16

Павел Рубинчик. "Между жизнью и смертью"

Павел Рубинчик

Павел Маркович Рубинчик родился в 1928 году в г. Курске. В том же году семья переехала в Минск. Обычное довоенное детство, включая школу.
Оккупационный период с июля 1941-го до сентября 1943-го — минское гетто. В промежутке с октября 1942-го до сентября 1943-го — в концлагере при оружейной мастерской в качестве чернорабочего и станочника.
С сентября 1943 года по июль 1944 года — партизанский отряд № 106, бригада им. Сталина.
В августе 1944-го — участник парада белорусских партизан в Минске.
В сентябре 1944-го — встреча с родителями в г. Казани. Продолжение учебы в школе и техникуме в Казани.
1948-1953 года — учеба в Ленинградской лесотехнической академии им. Кирова. Диплом инженера-механика.
С 1955 года — пенсионер. Председатель Северо-Западной общественной благотворительной организации евреев-инвалидов, бывших узников фашистских концлагерей и гетто.

 

Между жизнью и смертью

В гетто

21 июня 1941 года я с двумя товарищами по школьному классу поехал в пионерский лагерь Минского радиозавода, который находился в районе Раубичи.

Радиозавод «Электрит» фирмы Телефункен появился в Минске в 1939 году — перед передачей польского города Вильно Литовскому государству завод был демонтирован и переправлен в г. Минск. Но смонтировать и запустить его смогли только осенью 1940 года, когда принудительно привезли специалистов из Вильно. Радиоприемники, выпускаемые этим заводом, по тем временам были мирового класса...

В тот же день, 21 июня, мама поехала на лечение в Ессентуки, а папа — в Ленинград, в командировку на завод «Светлана». Трехлетняя сестренка с детским садом выехала на дачу.

22 июня 1941 года ничто не нарушало нашего ритма жизни, Но удивило, что с вечера 22-го и утром 23-го июня исчез из лагеря весь персонал мужского пола. Ночью за моим школьным другом Леонидом на правительственной машине «ЗИС-101» приехала его мать — забрать в пионерлагерь «Артек». Лёня был сыном наркома строительства БССР.

23-го вечером, когда мы играли в футбол, над нами пролетели два самолета: один — со звездой, а второй — с незнакомыми черными крестами. Полет сопровождался пулеметной стрельбой. Воздушный бой, который мы приняли за маневры, закончился гибелью краснозвездного самолета.

24 июня мы увидели множество самолетов с крестами на крыльях, а также странные людские потоки на дорогах и беспорядочное передвижение советских войск в разных направлениях.

Во второй половине дня нас собрали в столовой, и начальница лагеря объявила о начале войны с фашистской Германией и о том, что наши победоносные войска уже под Варшавой.

Ребята моего возраста кричали «ура», а девочки старшего возраста, у которых отцы служили на границе, даже прослезились.

К вечеру 24-го напряженность возросла. Доносился гул и грохот, а на западном горизонте со стороны Минска, казалось, солнце не заходит.

Рано утром 25 июня появились беженцы: это были родители. Они забирали своих детей и уходили в сторону шоссейной дороги Минск — Москва. Из их сообщений стало ясно, что огромное зарево, которое мы наблюдали вечером и ночыо, это горящий и разгромленный бомбежкой Минск. Беженцы рассказывали о большом количестве погибших жителей.

Вскоре пришли родители и два старших брата за моим вторым школьным другом Петей Голомбом. Вся эта семья работала на радиозаводе, т. к. их вывезли из Вильно, как специалистов. Петя знал польский язык и идиш, а я — русский и английский, который начали учить в 6 классе. Поскольку за мной некому было приходить, я с Голомбами пошел в сторону Москвы.

По дороге к шоссе тянулась вереница людей-беженцев. Когда мы вышли к гудронированному шоссе Минск — Москва, нас настигли немецкие самолеты. Раздались пулеметные очереди. Толпа в ужасе бросилась в разные стороны. На обочинах шоссе осталось множество тел. Это были первые увиденные мною в жизни погибшие люди. Возникла паника, послышался плач и крики родственников погибших. Черный дым стелился вдоль горизонта — от горения гудронового покрытия шоссе, на которое фашистские самолеты бросали зажигательные бомбы. Горели военные автомашины с техникой. Воинские части отходили в полной неразберихе, а мы выбросили последние вещи и ускорили шаг, т. к. хотели добраться до г. Борисова (60 км от Минска), но не выдержали усталости и на опушке леса к ночи свалились без сил. Проснулись от лязга гусениц и от немецких окриков «Раус!». Немцы были в черной униформе — танкисты. Как потом выяснилось, это были десантные войска.

Мужчин сразу отделили для проверки — не военнослужащие ли они?

Нам приказали возвращаться в Минск.

