16

Филипп Гольдберг. "Трудный путь солдата"

Филипп Гольдберг

Филипп Исаакович Гольдберг родился в 1925 году в Ленинграде.
Рукопись его воспоминаний сохранилась в архиве нашей организации. Мы ее воспроизводим с небольшими редакционными сокращениями. К сожалению, он по скромности не написал ничего о своих наградах и о жизни после войны. Но то, что содержит его рассказ, свидетельствует о трудном боевом пути солдата, а потом и офицера переднего края.

 

Трудный путь солдата

Летом 1941 года — закончил на отлично восьмой класс. Предстояла поездка в Киев на первенство СССР по гимнастике среди школьников, а затем — дачное лето у дяди между Брестом и Белостоком.

Неожиданно и страшно началась война. Мой дядя, военврач третьего ранга Гольдберг Иосиф Филиппович, был ранен на границе, попал в плен и убит гитлеровцами. Его жена и сын добрались до Минска. Попали в гетто, где и погибли. Но все это я узнал через несколько лет. А тогда... Тогда все мысли были о том, как помочь стране выстоять.

Все решилось быстро. Школа отправила нас, ребят 15-16 лет, под Невскую Дубровку строить аэродром. На строительстве в основном работали заключенные. Мы помогали геодезистам в разметке полос, рыли канавы, ровняли песок, строили аэродром для авиации дальнего действия.

Вскоре я стал работать на заводе «Русский дизель», делал снаряды, в т. ч. 152-миллиметровые — для корабельной артиллерии. Вокруг все страшно менялось. Холод и голод. Скоро поднять снаряд я уже не мог. Больше пятидесяти лет прошло, но вспоминать нет сил. Гоню воспоминания. Был фронт, было тяжелое ранение, но ужаснее блокады ничего не придумать.

В феврале 1942 года по дороге на Металлообрабатывающий завод умер от дистрофии мой отец, Окунь Исаак Львович. А весной меня эвакуировали по льду Ладожского озера. Лед таял. Машины поднимали фонтаны воды. Привезли в Кобону. Ах, если бы кто-нибудь держал за руки, если бы кто-нибудь хотя бы объяснил, что нельзя есть помногу... Никто не объяснял. Выдали сразу буханку хлеба, свиную тушенку, сухари, масло и еще, еще... Остановиться было невозможно. Потом еле живого сняли меня с поезда в Рязани. В Рязанской больнице врач был краток: будешь есть — выживешь, не будешь — помрешь. Все что было, поменял на хлеб — и выжил.

Медкомиссия военкомата после больницы признала негодным к службе — весь отек и плохо ходил. Однако молодость и спортивная закалка скоро взяли свое, и в декабре 1942 года, только исполнилось семнадцать — призвали в армию. Направили в военное училище. Учился хорошо — курсантов с восьмиклассным образованием было мало. Зачислили в минометную роту. Но стать офицером в тот раз было не суждено. Накануне выпускных экзаменов, прямо с занятий отправили в баню, покормили, переобмундировали во все новое — и в теплушки. Маршрут секретный: на Орловско-Курскую дугу, под Мценск. Мы были хорошо обучены и молоды. Нас быстро разобрали по полкам. Стал я сержантом наводчиком 76-мм орудия. Таскал орудие американский «шевроле». Но ближе двух километров к линии фронта не подвозили. Дальше — на себе. Как говорится, сопровождали пехоту огнем и колесами. Стреляли прямой наводкой. Если посчитать, то с закрытых позиций, не видя противника, довелось стрелять раза два-три. Лето 1943 года было жарким: и погода, и бои в районе Орла. Мы, молодые, попали в самое пекло. Бывалые солдаты говорили: «Первый раз на фронт ехать проще, а вот после ранения или переформировки возвращаться на передовую — хуже нет». Это действительно так. Но во второй раз на передовой вскоре обживаешься, и все страхи забываешь.

