Савелий Шулькин. "Броня крепка"
Савелий Шулькин
Савелий Моисеевич Шулькин родился в городе Полоцке в 1910 году. Участник создания пионерской организации в Петрограде в 1922 году. Рабочий-прядильщик Кировского комбината. Окончил Политехнический институт. Работал на Ижорском заводе инженером, а с 1937 года по 1942-й — начальником металлургического цеха. Активный участник налаживания производства военной продукции в блокадном Ленинграде. Летом 42-го приказом Наркомата танковой промышленности направлен в город Челябинск начальником цеха танкового завода № 200. Цех 17 месяцев держал почетное знамя Государственного комитета обороны (ГКО). После окончания войны С. М. Шулькин вернулся в Ленинград и 36 лет занимался научно-исследовательской работой в ЦНИИ-48.
Кандидат технических наук, автор 90 научно-технических публикаций и шести изобретений. Награжден орденом Красной Звезды и девятью медалями, включая медаль «За оборону Ленинграда».
Броня крепка
Последние полтора года до начала Отечественной войны были временем странным. Мы были убеждены, что война приближается к нашему дому, и одновременно не верили в ее возможность. Мы были крайне растревожены уничтожением командного состава Красной Армии от маршалов до полковников, но нас уверяли, что именно это ее и укрепит. Считалось, что на каждый удар противника мы ответим всесокрушающим ударом, но опыт финской кампании заставлял в этом сомневаться. В результате наше сознание, наши духовные силы не были мобилизованы, и война оказалась неожиданной прежде всего по этой причине, а не в результате нападения без официального объявления войны.
С сообщением о нападении Германии выступил по радио Молотов. Мы были удивлены: почему не Сталин? Выступление было бодрое. Молотов произнес привычные фразы о перенесении войны на территорию противника, но в голосе его звучала тревога. Это было ново для нас. Сталин выступил дней через десять. Мы услышали, как стакан с водой стучит о его зубы. И это обращение: «Братья и сестры»! Простое и человечное само по себе, оно было до такой степени не сталинским, что ничего кроме тревоги вызвать не могло. Особенно поразили нас слова о необходимости все уничтожать, дабы ничего не досталось врагу. Как уничтожать? Ведь мы воспитаны совсем на другом: строить, создавать как можно больше и как можно быстрее! Даже понимая разумом — сердцем принять не могли. А главное: если уничтожать, значит, уходим надолго, а может быть, навсегда. Сталин как бы подтвердил наши худшие ожидания и не прибавил нам боевого духа. Все иллюзии рухнули. Но зато первые дни и недели войны все поставили на свое место, произошло очищение нашего сознания, как бы пелена спала с глаз. Мы увидели картину ужасную, но твердо знали, что это уже точно правда. И в этом прозрении было облегчение. Облегчение среди катастрофы! Этот исторический феномен обойден историками войны. Обычно писали о советском патриотизме, преданности идеям социализма, мужестве бойцов, их самоотверженности и т. д. На самом деле, чем более сознавался ужас нашего положения, тем крепче становился патриотический дух. Уверенность, что мы победим, не оставляла нас никогда, хотя и подвергалась большим испытаниям. Минуты сомнений были, но именно минуты.
С началом войны Ижорский завод быстро перестроился на выпуск военной продукции. Наш цех стал изготовлять долговременные огневые точки — сварные конструкции из толстой корабельной брони. Первый образец военные одобрили. Мы изготовили несколько штук и отправили их 24-тонным трейлером на оборонительные укрепления. Но, к сожалению, они не помогли: немцы в лоб не полезли, обошли укрепленные районы с флангов и ринулись дальше.
Враг приближался к Колпино. Завод начал подготовку к самообороне, для чего был создан батальон, вошедший впоследствии в исторические и художественные хроники под названием «Ижорский батальон». Этот-то батальон и остановил немцев в трех километрах от завода. Споткнувшись у Колпино, немцы обтекли нас справа, и наш город оказался в полукольце. Инженеров и мастеров перевели на казарменное положение. Мы имели право покинуть завод только в субботу после шести вечера и обязаны были вернуться в воскресенье не позже восьми вечера. Большинство инженеров жило в Ленинграде, и мы ездили домой поездом, который из-за близости врага формировался в 8 км от Колпино, на станции Славянка. Этот путь мы проходили пешком.