Двое суток мы шли под непрерывными обстрелами самолетов и 27-го пришли в Минск, но немцев там еще не было. Город был весь в развалинах. От деревянных домов оставались одни обгорелые печные трубы. Садовой улицы, где до войны я проживал, больше не существовало, а на месте нашего дома было сплошное пепелище. В нем я стал искать свою коллекцию старинных монет. Нашел несколько монет, сплавленных со стеклом.

Передо мною встал вопрос: «Как жить?». Ни знакомых, ни родных... Трехлетняя сестра Инна осталась где-то в своем детсаду, который выехал на дачу.

Я пошел искать хоть кого-нибудь и на окраине города нашел родственников маминого брата (русская семья).

Там же находились погорельцы: дедушка с бабушкой — родители мамы. Появилась крыша над головой. С двумя мальчишками (моими родственниками) отправились на поиски еды. Нам повезло. На разбомбленной кондитерской фабрике мы раскопали подвал с мукой и печеньем, а на конфетной фабрике обнаружили разбитые емкости, откуда люди черпали остатки патоки, которая нам тоже пригодилась. Мы шныряли везде, а на сортировочной железнодорожной станции нашли вагоны с семечками, набрали сколько смогли унести.

30 июня в город вошли немцы. Их войска день и ночь двигались через Минск в сторону Москвы. Танки, моторизованная пехота: здоровые, веселые, вооруженные «шмайсерами» немцы ехали на грузовиках с песнями. Артиллерийские орудия тащили огромные кони-битюги, каких мы никогда не видели. Это было настоящее затмение, парад силы и наглости.

15 июля 1941 года на стенах уцелевших домов и заборах появился первый приказ немецкой комендатуры, из которого стало ясно, что в Минске организуется гетто. Нам посоветовали отправиться в Острашитский городок за 25 км от Минска в надежде, что там будет спокойнее.

Приказ
о создании еврейского района в г. Минске

1. Начиная со дня настоящего приказа, в г. Минске выделяется особый район, в котором должны проживать исключительно евреи.

2. Все евреи, жители Минска, обязаны в течение 5 дней переселиться в указанный район.

Евреи, которые по истечении этого срока будут обнаружены вне еврейского района, будут арестованы и расстреляны.

3. Еврейский район сразу после переселения должен быть отгорожен каменной стеной. Построить эту стену должны жители этого района.

4. Перелезать через ограду воспрещается. Немецкой охране приказано стрелять по нарушителям этого пункта.

5. На «Юденрат» возлагается контрибуция в размере 30000 червонцев.

6. Порядок в еврейском районе будет поддерживаться особыми еврейскими отрядами.

Полевой комендант.

Это был первый приказ, затем последовали другие: об обязательном ношении желтой звезды, «латы» диаметром 10 см на груди и на спине; кроме того, на всех одеждах на белом фоне черными цифрами номер дома, где проживаешь; о запрете ходить по тротуарам; о запрете носить любые меховые предметы одежды. Мужчины обязаны снимать головные уборы перед военнослужащими. Было еще множество других запретов, за нарушение которых — расстрел, расстрел...

Две недели мы проживали у знакомых в Острашигском городке. Потом из близлежащего поселка Логойск пришел случайно спасшийся мужчина и сообщил, что всех евреев Логойска заживо засыпали в оврагах (там в то время проживало более 500 евреев).

Родные мне посоветовали вернуться в Минск: «Они в большом городе не пойдут на такое...».

Я вернулся в Минск. Родственники спрятали меня в подвале, где я находился две недели, а потом было принято решение крестить меня и поселить в русском детском доме под фамилией Матусевич.

Так и сделали за мзду священнослужителю. В то время начали повсеместно открываться церкви.

Наш детдом вывезли в Ждановичи, пригород Минска. Но по моей наивной просьбе к администрации детдома я вернулся в город для продолжения учебы в 7-м классе открывшейся школы. Когда я вошел в класс и оглядел сидящих детей, у меня внутри все оцепенело: за одной из парт сидела моя довоенная одноклассница Галя Мисюк! Она меня знала и моя «конспирация» могла быть мгновенно разоблачена! Учитель начал с переклички. Когда огласили мою фамилию «Матусевич», я встал в ожидании неотвратимого разоблачения.

На перемене ко мне подбежала Галя и сказала: «Павка, не беспокойся, я все понимаю!».

Учеба продолжалась. Учитель произносил речи о том, какое счастье для белорусского народа принесла немецкая армия, которая освободит народ от коммунистов и жидов.

5 ноября 1941 года нас повели смотреть документальный фильм о победах немецкого оружия. Выйдя из Дома офицеров после кино, мы ужаснулись — на деревьях и осветительных столбах всех аллей близлежащего центрального сквера были повешены люди с плакатами на груди: «Мы стреляли в немецких солдат».