Немцы, откатываясь, все сжигали и уничтожали. Мы шли на запад по выжженной земле. Кругом сгоревшие деревни, вздутые от жары трупы скота, а чем ближе к партизанскому краю, тем чаще расстрелянные старики, женщины, дети.

Вошли в Брянские леса. Продвигались стремительно, где пешим порядком, где на машинах. Всякий фронтовик знает, что бой — эпизод, а все помимо него — тяжелая черная работа, громадная физическая нагрузка, недосыпание. На привалах засыпали мгновенно, там, где стояли, только прозвучит команда.

В Брянских лесах на опушках, на перекрестках дорог вспыхивали молниеносные бои. Часто с флангов или тыла немцев одновременно с нами атаковали партизаны.

В начале октября по пояс в воде форсировали Десну на мелководном участке. Закрепились на правом берегу. По очереди отжимали шинели, гимнастерки, исподнее; высушить нельзя: разведешь костер — сразу попадешь под обстрел. И вот ведь интересно — не болели. «Подозрительные» зубы нам удалили до отправки на передовую, а от простуды предохраняло, вероятно, огромное нервное напряжение.

Мы двигались так быстро, что обозы с боеприпасами и кухнями не могли нас догнать. Скуднее стали кормить, с перебоями выдавали сахар и курево. Для курящих, да еще на передовой — это самая страшная трагедия. Кору деревьев ребята курили!

Подошла наша 129-я Орловская стрелковая дивизия к реке Сож, севернее Гомеля. С хода форсировали ее. Пушку свою на плоту переправили. Закрепились на небольшом плацдарме на правом берегу. Окопались, как положено: для себя окоп, для пушки укрытие и огневая позиция. Отбили несколько контратак. Тем временем саперы навели переправу. Поднялись в атаку наши — неудачно... Провели мощную артиллерийскую подготовку по переднему краю немцев, помогла авиация... Душа ликовала, когда вражеские окопы покрывались дымом от разрыва бомб и снарядов. Мы поднимались в полный рост, выкатывали свое орудие и вели огонь прямой наводкой. Чувствовали себя в полной безопасности. Казалось, враг головы не мог поднять, не то, что выстрелить в нашу сторону, казалось, у него все уничтожено. По как только поднялись во вторую атаку, шквалом огня встретили нас немцы, и много сил и, увы, жертв потребовалось, чтобы продвинуться вперед и закрепиться на пять километров дальше от Сожа.

Десять дней мы держали этот расширенный плацдарм, ждали, пока подойдут резервы. 22 ноября 1943 года пошли в наступление на Гомель. Утром выкатили пушку на огневую позицию и огнем поддержали разведку боем. В атаку пошло пришедшее ночью пополнение. Странно выглядели эти бойцы. Недавно мобилизованные в освобожденных районах Орловщины: кто в лаптях, кто с «сидором» за плечами. Большая их часть тут же и легла, скошенная пулеметными очередями.

А вечером вылезли мы из окопа — бруствер подправить. Только я выпрямился — снайпер, который нам днем голову не давал поднять, выстрелил. Ударило меня, будто лопатой по груди, плашмя. Стал падать. Ребята подхватили. Полушубок и гимнастерку расстегнули. Смотрю, около левого соска дырка и кровь оттуда льется. Хочу попрощаться и маме что-то передать, а сказать ничего не могу — задыхаюсь.

Ну, а дальше волоком, потом ночью на полевой кухне в медсанбат. Там уже забылся. Пуля через легкое прошла в миллиметре от сердца — опять судьба. Очнулся в полевом госпитале. В избе человек десять. Кто в ногу, кто в руку, кто в живот ранены. Все усиленно курят, а я погибаю, дышать не могу.

