Трудослав Залесов. "На Вуоксе"
Трудослав Залесов
Трудослав Дмитриевич Залесов родился в Ленинграде в 1924 году. В начале войны добровольно вступил в Народное ополчение, но до фронта по малолетству допущен не был. В ноябре 1941 года был призван и зачислен в полк связи радистом-телеграфистом. После снятия блокады — переведен в артиллерийский полк. Освоил специальность разведчика-вычислителя, участвовал в боях на Карельском перешейке. В 1944 году направлен на учебу в Артиллерийское училище.
Майор в отставке.
Награжден орденом Отечественной войны и медалями.
На Вуоксе
За неделю до Великой Отечественной войны, получив школьный аттестат зрелости, я шагнул во взрослую жизнь. На нашем дворе войну встретили спокойно: два года назад отгремела морозная война с Финляндией, так что мальчишки и девчонки по опыту знали — к зиме врага разобьют и победа будет за нами. В начале июля мне стукнуло 17. До армии еще год. Враг приближался к городу, повсюду формировались батальоны Народного ополчения. По повестке ушел отец, политработник. И я пришел на пункт в Дом архитектора, записался в ополченцы.
Нас обмундировали и разместили в школе на Невском, 14. Кормили в помещении кафе напротив. Питаться ходили строем — поперек Невского, вызывающе стопоря уличное движение. На школьном дворе учили перебежкам, штыковым приемам и скорому надеванию противогаза.
После нескольких казарменных дней строем проследовали на стрельбище. По жаре отшагали полгорода и на обширном пустыре Васильевского острова приготовились к стрельбам. Пришел мой черед занять огневой рубеж. Боевой карабин — это укороченная винтовка, у него большая дальность прицельной стрельбы, но сильная отдача. Что ж, аккуратно подложил под плечо сложенную пилотку. И сразу понеслись шуточки ополченцев. Впервые услышал про еврейское ружье с кривым дулом. Солидные ополченцы, вдвое-втрое старше меня, подначивали меня для поднятия собственного настроения, а сами стреляли отвратительно. Не зная, какой бой у карабина, я целился долго. Получил весомое замечание от командовавшего лейтенанта, однако выбил 24 очка из тридцати возможных. Лейтенант рассердился: мол, какой-то фокус. В конце занятий заставил меня стрелять повторно. Я старался — выбил 27 очков. Довольный лейтенант наметил меня в снайперы.
За месяц усиленных занятий и стрельб ополченский батальон обрел боевые навыки. Нас перевели на дачу Куракина близ Рыбацкого. Вскоре построили и повели к фронту. На выходе из города — военный патруль. Какой-то начальник, просмотрев списки личного состава, выкликнул несколько фамилий. Оказалось, двое больных и четверо 16-17-летних, в том числе я. Было очень обидно.
Сдав карабин, направился в Дом архитектора за своим паспортом. С тех пор любое упоминание о неподготовленности Народного ополчения вызывает у меня открытое неприятие.
Разыскал курсы радистов-телеграфистов, учил морзянку, долгими часами стучал ключом в полной уверенности, что уж теперь как специалист на фронт попаду.
Восьмого сентября 1941 года, когда было еще совсем светло, но двору пронеслось — фашисты летят. Вместе с ребятами побежал на чердак. Самолеты шли строем — высоко, и оттого беззвучно. От Морского порта повернули на юг, огибая зенитную оборону у Пулковских высот. По небу рассыпались гроздья черных точек — это рвались в воздухе зенитные снаряды. Помнится, испугала бездарность стрельбы: ни одного попадания, даже небольшой помехи самолетному строю. Вражеские машины летели выше потолка нашей тогдашней зенитной артиллерии.
Самолеты скрылись за горизонтом, а на юго-востоке начала разрастаться черная полоса. Горели Бадаевские продовольственные склады, подожженные градом маленьких зажигательных бомб — «зажигалок».
Склады выгорели полностью. Пару дней спустя мачеха, Цецилия Мироновна, и я добрались до еще слегка чадивших Бадаевских складов и набрали в кошёлки комья подслащенной земли. (Мачеха ее потом каким-то образом вываривала, и мы пили мутный, зато сладковатый чай.) Жуткое пепелище, виденное мной, изъять из памяти невозможно.
21 ноября 1941 года меня зачислили в полк связи. Мой стрелковый талант вниманием обошли, но как телеграфиста-радиста оценили. Я очутился в штабе внутренней обороны города (ВОГ). На случай неожиданного просачивания противника было организовано внутреннее резервное кольцо обороны, о котором в целях скрытности нигде не упоминалось. Этими войсками руководил боевой генерал Сергей Иванович Кабанов.
На углу Садовой и Итальянской соорудили длинный блиндаж. Там, в узле связи, я служил телеграфистом-радистом, а затем — оператором буквопечатающего телеграфного аппарата Ст-35. Участия в боях ни войска резервного кольца, ни штаб ВОГ не принимали.