С выходом немцев к окраинам Колпино большая работа на заводе прекратилась. Мы занимались мелким ремонтом военной техники и оборудования, т. к. на каждый запуск завода немцы отвечали мощным артиллерийским огнем. Драматизм нашего положения определялся тем, что немцы были не только перед Колпино, но и нависали с правого фланга. Казалось, что подсечь нас с тыла не составит им особого труда, и мы жили ежедневным ожиданием этого. Было принято решение подготовить завод к взрыву. Начальники цехов получили соответствующие инструкции. На тот случай, если немцы ворвутся на завод раньше, чем все будет разрушено, предусматривалось задержать их своими силами. Для этого нам выдали оружие. Моему цеху достался один автомат и 20 гранат, а мне лично директор вручил пистолет и шесть патронов к нему. Это был браунинг № 2 — крошечный дамский пистолетик. На мой недоуменный вопрос, зачем мне эта мухобойка, он ответил примерно так: «Ты можешь покинуть цех только после его подрыва. Даже если ты при этом уцелеешь, все равно живым тебе не уйти. Ты не хуже меня знаешь, что немцы с тобой сделают. Лучше уж самому. На это и одной пули хватит, ну а шесть я тебе даю, чтобы хоть немного их пугнуть. Но учти — цех ты взорвать обязан!».
Я с этим согласился. Однако немцам так и не удалось захватить завод.
Пришел приказ эвакуировать производство на Урал. Но моего цеха этот приказ не касался. Жданов лично распорядился перевезти его подальше от немцев, на Выборгскую сторону, на площадку завода «Центролит». Наш цех катал заготовки для снарядов, и прервать надолго эту работу было невозможно. В обычных условиях перемонтаж такого стана потребовал бы 6-8 месяцев. Мы справились за 48 дней. Правда, в нашем распоряжении было 3000 человек. Пятого ноября цех начал катать заготовки, шестого ноября 2400 человек были отправлены в эвакуацию, и у меня осталось 600 рабочих.
Кроме голода, самой большой бедой был холод. Судьба как бы решила испытать ленинградцев по самой полной мере и послала на редкость суровую зиму. Тридцатиградусные морозы были обычным явлением в зиму 1941/1942 годов. Мороз добивал ослабленных голодом людей.
Самые критические дни наступили с конца октября. Ладога начала замерзать, и оборвалась последняя ниточка, соединяющая город с Большой землей. Казалось, уже ничто не может спасти город от голодного вымирания. Но ранние морозы сковали Ладогу, и открылась Дорога жизни. По ней пошел поток грузов с продовольствием и военным снаряжением. А обратно везли людей. Огромных жертв — и материальных, и человеческих — стоила эта дорога, но выбора не было, и каждый исполнил свой долг до конца. Пожалуй, Дорога жизни вошла в число наиболее трагических, героических и судьбоопределяющих страниц в летописи Отечественной войны. Обычно истинное значение исторических событий осознается десятилетиями, а то и столетиями спустя, но к данному случаю это не относится. Мы, жившие в те годы, уже тогда понимали, что значит эта дорога и для Ленинграда, и для победы над врагом вообще.
Наконец подошла весна!
С наступлением тепла появилась опасность эпидемий: на улице было много трупов, мусора, отбросов. На больших пространствах образовались толстые ледяные панцири — застывшие потоки воды из лопнувших в начале зимы труб. Все это предстояло сколоть, сгрести, погрузить слабыми руками ленинградцев. Никакой техники не было. Все вручную. Из-за нехватки в городе бензина грузовые машины использовали только для перевозки трупов на сборные пункты. Остальное — мусор, отбросы, снег, лед — подтаскивали подручными средствами к трамвайным путям, грузили на платформы, вывозили на мосты через Неву и сбрасывали в воду. Трудно поверить, но всего за одну неделю город был очищен и стал таким чистым, каким я хотел бы видеть его теперь.