Лежал в госпиталях в Клинцах, Туле, Ижевске. Полгода лечился. Хотели списать меня, но учли мою просьбу и восемнадцатилетний возраст и, хоть левая рука плохо слушалась и дышал я нехорошо, направили в стрелково-снайперское училище. Закончил я его, стал младшим лейтенантом и получил назначение на 1-й Украинский фронт. Двадцать молодых офицеров — едем в теплушке. По пути из Воткинска, где располагалось Ленинградское стрелково-снайперское училище, до польского города Личниц часто вспоминал о последних неделях учебы. Сдавал экзамены на отлично. Начальник училища, полковник Судаков, решил оставить меня в Воткинске в качестве командира нового набора курсантов. Но не покидала меня мысль о родных, оказавшихся в немецком тылу. И еще противно было слышать грязные намеки, дескать «все они» в Ташкенте прячутся. «Рассердился полковник Судаков. Разжаловал за невыполнение приказа сержанта Гольдберга в рядовые...». Однако через неделю мне присвоили офицерское звание, а полковник Судаков тепло, по-отечески пожелал удачи и счастья... Под Бреслау я принял взвод. Бои шли тяжелые и упорные. Через три дня я остался единственным живым офицером в роте. И назначили меня ее командиром.

Неожиданно нас вывели из боя. Заговорили о походе на Берлин. Как всегда, слухи оправдались. Прибывало пополнение, его надо было вооружать, разбивать по подразделениям. На это ушла вся ночь. А утром на автомашинах полк начал марш на Берлин. Слипались глаза. Все, кроме ручного пулеметчика, стоявшего с пулеметом у кабины, сидя дремали. На флангах узкого коридора, по которому с юга шли к Берлину войска, непрерывно гремела канонада. Здесь, вблизи немецкой столицы, невольно вспоминались первые месяцы войны, блокада Ленинграда.

После ночного марша рота заняла позицию около парников, метрах в ста от неширокого серого канала Тельтов, за которым начинались жилые кварталы Берлина. Мало радости на пути у солдата, но сейчас хотелось выскочить из окопа и кричать во все горло, кричать самолетам, заполнившим все голубое небо, хотелось перекричать гул орудий и рев «катюш».

Внезапно наступила тишина. Поднялась наша цепь. Редкие пулеметные очереди изредка разрывали тишину. И вот уже рота захватила первое здание — большой деревообрабатывающий завод.

Начались уличные бои. За каждый дом, за каждый этаж. Часто все перемешивалось: на улицах, находившихся в нашем тылу, показывались немецкие танки или мы занимали верхние этажи здания, в подвале которого оборонялся противник. Бои мелкими группами, на короткой дистанции и почти всегда — больше убитых, чем раненых. Я наивно полагал, что в городе воевать будет легче...

27 апреля путь полку преградило здание военной академии. Сутки штурмовали серую громадину с орлом на фасаде, державшим лапами свастику. Большую часть здания захватили и, обтекая его, двинулись дальше. В дыму и грохоте боев потеряли счет дням. Наступило 1 мая. Отчетливо слышалась канонада с востока, где наступали войска маршала Жукова. Ранним утром 2 мая прорвались на одну из центральных улиц — Курфюрстендам.

Берлин пал. Тысячи немецких солдат, строясь в колонны, сдавались в плен. По улицам началось движение наших войск — нескончаемые колонны пехоты, танков, артиллерии. А затем все спали.

Подъем! Командир полка поставил роте задачу: выступить в авангарде дивизии. Сели десантом на восемь самоходных пушек. Начался поход на Прагу. По дороге в последних боях под городом Мельник потеряли трех солдат и водителя самоходки. 9 мая вошли в Прагу.

Долог был путь домой. Два месяца в пешем строю: три дня марша, день отдыха. В каждом немецком и польском городке парад под оркестр. В Варшаве он начался в 10 утра, а мы проходили в 18.00.

Границу Союза пересекли в районе Белостока, примерно там, где в 1941 году погиб мой дядя, военврач, обороняя границу в составе Белорусской пролетарской дивизии. Шли строевым шагом, оркестр играл марш, автоматчики стреляли в воздух. Все плакали. [11; 304-309]