В 19 лет, уже тертым солдатом, я был переведен в 28-й корпусной артиллерийский полк 152-мм гаубиц-пушек. Освоился, стал батарейным разведчиком и вычислителем. А когда людей у орудий не хватало, подносил снаряды. После блокадной голодухи это радовало: силы возвращались. Волочить от орудийного погребка тяжеленные снарядные ящики — работа не из легких.
...В 1944 году, после того как под Псковом наступление Ленфронта притормозилось, наш полк, преобразованный в 47-ю гвардейскую артбригаду, передислоцировали на Карельский перешеек; предстояло отбросить финские войска от старой границы у Белоострова.
Летом батарея заняла позицию неподалеку от реки Вуокса. Комбат, старший лейтенант Попенко, получил приказ следовать за пехотой и корректировать огонь, прикрывая перенраву через Вуоксу. С ним были связист, разведчик и я — как разведчик и вычислитель.
Пехота под мощным артпрпкрытием довольно быстро форсировала реку. Мы переправились за ней и устроились в финских окопах уже на той стороне Вуоксы. И вот тут началось. Несколько суток шли непрерывные кровопролитные бои — противник пытался сбросить нас в реку. Потери пехоты были ужасные. Пришлось превратиться из артиллерийского разведчика в пехотинца.
Вместо карабина у меня прижился автомат ППС. Я с этим автоматом извалялся в глине, и его намертво заклинило. Из-под павшего солдата я вытащил верный карабин. Стрелял прицельно. Когда от усталости делалось невмоготу, палил просто так, для шума. На третий или четвертый день мало что соображал. Правое плечо от стрельбы ныло.
Мою меткость, разумеется, заметили. Пехотный ефрейтор попросил подавить пулемет. Комбат Попенко махнул рукой: мол, иди. Я встряхнулся. Окопы были необычайно разветвленные. Ефрейтора, несшего коробку с патронами, поразило то, что мы ушли в сторону от стрелявшего пулемета. Помучившись, я наконец выбрал фланговую позицию с отличным обзором. Хотел было одолжить у ефрейтора каску — тот замотал головой. Тогда я надел каску, снятую с погибшего — со вмятиной от осколка.
Расстояние до цели получилось, скажем честно, на пределе. Целился тщательно. Для маскировки стрелял только вместе с пулеметом противника. Всадил в этот пулемет, наверное, пуль десять и вывел его из строя. Ничего не стоило продырявить весь расчет поголовно. Однако, всмотревшись, увидел женщин — последний резерв противника. Видно было, как они уволакивают искалеченный пулемет.
На обратном пути, по просьбе ефрейтора, заглянули в окопчик с хорошим бруствером. Здесь находился командовавший остатками стрелкового полка начальник штаба. Жаль, фамилию этого симпатичного капитана я позабыл. Он осмотрел меня от косорылой каски до заскорузлых ботинок с обмотками, дружески хлопнул по нывшему плечу и наградил... трофейными финскими сапогами. Переобулся я тут же.
Бой затихал, но положение оставалось отчаянным. Что, если противник наскребет подкрепление?! Внезапно комбат Попенко хрипло сказал: «Ура!». Сквозь нечастую перестрелку пробился отдаленный грохот. Вскоре показались переправленные на эту сторону танки — «тридцать четверки». Противника только и видели.
Потом все смолкло. Будто звук выключили. Ни выстрела. Финляндия была выведена из войны.
На следующее утро Попенко послал меня на реку за водой и заодно — капитально отмыться. Странное дело. Зачем? Оказалось, меня, солдатика, вызывают в штаб бригады. Переправился. За грядами холмов стояли полнехонькие походные кухни — ждали едоков пехотного полка. Я дипломатично предложил послать человека к капитану. Накормленный под завязку, пошел в штаб — дорогу мне по карте объяснил Попенко.
В штабе объявили о моем направлении в офицерское училище. Сдали нервы — я громко расхохотался. После войны, говорю, пожалуйста. Вдруг чувствую, кто-то крепко взял меня за локоть. «Сынок, у тебя десятилетка. Ты самый образованный солдат в бригаде. Учись! Придет время — меня сменишь». Командир 47-й артбригады полковник Антон Андреевич Щербань улыбнулся в усы.
Учился я в Омске в эвакуированном туда Ленинградском военном училище. Однажды, уже зимой, меня позвали в канцелярию к телефону. Оказывается, в Омск на побывку к семье приехал полковник Соломон Фомич Варгафтик. Вот здорово! Он, как и моя мачеха, был уроженцем Полоцка. До войны, еще мальчишкой, я виделся с ним, уже тогда капитаном. По моим понятиям, застолье было королевское. Увы, что ел и пил, начисто забылось, зато я навеки запомнил несостоявшуюся встречу на войне. Ведь это он вел тот танковый рейд вдоль реки Вуоксы. Могли встретиться!!! После службы в армии Соломон Фомич выбрал место жительства в Кишиневе. Если он жив, ему должно быть за сто лет...
Вихрем пролетели десятилетия. Однажды, в День Победы, нас, ветеранов, отвезли на Вуоксу. Молча постояли у братской могилы. Я всматривался в низину на том берегу и силился разглядеть лабиринт окопов, совсем забыв, что время стирает любые следы войны, — кроме тех, что остались в душе. [11; 261-265]