Хочу отметить еще два события блокадного времени. В городе повсюду были плакаты, которые призывали отстоять Ленинград. Население и без призывов было именно так настроено. Но об одном плакате надо сказать особо, ибо он касался человека, известного всей стране; на нем сообщалось, что Леонид Утесов внес в фонд обороны Родины 5000 рублей из своих сбережений. Большие деньги по тем временам. Может быть, именно Утесов дал почин такому движению (во время войны на личные средства граждан было построено много танков и самолетов), и мне не хотелось бы, чтобы эта деталь биографии артиста забылась. Второе событие — футбольный матч, который состоялся весной 1942 года между командами «Зенит» и «Динамо» на стадионе им. Ленина. Думаю, что за всю историю футбола нет другого такого события, имеющего столь великое политическое и психологическое значение. Для нас, ленинградцев, это был матч надежды и уверенности в победе. Для врагов это оказалось неожиданностью, глубоко их поразившей. Некоторые из немцев, как стало известно позже из высказываний пленных, узнав о случившемся, перестали верить в победу вермахта. Было бы справедливо, если бы на стадионе им. Ленина (не знаю, как теперь он называется) сохранялись в бронзе имена футболистов, участвовавших в той игре.
Но возвращаюсь к своему цеху. Весь его коллектив был награжден медалью «За оборону Ленинграда». Я получил медаль за номером 15. Но цех остановился, и перспектив возобновить работу не было. Я решил эвакуировать весь состав цеха. Там было много квалифицированных мастеров своего дела, чрезвычайно нужных промышленности, а каждый день уносил новые жизни. Надо было спешить. Я подготовил документы на 280 человек и отправил их в Челябинск. Осталось еще 20. Директор Ижорского завода вскоре получил приказ направить меня в Наркомат танковой промышленности в Москву, а затем — в Челябинск.
На Урале по существу создавалась заново танковая промышленность, причем в сроки, которые в мирных условиях попросту невозможны. Вместо года — месяц. Это была норма. Ижорский и Кировский заводы переехали в Челябинск. Выпускать танки они могли только вместе, т. к. Ижорский завод специализировался на изготовлении броневых плит для корпусов танков, а Кировский — на сборке.
Кировский завод развернулся на базе Челябинского тракторного, но сохранил название «Кировский». Ижорский развернулся также на базе местного завода, имевшего оборудование для производства брони. Ои получил номерное обозначение — завод № 200 и стал филиалом Кировского. Директор объединения был одновременно замом наркома танковой промышленности. Такое высокое положение директора определялось особым значением Челябинска в создании танковой мощи армии: город выпускал все тяжелые танки, все самоходные артиллерийские установки (СУ) и много деталей для легких танков «Т-34». Директор предложил мне приглядеться к литейному цеху. Я был прокатчик и кузнец, но он настойчиво нацеливал меня на литье. Я быстро понял, в чем дело. Хотя в цехе было неплохое оборудование, но оно не было освоено. Преобладала ручная работа. В результате даже самый напряженный труд не обеспечивал выполнение плана. Начальником этого цеха № 10 меня и назначили. Было ясно, что есть два способа улучшить дело. Первый, наиболее простой, позволял улучшить положение за счет более рациональной организации ручного труда. Любой производственник знает, что резервы такого рода всегда есть на предприятиях. Но очевидным было и то, что улучшение окажется временным, а резервы быстро исчерпаются. Поэтому правильнее было освоить оборудование. Увы, на это требовалось время, на протяжении которого цех давал бы меньше продукции. Как раз в те дни немцы вышли к Волге, завязались бои за Сталинград. Низкий выход продукции при тяжелейшем положении на фронте недопустим. Бытовала формула: «План надо выполнить, даже если выполнить его невозможно!». И это вовсе не было волюнтаризмом: как ни странно, так оно и происходило. Инженерная мысль работала удивительно плодотворно, находя выход из самого безвыходного положения. Я вступил в должность в середине августа, и невыполнение плана за август мне простили. Но уже в сентябре потребовали план выполнить. Однако и в сентябре мне это не удалось. Я знал, что готовится решение о снятии меня с должности. Октябрь был решающим. К началу октября оборудование было освоено, ввели дополнительную механизацию и ускорили процесс