В детдоме меня неожиданно позвали в кабинет директора. Там были незнакомые мне люди и полицейский, а также двое детей: мальчик и рыжая девочка. Начался допрос о моем происхождении. Я отвечал как мог. Один из спрашивающих резанул мне ножом руку и объявил: «Вот она, жидовская кровь». Нас троих схватили и повели в гетто. У входа пинками втолкнули за проволоку и велели еврейскому охраннику отвести нас в еврейский детдом. Там была потрясающая нищета, темень, холод, голод и вонь. Дети медленно бродили, как живые скелетики.

Мне дали двухколесную тележку и велели отвозить умерших детей на кладбище. 6 ноября, возвращаясь с кладбища, я издали увидел украинских и литовских легионеров, а также немцев в форме СС. Они окружили весь район, где находился детдом. Я бросил тележку и перебежал в район, где проживала семья Деулей — знакомые нашей семьи.

Жители этого района были обеспокоены, и мне с трудом удалось достучаться. Страх, охвативший всех жителей окруженного района, невозможно передать. Прятались кто где мог. В комнате был только сам Григорий Деуль, а жену с сыновьями он отправил в другой район гетто.

Утром 7 ноября, в праздничный день, начался буквально штурм — стрельба, крики, плач. Гитлеровцы с литовскими и латышскими отрядами врывались в дома, выгоняли всех подряд, строили в колонны и уводили, а частично и увозили в неизвестном направлении. Я чудом уцелел в этом погроме, т. к. Григорий Деуль имел немецкое удостоверение специалиста. Его одного и меня, как его сына, отпустили. Остальных (более 100 человек) со двора увели.

Всего за 7 и 8 ноября было уничтожено около 29 тысяч человек в одной трети части гетто. Для выполнения необходимых фашистам работ были оставлены только специалисты: столяры, слесари, механики, токари. Их с работоспособными членами семей разместили в других районах оставшегося гетто.

10 ноября в освободившиеся районы привезли на машинах и разместили в домах людей в непривычных одеждах — около 30 тысяч человек. Вскоре выяснилось, что это насильственно депортированные евреи из самой Германии: из Гамбурга, Берлина, Вены, Бремена и Дюссельдорфа.

Немецкие евреи (их почему-то называли «гамбургские») оказались в более сложном положении, чем мы: они не знали ни идиш, ни русского языка, и привезли их на чужбину с могендовидами на груди и на спинах.

Первое время немецкие евреи не общались с нами, т. к. им было это запрещено. Кроме того, в самом гетто их дополнительно оградили колючей проволокой.

Голод заставил этих несчастных людей предлагать свою одежду и другие вещи в обмен на какую-либо еду.

Судьба их в скором времени оказалась такой же трагичной, как и у всех жителей минского гетто. Из 30 тысяч немецких евреев в живых осталась только одна женщина, которой помогли совершить побег в партизанский отряд.

После всего происшедшего я разыскал семью Пети Голомба, с которым я учился в школе и с которым покидал пионерский лагерь. Я рассказал родителям Пети о моих злоключениях и попросился переночевать у них в многонаселенной квартире. К моему удивлению и радости мне предложили жить вместе с ними. Место ночлега дали на русской печке на кухне. Это для меня было в прямом и переносном смысле спасением, тем более, что одинокого бродяжку подкармливали кто чем мог.

От Голомбов я узнал, что немцы пригоняют и привозят в гетто евреев, проживающих в ближайших пригородах Минска, а также из Острашитского городка.

Я сразу стал искать место возможного пребывания жителей Острашитского городка, мечтая найти бабушку с дедушкой.

Мне подсказали, что новеньких разместили в районе улицы Немига. Жители этого района как раз попали в число уничтоженных, а улица отошла в «русский район», так в гетто называли другую часть Минска.

Рискуя жизнью и надеясь на чудо, я пробрался на улицу Немига, стал открывать квартиры, и сразу почувствовал опасность, т. к. опустевшие квартиры кишели мародерами из русского района. Открыв двери одной из квартир, я пришел в ужас. Там вповалку лежало множество старых людей в молитвенных накидках, талесах. Все они были в крови. Заколоты штыками.

В дальнейшем стало ясно, что особую ненависть гитлеровцы проявляют к верующим евреям.

Мои поиски были тщетны, и мне пришлось смириться с мыслью о гибели моих близких.

Невозможно описать обстановку в гетто после первого погрома, когда все оставшиеся в живых почувствовали неотвратимость своей гибели.

Однажды утром я пошел в «Юденрат» на регистрацию и сразу попал в уличную облаву. Нас, пойманных, затолкали в машины и увезли на территорию бывшего ГПУ. Там находилась тюрьма под названием «Американка». Рядом с этой тюрьмой мы строили вторую тюрьму для немецких провинившихся военнослужащих.

На прогулках этих арестованных заставляли прыгать по-лягушачьи на четвереньках вокруг тюрьмы до полного изнеможения, а упавших обливали водой и возвращали в тюрьму.

Кормили нас на этой стройке один раз в день: миска баланды плюс вечером 200 граммов хлеба, а также выдавали кое-какую мелочь в оккупационных немецких марках. Моя работа заключалась в следующем: готовить бетонный раствор и подносить кирпичи. За кирпичами мы ездили на кирпичный завод, где вытаскивали их прямо из печей, обжигая руки.

