месте засады. А вскоре услышали звук приближающейся колонны.
Бой был недолгим. Бензобаки машин воспламенились, начали взрываться и баки со спиртом.
Враг был уничтожен, даже не открыв ответного огня. Двенадцать автомобилей были сожжены, трофейное оружие мы забрали, убитые остались в основном в машинах.
После этой операции все передвижения фашистов сопровождались усиленной охраной. Впереди колонны с интервалом до четырехсот метров двигались мотоциклисты с ручными пулеметами, из которых они обстреливали лесные опушки.
Буквально через месяц в близлежащий гарнизон стали поступать немецкие войска. На железнодорожной станции Береза-Картузская разгружалась тяжелая техника: танки, танкетки, бронемашины, пушки, минометы. Все свидетельствовало о том, что прибыла дивизия. Это мы и сообщили командованию.
Вспоминаю, как командиры отрядов, бригад, соединений собрались на совещание, где было принято решение не уходить в другой район, а дать бой.
За несколько дней до начала акции над нашими лагерями беспрерывно летали двухвостые самолеты «рама», вели разведку с воздуха. Но маскировка лагерей не подкачала. Наконец немецкая дивизия, подкрепленная власовским полком и районной полицией, двинулась в район действий партизан. За нами находились Пинские болота — туда не отступишь. Ситуация простая: впереди — сильный, хорошо вооруженный враг, а сзади — непроходимая трясина.
Немцы намеревались покончить с партизанами за трое суток — об этом сообщали их листовки.
Был принят план, известный под названием «Здитовская оборона». Немецкие войска продвигались медленно, так как дороги на пути следования мы минировали, в удобных местах устраивали завалы и засады. Тяжелая техника застревала на слабых лесных грунтовых дорогах, превращаясь в удобные мишени.
На восьмые сутки, неся большие потери, немцы дошли до основных наших позиций. Здесь и решился исход битвы. Смертельные бои продолжались три недели. Идя в разведку, мы порой сами нарывались на засады — и все же выявляли слабые места немецких соединений, куда наносили им молниеносные удары. Высылаемая немцам помощь становилась нашими трофеями.
Большая земля еженощно сбрасывала нам грузы с оружием, боеприпасами и медикаментами. Отважные летчики ночью, в плотном вражеском окружении, сажали свои «У-2» на небольшом партизанском аэродроме, забирая тяжело раненных партизан.
В таком большом бою я до сих пор еще не был. Кругом рвутся снаряды, мины, бомбы. Рядом гибнут боевые друзья. Раненые не просят о помощи: наш партизанский закон — отдай жизнь за товарища...
Немцы вынуждены были отступить, но и по отходящему врагу мы наносили удары, мстя за погибших. Дорого мы заплатили за победу, слишком много свежих могил появилось в этом лесу. Партизанская клятва была выполнена.
Командование из Москвы высоко оценило «Здитовскую оборону»: командир соединения Сикорский был удостоен звания Героя Советского Союза, многие — живые и погибшие — представлены к наградам.
Партизанские будни продолжались.
Мие вспоминается, как после излечения вернулся с Большой земли партизан Литвинов. Он привез плакат о блокадном Ленинграде. Переполненные гневом и ненавистью, мы уходили на диверсии, пускали под откос поезда с самолетами и танками — мстили за город на Неве.
Была негласная установка: за каждый эшелон группа из пяти-шести партизан представлялась к орденам СССР, а за 10 эшелонов полагалась звезда Героя.
Пустить эшелон под откос — это идти на самопожертвование. Дорога охранялась дотами и дзотами, установленными через каждые 200 метров. Между ними по полотну патрулировали солдаты — либо вдвоем, либо по одному с двух сторон, друг другу навстречу. В лесной зоне деревья вырубались на 25 метров от полотна, в промежутках устраивались волчьи ямы, со стальными или деревянными шипами. В три ряда устанавливались противопехотные мины.
Вот в таких тяжелых условиях шла война на рельсах. И тем не менее я участвовал в уничтожении шести эшелонов, подрыве двух бронемашин и одной танкетки. В открытых боях лично уничтожил 28 фашистов.
Все эти данные отражены в моей боевой характеристике, в «Анкете партизана» и находятся в музеях и архивах.
В районе станции Бронная Гора, готовя диверсию, налетели на мину. Борису Козелу оторвало ступню, а меня контузило. Я получил сильный удар по обеим ногам и лишился речи.
14 июля 1944 года партизаны соединились с частями регулярной армии. Борис Козел был отправлен в полковой госпиталь. Я долго лечился, через месяц ко мне вернулась речь.
Когда замолчали пушки
После соединения с Красной Армией меня назначили телохранителем Семена Адамовича Яроцкого, нашего командира, который был первым секретарем Березовского РК КП(б). Это было необходимо, так как по лесам бродили разбитые части немцев, власовцев и полиции.
Подошел срок призыва в ряды Красной Армии. Я был направлен в полковое училище бронебойщиков, находящееся около г. Борисов. За месяц до окончания училища написал докладную, просил, чтобы меня направили в действующую армию. Нас, таких желающих, было пять курсантов.
Получив оружие, продовольственный аттестат и сухой паек на трое суток, мы уехали. Попали в воинскую часть в самом Берлине. Как говорится, были у рейхстага, но в боевых действиях так и не поучаствовали. Из Берлина нас направили в Ленинград в 1-й Балтийский флотский экипаж. Здесь я прослужил до 19 декабря 1949 года. Был демобилизован по состоянию здоровья — сказались ранения и контузия.
Военные будни сменились трудовыми...
Несколько слов о родителях. Моя мама была поваром во втором взводе второй роты нашего отряда. Кормила 30 человек. Можно было позавидовать ее трудолюбию. Она рубила топором мясо для котлет, и вкус их получался не хуже, чем из мяса, пропущенного через мясорубку. В двухсотлитровой бочке, оборудованной под печь, выпекала по 8 буханок подового хлеба и еще одну маленькую — для меня. Хоть я и находился во взводе разведки, но моя еврейская, моя партизанская мама не могла не заботиться обо мне.
Многие бойцы из других взводов ночью приходили к ней, говорили: «Мать, не дай умереть с голоду». И за ее доброту платили ей благодарностью. Выглядела мама намного старше своих 35-ти лет. Ужасы гетто, потеря близких, переживания за отца, который с первого дня войны был мобилизован, переживания за меня, выполнявшего опасные задания, не делали ее моложе.
Отец прошел Отечественную от начала до конца. Был ранен под Сталинградом и с осколком в предплечье вернулся в родной колхоз «Искра», куда после войны приехала и моя мать. В 1948 году при объединении колхозов был избран его председателем. В 1962 году родители вышли на пенсию. В 1985 ушли из жизни. [11; 323-337]
