Элла Эйбер. "Моя блокада"
Элла Эйбер
Элла Эзаровна Эйбер родилась в 1920 году на Украине. С 1940 года жила под Ленинградом. В сентябре 1941-го бежала от входивших в Лигово немцев. Без документов, без теплой одежды и жилья оказалась в блокадном Ленинграде. С 1942 года работала на оборонном заводе города. После войны работала администратором Дворца культуры имени Ленсовета (быв. Промкооперации).
Моя блокада
Я родилась в 1920 году на Украине, под Коростенем. Летом 1940 года к нам в село Емельчино приехал из Ленинграда в отпуск молодой инженер Мендел Эйбер. Мы познакомились, вскоре почувствовали взаимную симпатию, а через месяц он сделал мне предложение и увез в Ленинград. Мендел работал начальником отдела труда и зарплаты на заводе «Пишмаш» в Стрельне, а в Лигове у него была шестиметровая комнатка, в ней мы и поселились. Побежали месяцы, наполненные счастьем, мы ходили в театры, в кино, по гостям. В Ленинграде на улице Пестеля у меня была знакомая еврейская семья Лифшиц, каждое лето они отдыхали у нас в Емельчине; ходили мы и к друзьям Мендела на Синопскую набережную. В марте я поняла, что беременна, эта новость обрадовала мужа: у нас будет малыш, свой, родной!
Жизнь дарила нам одну радость за другой, и вдруг — война! 24 июня Миша (так мужа все звали) объявил мне, что решил идти добровольцем в армию. Он сказал: «Директор предлагает мне оформить бронь и эвакуироваться с заводом, но я не могу, ты пойми, все идут воевать, а я — в тыл... Я ведь только что вступил в партию. Ты не бойся, живи в Лигове, немцы сюда не придут. Наши неудачи на фронте временные, из-за внезапного нападения. Скоро Красная Армия погонит немцев... и война кончится».
Первое время его часть стояла на Выборгской стороне. Я ездила к Мише через весь город на трамваях. Однажды, в конце июля, я приехала, подошла к казарме, а там пусто. Мишина часть ушла на фронт.
В августе в Лигове стала слышна артиллерийская канонада, день за днем она приближалась. Однажды утром немецкие самолеты бомбили поселок. Я перепугалась, сложила самое необходимое в чемоданчик и поехала в Ленинград к своим знакомым Лифшицам. Они тепло встретили и приютили меня. Стояли теплые дни, в магазинах — почти довоенный выбор продуктов. Но вот наступил сентябрь, дома в Лигове у меня остались все теплые вещи и документы, там могло быть и письмо от мужа. 14 сентября я отправилась в Лигово. На 36-м трамвае доехала до Стрельны, откуда до моего дома три километра. Я бежала знакомой дорогой, а навстречу с узлами, детьми и тележками шли люди, среди них я увидела знакомую с «Пишмаша». Она закричала: «Куда вы?! Там стреляют, грабят, никакой власти, немцы подходят, пропадете!». Я не стала ее слушать, побежала дальше. В Лигове горели дома, слышалась стрельба. Задыхаясь от дыма, я пробралась к себе — комната разграблена: ни зимней одежды, ни документов.
Обратной дорогой к Стрельне я бежала одна, беженцев уже не было. Вот и шоссе на Ленинград, теперь до трамвайной остановки совсем недалеко. Красноармеец-регулировщик схватил меня:
«Куда? Там уже немцы!». Он выбежал на середину шоссе и остановил полуторку, шедшую в Ленинград, потом схватил меня и бросил прямо на головы переполнивших кузов людей. От Нарвских ворот на трамвае-«девятке» я вернулась на улицу Пестеля.
Через неделю хозяйка квартиры, старшая Лифшиц, сказала мне, что постоянно держать у себя женщину с ребенком (я была уже на седьмом месяце) они не могут, что где-то на Гончарной есть пересыльный пункт, и таким как я, беженцам, оказывают помощь. Пересыльный пункт размещался в школе, сотни людей сидели и лежали па полу в классах и коридорах. Целый день я стояла в очередях, но смогла получить только талоны на суп. Я хотела переночевать в коридоре, чтобы рано утром снова встать в очередь. Но что-то удержало меня, и я вернулась к Лифшицам. Ночью было несколько тревог, немцы ожесточенно бомбили город. Чуть свет я пришла на Гончарную и вместо школы увидела дымящиеся руины — прямое попадание крупной фугаски.