2 марта 1942 года для возвращения в гетто нас посадили в крытый грузовик. Было категорически запрещено подглядывать в щели из машины. Когда нас привезли к проходной гетто, на Республиканской улице было уже темно. Мы услышали шум, крики и ругань между нашими сопровождающими и гестаповцами, остановившими машину. Гестаповцы что-то яростно требовали, а наша охрана злобно им возражала.

Мы интуитивно почувствовали возникшую опасность.

Наконец ворота открылись, и мы въехали в гетто. Наш охранник ефрейтор Кау заявил: «Скажите мне спасибо! Скажите мне большое спасибо!». Мы сначала не поняли, за что надо благодарить, но когда въехали на улицы, то увидели сотни трупов, валявшихся около домов.

Оказалось, что без нас произошел один из самых крупных погромов в минском гетто. Всех неработающих вывозили в концлагерь смерти Тростенец для уничтожения, а сопротивлявшихся и прятавшихся расстреливали на месте.

Часть рабочих колонн, которые возвращались, как и мы, также заворачивали и отправляли в Тростенец — лагерь смерти.

Так что наш горластый ефрейтор заслужил свое спасибо...

Я сразу же направился к Голомбам, на Столпецкий переулок, дом 22, не надеясь их увидеть. Однако, к счастью, я ошибся. Их квартира оказалась нетронутой. Люди спрятались в убежище, вырытое под большой русской печью (эти убежища назывались «схроны» или «малины»). 15 человек из нашей квартиры переждали погром в этой «малине», оборудованной бочкой с чистой водой и «парашей».

Голомбы, в свою очередь, были удивлены, что я остался жив. С работы явился сын Голомба Федя (Файвиш) — радиотехник. Долго ждали второго сына Давида из этой же рабочей колонны радиозавода, но так и не дождались... Это была тяжелейшая потеря 25-летнего замечательного парня — сына этой семьи.

20 июля 1942 года наш охранник Кау неожиданно запретил нам возвращаться в гетто, и мы три ночи спали на рабочих местах на стройке. На 4-е сутки, вернувшись в гетто, узнали об очередном погроме. Немцы предприняли поиск оставшихся, так называемую «зачистку». Территория гетто к этому времени сократилась на две трети.

После погрома 20 июля 1942 года осталось только около 30% первоначальной территории гетто. Из 130 тысяч жителей в живых осталось не более 30 тыс. В том числе немецких евреев, которые поняли, что мы все равны в нашей судьбе.

Вспоминается характерный эпизод из нашей жизни. Посмотреть на погром прибыл генеральный комиссар Белоруссии генерал Кубе с гестаповской свитой и охраной. Вместе с ним находился комендант гетто штурмбанфюрер Рихтер со своей овчаркой-людоедом. Кубе неосторожно резко махнул рукой, и собака бросилась на генерала, но охранник застрелил ее. На другой день, при возвращении в гетто на машине, нашу строительную группу остановил комендант Рихтер, сел в кабину, и нас повезли на еврейское кладбище по улице Сухой. Естественно, мы решили, что пришел конец, но кроме сопровождающего немца и коменданта на кладбище никого не было. Нам приказали сойти с машины и привели к свежему могильному холмику. Выяснилось, что здесь закопана собака. Старшему мастеру нашей группы дали картинку надгробия с большим крестом. А нам велели из богатых надгробий собрать лабрадоритовый камень и сделать надгробие с надписью «Хир лигт майн либер гунт» (здесь лежит моя любимая собака). Три дня трудилась вся группа под присмотром вооруженной охраны, делая надгробие с надписью.

Осенью 1942 года снова начались ночные погромы в гетто. Причиной якобы было разоблачение подпольных групп и поиск партизан. Связь с партизанским движением действительно имела место, но гестаповские разбойники по ночам окружали дома с простыми жителями, выгоняли полураздетых людей на улицу и поголовно расстреливали. В первый ночной погром попал и наш дом № 22 на Столпецком переулке. Взломав двери, немцы ворвались с криком: «Где Тульский?» (это был начальник еврейской милиции). Я в это время находился на русской печке, и вдруг Тульский, который жил в этой же квартире, забрался ко мне. Тут же нас обоих при свете фонариков сбросили с печки, и его увели. Через 15-20 минут в дом вернулись гестаповцы, всех жильцов выгнали на улицу и приказали встать лицом к стене. За нами стояли с автоматами два или три гитлеровца, а другие вошли в дом и что-то искали, перевернув все. Когда они вышли, мы уже прощались с жизнью, но они вдруг все ушли, а нам приказали стоять и не уходить. Простояв более часа в таком положении и убедившись, что никого нет, мы ушли и спрятались в «малине». Это был единственный случай, когда уцелели люди в подобной ситуации — нас было около 20 человек.