сталеварения. Выпуск продукции стал быстро нарастать. В начале каждого месяца директор проводил совещание с отчетами всех начальников цехов об итогах за прошедший месяц. Проект приказа о моем снятии был готов. Когда пришла моя очередь, я доложил о полном выполнении плана по всем видам продукции. Директор не скрывал своего удивления. Да, это был день торжества для цеха № 10 и для меня лично. Мгновение счастья: справился, сумел, оправдал! Мы продолжали совершенствовать технологию литья. Прекрасных специалистов — и рабочих, и инженеров — было достаточно. Только успевай внедрять новые идеи и распространять передовой опыт лучших рабочих. Цех стал работать стабильно, резко снизился брак. 7 декабря вышел приказ по Кировскому заводу, в котором цеху № 10 объявлялась благодарность. Цех завоевал переходящее Красное Знамя ГКО (Государственный комитет обороны) и удерживал его 17 месяцев. Красное Знамя считалось очень почетной наградой. За него боролись упорно. Конечно, знамя приносило и некоторые материальные выгоды, но в общем-то незначительные. Главным был все-таки почет. Теперь, издали, с позиций сегодняшнего дня, поражает то, какое большое значение имел тогда этот моральный стимул. Но так было!
Условия работы были тяжелые. Производство не останавливалось ни днем, ни ночью. Работали в две смены, каждая по 12 часов. Для того, чтобы с понедельника сделать пересменку, т. е. ночную смену перевести на дневную и наоборот, в субботу и воскресенье каждая смена работала по 16 часов. Таким образом, дней отдыха не было вообще. Первый выходной мы получили 7 ноября 1944 года, второй — 9 мая 1945 года.
Вторая смена заступала в 8 вечера. Я всегда присутствовал при начале работы и оставался на 2-3 часа, поскольку ночная работа психологически более трудная и потому чревата разного рода срывами. Нередко приходилось оставаться и на всю ночь. Но это авральные обстоятельства, обычно же мой рабочий день продолжался 14-16 часов. Домой я возвращался к 11-12 часам ночи, прочитывал газету, а в 6 утра уже должен был вставать. И так было изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год.
Как было организовано питание? Об этом надо сказать, ведь скудность питания была особенно болезненным и тяжелым условием всего военного времени. Разные категории граждан обеспечивались по разным нормам. По высшей (так называемый «Литер А») обеспечивались директор и главные специалисты. Следующий уровень — «Литер Б» — это начальники цехов. Обладатели литеров считались привилегированными. Их называли «литераторы» и «литербетеры». Мне казалось, что «Литер Б» хорошо меня кормит, особенно после Ленинграда. Далее по нисходящей — нормы для рабочих, служащих, иждивенцев. В последнюю группу входили дети и небольшое число старых людей. Пенсионеров практически не было, работали до последней возможности.
Зимой из-за отсутствия обуви начались прогулы. Это было страшное преступление. Еще до войны за прогулы и даже опоздания более 20 минут давали 1-2 года тюрьмы. В военное время наказание могло быть более суровым. Я обязан был докладывать о случаях прогулов, а это означало верное осуждение работника. Не мог я отдавать под суд своих несчастных мальчишек и девчонок. Но и долго скрывать прогулы невозможно. В конце концов я нашел решение и очень простое: зачислил в цех сапожника. Он получил рабочую карточку, был этим очень доволен и старался вовсю. У нас образовался запас обуви, и прогулы прекратились. Но доносы на меня уже поступили куда следует. Прогулы и опоздания случались не только в моем цехе: это было настолько распространенное явление, что из Москвы прибыла комиссия во главе с зам. главного прокурора страны, чтобы завести несколько дел и дать острастку другим. Методы расправ, да еще в условиях военного времени, сулили самый печальный исход. Доносы на меня поступили в эту комиссию. Дело завертелось. Я прекрасно понимал, что репрессивный механизм слеп: его не остановят ни прежние заслуги, ни даже то, что с проблемой я справился. Но судьба меня хранила. Я повредил ногу, она сильно распухла, и я не смог выходить на работу. Из-за моего отсутствия дело приостановилось, а за это время удалось связаться с первым секретарем обкома Патоличевым (будущим членом политбюро ЦК КПСС). Человек это был сильный — и по положению, и по характеру — и справедливый. Он понял причины прогулов, оценил мой способ решения проблемы и остановил дело.