«Бог спас меня», — думала я, бесцельно бродя по улицам, но зачем? Что мне теперь делать? Как жить? Без документов, без прописки, без карточек... Нет жилья, кончаются деньги!.. И вдруг я почувствовала в животе толчок, потом — еще... Ребенок! Он уже скоро должен родиться, а мне его не во что даже завернуть! Ужас сдавил мне сердце, и вдруг — спасительная мысль: выход есть! Выброситься в окно или в Неву! Я быстро пошла по Литейному, ничего не замечая: самоубийство казалось мне единственным реальным выходом.
— Элла Александровна! — меня остановил какой-то мужчина. Я всмотрелась: Гвоздев, сослуживец мужа моего. — А я слышал, что вы погибли. Вас видели на дороге в Лигово, когда туда входили немцы.
Он рассказал, что завод «Пишмаш» эвакуирован не весь, один цех перешел на военное производство и размещен на Тверской, а работники живут в общежитии на Малой Охте. Григорий Мартынович дал мне адрес этого общежития и записку к коменданту. Вскоре у меня уже была комната в общежитии, временная прописка и карточка! продуктовая! Слава Богу! Он снова спас меня! Комната была без мебели и без печки, а паровое отопление не работало, но в кухне топилась плита. Я раздобыла кое-какого тряпья и спала на полу.
А неумолимая петля окружения душила город. Приближались самые черные дни блокады. На улицах люди все чаще падали от голода. Я похудела, щеки ввалились, и только живот рос, губительно истощая меня. В конце ноября начались схватки. На Полюстровской набережной находился действующий роддом. Первые роды полуживой от истощения женщины принимали невоеннообязанные врачи-пенсионерки. У меня не было сил родить, а у них не было сил помочь. После долгих мучений, не без помощи скальпеля, на свет появился крепкий симпатичный мальчик весом 3 кг 200 гр.
Старушки-акушерки, чертыхаясь и матерясь, долго зашивали результаты своей хирургии, а тем временем силы покидали бедную роженицу. Обескровленную, перенесли меня в лазарет, который одновременно служил и моргом. Но молодость и запасы деревенского здоровья не дали мне погибнуть — через месяц с сыном на руках я покинула роддом. Кое-что из детского приданого я приготовила заранее, а завернула ребенка в старое казенное одеяльце.
Декабрь проморозил мою комнату насквозь, стены покрывал иней. Надо было поскорей затопить плиту, вскипятить воду, а за водой сходить на Неву! С кем оставить ребенка? Рассчитывать на помощь голодных, истощенных соседей невозможно. Я раздобыла немного дров, затопила плиту, натаяла в кастрюльке снега. На полу возле плиты из старых ватников и тряпья соорудила лежанку. Ночью легла на спину, а малыша в одеяльце уложила на себя. Грудного молока у меня, конечно, не было. По справке о рождении ребенка мне выдавали литр соевого молока на два дня. От него у мальчика болел животик, он кричал, надрывая мне душу. Весь материнский инстинкт, все силы и мысли мои устремились к спасению малыша. Я не щадила себя, но ребенок худел и слабел с каждым днем все больше. Изредка, когда он, обессиленный, засыпал, я всматривалась в его бледное личико, в нем мне виделись черты мужа, о котором давно уже не было никаких известий.
«Он вернется с войны, — думала я, — и спросит: „А был ребенок? Сама уцелела, а сына не сберегла? Почему не обратилась за помощью?"» — «К кому?» — я заплакала и вдруг вспомнила: у Миши был друг студенческих лет Борис Шейнин, в его хорошую веселую семью до войны мы не раз приходили в гости. Шейнины жили на Синопской набережной, я хорошо помнила адрес. Я подумала: «Там добрые знающие люди, они подскажут, что мне делать, как спасти мальчика!». Я завернула сына в одеяло и пошла. Был морозный день начала января. Дорога казалось бесконечной. На Охтинском мосту я почувствовала, что руки больше не могут держать ребенка, и в изнеможении я падаю сама. Какой-то военный поддержал меня и помог спуститься с моста.
В комнате Шейниных было тепло, топилась печь. Мишин друг Борис тоже был в армии, а его родители и сестры встретили меня как-то настороженно. В истощенной замерзшей женщине с ребенком они с трудом узнали меня, знакомую им Эльку. Предложили мне стул возле печки. Я опустилась на стул и попросила немного кипяченой воды для ребенка, потом откинула уголок одеяла, расправила пеленку и увидела безжизненное личико. Мальчик был мертв.
За детскую карточку на январь дворничиха согласилась выкопать могилку. Мы шли по Охтинскому кладбищу. Впереди — дворничиха в больших валенках, с ломиком и лопатой. За ней, черпая стоптанными ботиками снег, с мертвым сыном на руках шла я. В голове моей билась мысль: «Не сберегла, не сумела, не смогла! И Бог не смог!». [11; 283-287]