В это же время мы впервые познакомились с огромными черными фурами с дизельными двигателями, которые каждую ночь въезжали в гетто. В кузова фур загоняли по 40-50 человек и с жутким треском двигателей увозили в неизвестном направлении. Вскоре мы узнали, что это так называемые «душегубки», в которых через 15-20 минут в страшных муках люди умирали от выхлопных газов.

В конце августа 1942 года, в один из выходных воскресных дней, я попал в очередную облаву. Эсэсовцы меня и еще 15 человек втолкнули в машину и привезли на территорию бывшего «гаража Совнаркома» на Червеньском тракте (Могилевский). Здесь они разместили производство по ремонту орудий и стрелкового оружия «Гивер-Вафенверкштадт». Когда мы вышли из машины, нас построили, рассчитали по пять человек и каждого пятого тут же повесили на ближайшем столбе. Трудно передать наше состояние в этот момент... Вдруг перед нами появился гауптман (полковник) — руководитель указанного производства и по-немецки объявил: «Кто будет саботировать наши указания или нарушит дисциплину, того постигнет такая же участь». Нас разместили в бараках с трехъярусными нарами вместе с военнопленными. Бараки были обнесены колючей проволокой, находившейся под напряжением. Это по сути был мини-концлагерь. Работать нас заставляли по 14 часов в сутки. Мое место на нарах было в третьем ярусе. Рядом со мной на втором ярусе лежал один пожилой немецкий еврей из Берлина, у которого убили всю семью. В одну из ночей он повесился на стойке моих нар.

В мои обязанности входила уборка металлической стружки от станков, потом я чистил ржавчину на винтовочных штыках, на разных деталях винтовок и пулеметов. В дальнейшем разбирал винтовки на детали. Оружие привозили с фронтов. Я очень похудел и постоянно страдал от переутомления и голода. Но когда меня перевели на участок «бронерай» (воронение оружия), где была вода, непосредственный мой надзиратель унтер-офицер Урляуб (житель Кенигсберга) приносил мне мыть и чистить котелки с остатками пищи — это меня практически спасло от голодной смерти.

После месячной работы в концлагере один раз в месяц, по воскресеньям нас стали отвозить в гетто. В дальнейшем такие поездки стали регулярными, и порой стали отвозить в гетто через неделю. В очередной приезд я случайно встретился с сыном Деуля — Эммануилом. Когда он узнал, что я работаю в оружейных мастерских, он спросил: не хочу ли я мстить фашистам в партизанском отряде. Это было то, о чем я мечтал бессонными ночами, не представляя себе, что это могло стать реальностью. Он тут же поставил два условия — добыть 100 штук пружинок оружейного затвора-выбрасывателя патрона из патронника и достать себе оружие, обрез или пистолет. За 4-5 месяцев я, рискуя жизнью, вынес 100 пружинок в банке с баландой, которой нас кормили. Я боялся разоблачения, т. к., во-первых, приходилось раскомплектовывать оружейные затворы, во-вторых, при выходе с территории мастерских нас тщательно обыскивали жандармские охранники. В дальнейшем я приступил к наиболее опасной части задания — вынести по деталям винтовочный обрез. Урывками в обеденное время я приспособился и отпилил часть ствола, затем укрыл его в отверстии, высверленном в деревянном полене. Так же я прятал и другие детали, а затем их выносил. Эти «полешки» дров мне удалось благополучно доставить в гетто. Некоторое время немецкая охрана не обращала внимания на пронос небольших палок или дровяных полен с территории мастерских в гетто. Потом это запретили, но к тому моменту я успел выполнить задание.

Дрова были крайне необходимы, т. к. в жилищах гетто стоял ужасный холод. Все, что могло гореть, было сожжено в печурках и «буржуйках». Сжигалась имеющаяся мебель, межкомнатные двери, даже с полов и стен откалывали лучины для освещения. После запрета вывозить дровяные отходы некоторые наши узники ухитрялись приносить деревяшки к месту, где мы забирались в машину для поездки в гетто. В момент отправления машины кто-нибудь соскакивал и забрасывал приготовленные дрова в машину, но вскоре эту хитрость заметил сопровождающий нас немец и избил попавшегося до полусмерти.