Летом 1943 года Кировский завод получил задание непосредственно от Сталина: дать в самые короткие сроки 300 танков. Тяжелое было задание, но мы справились и выпустили даже несколько больше. Как позже выяснилось, наши танки предназначались для Курской битвы, о подготовке которой немцами нашему командованию было известно. После победы на Курской дуге позвонили из Москвы и приказали немедленно, в течение трех часов, подготовить списки особо отличившихся в производстве танков и сообщить в Москву. Попал в список и я. Меня наградили орденом Красной Звезды.
В начале 1943 года у нас появился новый директор объединения — И. М. Зальцман. До войны он был директором Кировского завода в Ленинграде и уже тогда пользовался большим влиянием и авторитетом. В начале войны он был назначен наркомом танковой промышленности. На одном из совещаний в Кремле Зальцман позволил себе не согласиться с мнением Сталина, за что был немедленно снят с должности и отправлен в Челябинск директором своего бывшего завода. Но при этом за ним сохранили статус зам. наркома. Личность эта была легендарной. Уже одно то, что он возразил Сталину и уцелел, остался генералом и не лишился наград, всех глубоко поразило. Это до такой степени не соответствовало обстановке того времени, что рассматривалось как чудо. Чудо было, но не там, где его видели. При всей своей самодержавной дури Сталин все же был трезвым человеком, особенно во время войны, и способен был оценить деловые качества человека. Именно деловые качества Зальцмана и были чудом. В период острого кризиса в танковой промышленности он в Нижнем Тагиле всего за три недели запустил конвейер по сборке бронетехники. Действовал он решительно, изобретательно, никогда не боялся рисковать и брать ответственность на себя. С людьми он был жестким, порой до жестокости. Однако вряд ли это было особенностью его характера. Мне кажется, жестокость его была продумана и проявлялась лишь тогда, когда это требовалось для дела. Я хочу рассказать о Зальцмане то, чему сам был свидетель. Не помню точно, когда это было, но в очередной раз потребовали дать дополнительно еще какое-то количество танков. Казалось, все резервы исчерпаны и это невозможно. Но Зальцман нашел выход. Он пришел в сборочный цех и поставил в конце конвейера ящик с маслом. Та бригада, которая соберет последний танк, получит этот ящик. Ящик с маслом по тем временам был богатством неслыханным. Стоит ли говорить, как рвались к этому последнему танку рабочие.
Однажды из-за массовых заболеваний остановился один из сборочных конвейеров. Зальцман выслушал объяснение начальника цеха и приказал вызвать пожарную команду. Начальник не понял. «У вас план горит, вызывайте», — сказал Зальцман. Команда прибыла. Командир подбежал к Зальцману: «Где горит, товарищ генерал?».
— План горит, всю команду на конвейер!
Это был риск. Случись в это время настоящий пожар, особенно на военном объекте, даже Зальцману пришлось бы туго.
Когда на заводе подошел к концу запас мазута, что грозило остановкой, Зальцман вызвал снабженцев, приказал отправиться на железную дорогу и найти мазут.
— Не отдадут — берите силой, украдите, делайте, что хотите, но чтобы мазут был!