Однажды при посадке на машину для очередной поездки в гетто (это был февральский зимний вечер 1943 года) я почувствовал, что одна галоша с ноги потеряна. Когда я заглянул за задний борт машины, то увидел валявшуюся на земле галошину и спрыгнул за ней. В этот момент я почувствовал страшную боль и потерял сознание. Утром, когда я очнулся, лежа на полу в кухне, я был весь в крови, все тело болело, голова и лицо опухли, а надо мной склонились жильцы нашей квартиры и что-то причитали. Потом мне рассказали, что, когда я спрыгнул с машины, немцы (водитель и сопровождающий эсэсовец) измолотили меня ногами и прикладом шмайсера до бесчувствия и велели рабочим евреям забросить меня в машину. Когда машина пришла в гетто, на Юбилейную площадь у Биржи труда, рабочие сошли, а я остался лежать без сознания в машине. Подумали, что я убит и меня отвезли на еврейское кладбище. Там меня вытащили из кузова и велели сбросить в братскую могилу. Машина с немцами уехала. Меня бросили в одну из ям и тут в последний момент заметили, что я зашевелился. Семья Голомбов и соседи стали меня по возможности лечить и даже пригласили знакомого врача. На следующие сутки, в дневное время, жильцы в доме панически испугались появления немца и спрятались в «малине», а я остался лежать беспомощный на полу. Но оказалось, что пришел мой надзиратель Урляуб в сопровождении одного геттовского рабочего, с которым я вместе трудился в мастерских. Раздался голос: «Где Пауль?» Когда он меня увидел, то воскликнул: «Гот изваль» (Боже мой). Я ему рассказал, что соскочил с машины за упавшей галошиной, а не за дровами. Он мне оставил буханку хлеба и кусок колбасы. Рабочему велел выйти, а мне шепотом сказал: «Пауль, лайф ин вальд» (убегай в лес). Через неделю, немного оправившись, я вновь пришел утром к машине и прибыл в концлагерь на работу. Мои убийцы, увидев меня, только ухмыльнулись, выразив удивление.

Весной 1943 года на работу в 6 часов утра и вечером обратно в гетто нас водили пешком — колонной в сопровождении немецкого конвоира. В мае-июне 1943 года детей в гетто уже не было. Однажды, когда рабочие колонны спускались вниз по ул. Республиканской к воротам гетто, произошла задержка. Случилась давка: сверху поднималась другая колонна — рабочих железнодорожной фирмы «Тодт». Послышался детский плач. А у ворот на выходе находился один из комендантов гетто — гестаповец Риббе. Этот зверюга в человеческом обличье вклинился в толпу рабочих и вытащил из колонны женщину с мешком. Внутри мешка находился ее 5-6-летний сынишка. Риббе выхватил мешок, вытряхнул из него мальчика и на трамвайных путях растоптал ребенка. Наша колонна находилась в 10-12 метрах от этого места, и мы слышали только страшный крик матери. Через несколько минут мы прошли мимо растерзанного малыша. Непосредственным свидетелем этого гнусного зверского убийства была Рита Каждан — узница минского гетто, ныне проживающая в Петербурге.

Конец весны и лето 1943 года было для жителей гетто очень беспокойным и тревожным временем. Постоянные ночные погромы с наездами «душегубок», мародерство со стороны белорусских полицейских, облавы и убийства. Каждый вечер с разных сторон территории гетто была слышна автоматная стрельба. Все это деморализовало оставшихся жителей, усиливало чувство безысходности и подавленности. Постоянный голод и каторжный труд убивал веру в благополучный исход этих испытаний. Но однажды в августе меня подкараулил Моня Деуль и сообщил о необходимости подготовиться к побегу из гетто, т. к. ожидают прибытия проводника. Он проверил выполнение моего задания, часть пружинок я ему передал. Мы с ним подробно договорились о взаимной связи. После очередного погрома в гетто я на работу не пошел, а домой не приходил. М. Деуль сказал семье, где я проживал, что я погиб. Старший по дому передал по инстанции, что я убит, — таков был заведенный порядок. Это были очень тяжелые дни — ожидания проводника. Я ночевал в погорелищах, голодал, а риск при наличии оружия был смертельным. Наконец пришел Моня и сообщил о приходе проводника «Кати» и намеченном на ночь побеге. Когда собрались в условленном месте, в одном из домов на окраине гетто, примерно в час ночи появилась девочка Катя лет 13-14. Познакомилась с нами (нас было человек 9-10), по списку проверила выполнение заданий, рассказала о маршруте передвижения и об условных местах сбора на случай непредусмотренных обстоятельств. Чуть позднее наши люди проделали проходы кусачками в проволочном ограждении, и мы пролезли за Катей, соблюдая все меры предосторожности (в моменты, когда охрана уходила от нашего прохода). Неожиданно к нам стали примыкать незнакомые люди из гетто, жаждущие уйти в партизанские отряды. Создалась чрезвычайно опасная ситуация, но мы были вынуждены взять всех с собой. Когда отошли от гетто на достаточно отдаленное расстояние, построились небольшим отрядом и так на удивление благополучно прошли по улицам Минска и вышли за город.

Самое опасное — это был переход через железнодорожную магистраль Брест — Минск, которая усиленно охранялась. Подойдя к железной дороге, услышали шум приближающегося поезда и залегли метрах в семидесяти от железнодорожного пути. Неожиданно произошел мощный взрыв, который осветил все вокруг. Раздался грохот и скрежет падающих вагонов. Охрана пути стала пускать осветительные ракеты, а непострадавшая часть охраны поезда открыла стрельбу. В нашей сборной группе началась паника. Примкнувшие к нам люди, в т. ч. женщины, вскочили и стали разбегаться, тем самым демаскировали нас, а самих себя подставили под огонь немцев. На другой день трупы почти всей нашей группы были перевезены на геттовское кладбище. Не обошлась эта история без карательных акций в гетто и расстрелов заложников. Мы с моим одногодком Леней Фридманом перебежали в близлежащий лесок, который оказался лютеранским кладбищем, и затаились до окончания стрельбы. Но так как мы потеряли ориентацию маршрута, проводника и все, что несли по заданию в партизанский отряд, то пришли в отчаяние и решили вернуться в гетто. Переночевав двое суток в развалинах, на третий день утром мы вдвоем пристроились незаметно к большой рабочей колонне и вышли из гетто. Проходя мимо разрушенных домов, мы проскочили в погорелище, сорвали с себя опознавательные желтые латы, номера и пошли по направлению курортного села Ратомки, т. е. взяли ориентир из инструкций погибшей проводницы. В дневное время нам удалось перебежать два железнодорожных полотна, затем в течение трех суток мы лесом дошли до Старого села, где начиналась партизанская зона. Увидев с опушки леса большое село, мы еще не знали его название и заночевали в лесу. Утром голод заставил нас обратиться к жителям одной из крайних хат. Когда хозяйка дома увидела два изможденных малолетних человекоподобных существа — она без нашей просьбы пригласила нас в дом и дала нам горячую картошку, блины с молоком и краюху хлеба. Мне до сих пор кажется, что такой вкусной пищи я не ел до войны. И по сей день мне мерещится вкус той необыкновенной еды. Хозяюшка нас еще обрадовала известием, что это село и есть наша волшебная цель — партизанский край. Кроме того, она сообщила нам о многочисленных отрядах разных названий, которые приходят в это село, а также про минских евреев, которые собираются в центре села и оформляются в разные партизанские бригады и отряды.

Но немалые трудности и разочарования ждали нас впереди. Первая восторженная и наивная встреча была днем, когда мы увидели двух молодых парней с красными ленточками на пилотках. «Дяденьки партизаны», — обратились мы к ним, а они обозвали нас «жиденышами», отобрали все, что было у нас и под дулом винтовок заставили бежать обратно в лес. Мы подумали, что это переодетые полицаи. Мой напарник Леня совсем упал духом и отказался вторично входить в село. Во второй половине дня я пошел один, а Леня пообещал меня дождаться. В середине села я действительно увидел множество мужчин в советской военной форме с ленточками и звездочками. Увидел также группу еврейских женщин и мужчин, совершивших удачный побег из минского гетто, но по их настроению я почувствовал тревогу и неясность перспективы.

 

Партизанский край

В поселке Старое село среди группы партизан совершенно неожиданно я увидел трех мужчин в униформе с партизанскими ленточками. Это были украинские легионеры, с которыми я работал в оружейных мастерских. Они меня узнали и после доброжелательного разговора повели к командиру — капитану, который комплектовал группу из новых партизан. Выслушав рассказ о моем прошлом и получив подтверждение украинских парней, капитан решительно объявил, что ему малолетки без оружия не нужны. Однако заявил, что его отряд через некоторое время отправится в Налибокскую пущу и он согласен временно присоединить всех находящихся евреев в этом селе, а дальше направит нас в бригаду Сталина, при которой якобы имеется семейный отряд. Эту радостную весть я сообщил группе евреев, которых встретил в Старом селе, и побежал искать моего напарника Леню, но пришлось вернуться одному — Лени я не нашел. Через несколько дней группа партизан и мы, группа евреев около двадцати человек, отправились в поход. За три или четыре дня мы прошли ночами, а иногда и в дневное время более ста тридцати километров — не без приключений, — но эта Пуща была уже партизанской зоной. Там группе евреев приказали отделиться от боевой группы партизан и двигаться к ближайшей деревне Рудня. При подходе к деревне мы увидели пепелище и торчащие оголенные печные трубы, но на полях и огородах — множество женщин. Оказалось, что это еврейские женщины из семейного отряда № 106 бригады им. И. Сталина, где командиром был Шолом Зорин. Командир всей бригады генерал Чернышев был светлой личностью. Отряд № 106 был специально создан для евреев, бежавших из минского и других гетто, потому что не все партизанские отряды в этот период принимали евреев, мотивируя это тем, что женщины и дети затрудняют маневренность отрядов, но многие командиры не скрывали своей антисемитской настроенности. Приказ об образовании специального семейного отряда исходил от генерала Чернышева. В ноябре 1943 года в отряде находилось 620 человек, среди которых были люди разных возрастов, в т. ч. женщины и дети. Женщины занимались заготовкой картофеля и других овощей на осиротевших полях и огородах, т. к. карательные фашистские отряды сожгли деревни партизанских зон вместе с жителями. Естественно, что после коротких бесед и расспросов вся наша группа была зачислена в отряд и распределена по назначению. Мужчины — в боевые группы, женщины — в хозяйственные бригады. Начались партизанские будни. Надо было обустраивать быт, сооружать шалаши, готовить землянки на предстоящий зимний период, заготовлять продукты питания, искать оружие и боеприпасы, брошенные отступающими советскими войсками в июне 1941 года, ремонтировать найденное оружие, налаживать медпункты, стоять в дозорах, участвовать в нарушении немецких проводов и кабелей связи, спиливать столбы электропередач и связи, подрывать мосты и «ходить на железку», а также принимать участие в обороне и различных видах боёв с фашистами.