Разбой такого рода случался не единожды. На Зальцмана жаловались, но он не обращал внимания. Разумеется, каждая такая вылазка была связана с риском. Но мне кажется, что рисковал Зальцман не очертя голову, а очень продуманно, поэтому все и сходило ему с рук. Примером такой продуманности был случай, всех поразивший. Магнитогорский завод за отличия в производстве боевой техники был награжден орденом Кутузова II степени. На первом же производственном совещании после этого события Зальцман пообещал нашему заводу орден Суворова и притом первой степени. Этому невозможно было поверить. Мы знали, что приказы такого рода подписывает сам Сталин. Как же Зальцман мог решиться обещать от его имени? Да его просто уничтожат! Все были ошеломлены. Тем не менее завод был награжден орденом Суворова I степени, как Зальцман и обещал. Как же это случилось? Зальцман знал, что Сталин уехал в Крым на Ялтинскую конференцию. Приближалась победа. Россия и сам Сталин в ореоле небывалой славы, Рузвельт и Черчилль выражают ему свое восхищение. Будет ли он уж слишком придирчив? Самое время рискнуть. И Зальцман вложил проект приказа в папку со срочными документами, которую отправляли в Ялту для подписи.
Помню одно совещание, где качества Зальцмана проявились наиболее заметно. Он потребовал у начальника чугунолитейного цеха объяснить причину частого брака. Тот отвечал, что брак — обычное дело, бывает всегда. Зальцман рассвирепел и так разошелся, что приказал снять его с работы, выгнать вместе с семьей из квартиры и отправить на работы в шахту. Следующим отчитывался начальник термического цеха. Здесь обнаружились отставания по многим показателям плана — и последовала команда: начальника с работы снять и отправить на фронт. Мы уже привыкли к жестокости Зальцмана, но такого не ожидали. Все были подавлены. После собрания я подошел к референту Зальцмана, с которым был знаком, и рассказал ему о наших настроениях. Он засмеялся:
— Вы Зальцмана не знаете. Он приказал начальника чугунолитейного цеха отправить в дом отдыха на 12 дней. Вернется на свое место. Второго придется снять, но Зальцман знает, что у него травма руки, и на фронт его не возьмут.
Пришлось удивляться снова. Выходит, Зальцман разыграл ярость. Даже ярость у него продумана. Много позже и я попал под горячую руку, и все разыгралось по тому же сценарию. Но продолжу о Зальцмане. Возможно, при всем своем рационализме он не был лишен некоторого самолюбования. Уже в конце войны зашел случайный разговор, что в Ленинграде больше нет маскировки, город хорошо освещен, особенно Невский проспект, где на каждом столбе по три фонаря. Зальцман отреагировал сразу:
— На Невском по три фонаря, а у нас будет по пять!
Так и произошло. Зальцман нередко проявлял и заботу о людях. Это касалось самого главного — питания. Зальцман имел служебный самолет. Иногда он предоставлял его тому или иному начальнику цеха и разрешал слетать в Ташкент за продуктами для своего цеха.
Не думаю, что эта заботливость проистекала от сердечности его натуры. Скорее всего, все тот же рационализм, умение увидеть главное. А питание, естественно, было одним из главных условий успеха. Это умение увидеть главное особенно проявилось сразу после войны. Тогда многие потянулись домой — в Мариуполь, Харьков, Ленинград. Но оставлять уральскую промышленность без классных специалистов было нельзя. Да, еще долго действовали законы военного времени, и Зальцман мог бы просто никого не отпускать, но он решил дело по-другому: стал строить коттеджи. Может быть, он был первый, кто понял, что проблема жилья станет одной из главных в стране. И не ошибся! Проблема не решена и в 90-х годах. Но тогда многие ответственные лица его не поняли и ругали за разбазаривание народных средств. Жилищные условия в Челябинске были ужасные. Что могло ждать людей при возвращении в разрушенные города? Еще худшие условия! А Зальцман предлагал ключи от квартир. И очень многие остались.