Там я научился выплавлять тол из снарядов. Это была опасная, но необходимая работа. Найденные артиллерийские снаряды мы осматривали, осторожно выворачивали взрыватели и погружали в емкость с водой, под ней разводили костер и выплавляли тол, который разливали в квадратные формы. Приходилось также участвовать в различных хозяйственных работах.

Но главная задача нашего отряда — сохранить жизнь бывших узников гетто и концлагерей до соединения с частями Советской Армии. Под победоносным напором Советской Армии, 1-го и 2-го Белорусских фронтов отступающие фашистские группировки вошли в леса, где дислоцировались партизанские отряды. 10 июля в ночное время со стороны болот на нашу базу ворвалась немецкая воинская часть, от которой пострадал бригадный госпиталь с ранеными и врачами, а также партизаны из хозяйственной части. В этом последнем бою погибло много партизан, а командир отряда Ш. Зорин был ранен разрывной пулей в ногу, которую пришлось ампутировать. Но несмотря на сложную боевую обстановку того периода, это был долгожданный счастливый момент предвкушения встречи с нашей Советской Армией, которая произошла 13 июля 1944 года, и освобождения от фашистов. Партизаны нашего отряда на воинских машинах были доставлены в г. Минск. Вскоре мы узнали, что командование 2-го Белорусского фронта совместно с центральным штабом партизанского движения приказали провести в освобожденном Минске парад белорусских партизан, участником которого был и я.

После торжественного марша колонн партизанских бригад я неожиданно встретил родственника Григория Башихеса, которого считал погибшим, Гриша мне сообщил потрясающую новость: от своего родного брата, прибывшего из Москвы как представителя наркомздрава, он узнал что мои родители живы и живут в г. Зеленодольске под Казанью. Мне было 16 лет. Я без особого труда оформил демобилизацию, получил необходимые документы и «поехал» к родителям. В данном случае слово «поехал» звучит неточно, т. к. до Москвы добирался десять суток — 750 км. Ехал на открытых платформах, на крышах вагонов, редко — на паровозных тендерах. По всему пути от Минска до ст. Ярцево война оставила свой ужасный след. Ни одного уцелевшего жилого дома, неубранные трупы вдоль дороги, беженцы, калеки, инвалиды и нищета. На ст. Ярцево я забрался в пассажирский вагон и на третьей полке доехал до Москвы, не просыпаясь. Когда я вышел в Москве на Белорусский вокзал, то попал как бы в иной мир. Меня поразила хорошо одетая суетливая толпа — женщины в цветных платьях, у многих накрашены губы... Удивился также различным патриотическим плакатам и афишам театра и кино. Мне надо было попасть к родственникам, которые жили рядом с Курским вокзалом. Когда я спустился в метро, мне это показалось сном. Мое неожиданное появление изумило родственников, т. к. меня давно считали погибшим. Они бросились обнимать меня, но я решительно отстранился: мол, мне прежде всего нужна баня, т. к. я весь грязный и вшивый. В бане я сдал всю свою одежду в «вошебойку» и несказанно наслаждался обилием горячей воды, теплом и мылом, которым пользовался впервые за три года. Вернувшись в дом к родным, мне пришлось рассказать о гибели многочисленных близких родственников этой семьи и о фашистских зверствах в гетто. Удивительно было то, что москвичи и жители других районов Большой Земли очень мало знали об истинном положении дел на оккупированной территории СССР, а особенно о судьбе еврейского населения. Запомнился мне также чай с кусочками сахара впервые за три года. А кульминацией моего московского пребывания был вечерний телефонный разговор с родителями. Когда мама услышала мой голос, у нее случился сердечный приступ.

В сентябре 1944 года я приехал к родителям в Казань. Подъезжая к железнодорожному вокзалу в Казани, из окна вагона я увидел ожидающего отца и с ним группу сотрудников по совместной заводской работе. После почти четырехлетней необычной разлуки с родителями встреча была трудно описуемой и не обошлась без валериановых капель, особенно после краткого рассказа о прожитых днях в гетто и гибели родных и знакомых.

Далее, по настоянию родителей, пришлось браться за учебники — вспоминать прошлое и двигаться дальше — учеба в школе дневной и вечерней. Потом был техникум, и механический факультет Ленинградской лесотехнической академии.

Но это уже другая история. [11; 32-49]