Человек, который может все, для которого нет преград, нет неразрешимых проблем, — таким казался Зальцман все годы общения с ним. Но однажды просчитался и он, что привело его к полному краху. Как-то, еще в середине войны, Сталин призвал куратора всей военной промышленности Малышева и спросил: может ли промышленность дать срочно 300 танков. Малышев отвечал, что должен посоветоваться. Он позвонил Зальцману и изложил требование Сталина. Зальцман уверил Малышева, что более двухсот танков он выдать не может. Малышев доложил Сталину, прибавив от себя еще 50. Тогда Сталин сам позвонил Зальцману. А тот, ни словом не обмолвившись о разговоре с Малышевым, пообещал выдать 350. Нетрудно догадаться, какими глазами посмотрел Сталин на Малышева. Но Малышев уцелел и, конечно, ничего не забыл. Вряд ли могут быть нравственные оправдания такому поступку Зальцмана. Там, где начинается большая власть, нравственность, увы, отходит в сторону. После войны Малышев собрал материалы против Зальцмана, что было нетрудно: их накопилось за годы войны более чем достаточно. Документы подсунули Сталину, и Зальцмана сняли с работы, лишили орденов и генеральского звания. Сталин при этом сказал: «Чтобы я имени этого больше не слышал!». Кончил Зальцман жизнь тихо и незаметно — директором какого-то маленького предприятия в Ленинграде. А мог бы сделать еще очень много для блага Отечества в период восстановления разрушенного войной хозяйства. Конечно, Зальцман был руководителем сталинского типа, как и все в то время. Каждый из них в пределах своей области деятельности мог казнить и миловать, как Сталин в масштабах всей страны. Поэтому рычагом их управления был страх. Но и этот метод имел разные формы проявления: от тупого, бездарного мучительства людей до талантливого его применения, когда люди страдают лишь в той мере, в какой это необходимо для дела. Зальцман относился к последним. Еще один герой войны оказался вычеркнутым из памяти, как тысячи других, забытых равнодушной, безнравственной и неблагодарной властью. Пусть мои воспоминания хотя бы частично восстановят справедливость.
Итак, по воле Зальцмана я стал начальником термического цеха. Это назначение меня крайне раздосадовало. В моем цехе давно уже была налажена ритмичная работа. Самый напряженный период организации работ и освоения оборудования остался позади — и вот начинай все с начала. Но возражать не приходилось. Война! Воля Зальцмана — закон! Термический цех занимался термической обработкой изделий из литой и катаной брони. Они поступали из прокатного и литейного цехов, в том числе и из бывшего моего цеха. После огнерезки и термической обработки изделия получали особую прочность. Далее они поступали в корпусной цех, где проводилась сборка танков. Условия взаимодействия термического и корпусного цехов были таковы, что требовался 4-дневный запас продукции, чтобы работа была ритмичной. Когда я пришел в цех, запас составлял 1,5 дня. Улучшить положение можно было только совершенствованием термической обработки. Но времени на научные и экспериментальные разработки в условиях войны предоставить не могли. Новую технологию надо было запускать в дело сразу после минимальной апробации. Риск был огромный. Но в цехе были ижорцы — отличные специалисты, с которыми можно было рисковать. И нам удалось ускорить закалочный процесс без ухудшения качества закалки. Через два месяца цех имел задел в 14 дней, а еще через месяц получил переходящее Красное Знамя ГКО.
Приближалась победа. Бои шли уже в Берлине. Со дня на день мы ждали сообщения о капитуляции Германии — самого долгожданного и желанного дня для всех людей моего поколения. Шутники того времени говорили:
— Я точно знаю, когда кончится война!
— Когда же?
— Когда Левитан объявит!
И вот Левитан объявил! Могучий, торжествующий голос поплыл над городом, да и над всей страной. Кончилась, кончилась! Радость неописуемая. Ликованию нашему не было предела. До самого утра следующего дня мы пели, вспоминали прожитое. Чудные весенние дни были так созвучны нашим чувствам, так отвечали нашим надеждам на новую, спокойную, благоустроенную жизнь. Самое страшное уже позади, а впереди, казалось, ждет счастливое будущее. И разве не заслужили мы его колоссальным терпением, выдержкой, тяжким трудом и в тылу, и на фронте, способностью одолевать неодолимое. День Победы вошел в нашу жизнь как самый чистый, самый искренний, самый душевный праздник, единственный из всех праздников советского времени, не замутненный идеологией и лицемерием, народный праздник! [11; 63-75]
