Дина Мотольская. "Общая судьба"

Дина Мотольская

Дина Клементьевна Мотольская родилась в 1907 г. в Баку. В 1929 г. окончила ЛГПИ им. А. И. Герцена по специальности «русский язык и литература». В 1939 г. защитила кандидатскую диссертацию, посвященную творчеству М. В. Ломоносова.
После войны преподавала в институте им. Герцена. Доцент кафедры русской литературы. Автор многих печатных трудов.
Награждена медалью «За оборону Ленинграда».

Общая судьба

Я родилась в интеллигентной семье. Мои родители участвовали в социал-демократическом движении. Мать хорошо знала Троцкого. После смерти отца мы переехали в Белоруссию, где мама преподавала в еврейских школах. Там наша семья встретила первую мировую войну, а на Украине — революцию.

Помню, как мы прятались в погребе школы от петлюровцев. Шли погромы. Всю ночь были слышны душераздирающие крики. С каким нетерпением ждали Красной Армии, какой праздник начинался, когда она приходила — открывались ставни, окна! Буденовцы, сами голодные, оборванные, все конфискованное отдавали детям.

В конце 1920 года мы отправились в Петроград. Ехали в теплушке мучительно долго — 11 дней. И тут нам помогали красноармейцы: добывали кипяток, согревали детям ноги. Жизнь была пестрая: в этой же теплушке я услышала первый антисоветский анекдот:

— Что такое РСФСР?

— По краям розы, по бокам слезы, а посередине — фиг.

В Петрограде я училась в Единой трудовой школе, бывшей гимназии Оболенских. В старших классах увлекалась современной литературой (Маяковским, Пильняком, Дос Пассосом) и в 1925 году поступила на факультет русского языка и литературы в Педагогический институт им. А. И. Герцена. Закончив институт, работала в ФЗУ, в создании которого принимали участие зарубежные еврейские организации, а с 1934 года стала аспиранткой кафедры русской литературы. Моим научным руководителем был Василий Алексеевич Десницкий, член редколлегии газеты «Новая жизнь», где его друг Горький печатал свои «Несвоевременные мысли». В 1939 году я защитила диссертацию по творчеству М. В. Ломоносова.

В том же году меня, беспартийную, выбрали депутатом Ленсовета: это было сенсацией. Моя, как, впрочем, и остальных депутатов, деятельность была фикцией, и на вопрос, что мы там делали на сессии, я всегда отвечала:

— Мы вставали и садились.

22 июня 1941 года я поехала снимать дачу в поселок Шапки. Мы уже сговорились с хозяином о цене, как он вдруг заявляет: 

— А вы слышали, на нас немцы напали.

На другой день все студенты и преподаватели собрались в институте. Мальчики пошли добровольцами на фронт, девочки — работать по госпиталям. Помню, как отчетливо было в те дни ощущение общей судьбы. Началась повседневная жизнь: мы рыли окопы на реке Оредеж, на Средней Рогатке — работали по ночам, так как немцы заканчивали бомбежку в 22.00.

Люди по-разному проявляли себя. Большинство преподавателей во главе с Ф. Ф. Головачевым — честнейшим человеком, идеалистом — были образцом мужества и достоинства... Встречалось и другое. Однажды у моей мамы началось сильное кровотечение десны. Я пришла к Каргину, был такой человек в институте, с просьбой об однодневной отсрочке и получила категорический отказ. Когда об этом узнал заместитель директора по научной части Сергей Леонидович Рубинштейн, он сказал: 

— Вы никуда не поедете.

Уже потом, в Кисловодске, куда был эвакуирован институт, мы узнали, что этот Каргин перешел на сторону немцев.

О Сергее Леонидовиче хотелось бы рассказать подробнее. Крупный ученый-психолог, впоследствии член-корреспондент Академии наук, он до войны был далек от преподавательского коллектива, от студентов, как бы олицетворяя образ рыцаря «чистой» науки. Но в дни блокады именно он взвалил на плечи весь груз организации институтской жизни, стал настоящим опекуном педагогов и студентов. Каждый день ровно в 9 часов утра он пешком добирался до института, всегда чисто выбритый, подчеркнуто аккуратный, сохраняющий во всем привычный для себя облик человека из «мирного» времени. Сергей Леонидович стал организатором первой эвакуации института. В декабре 1941 года группа студентов литературного факультета досрочно сдала зимнюю сессию. На следующий день после сдачи экзаменов их лишили рабочей карточки (250 граммов хлеба) и перевели на карточку служащих, т. е. на 125 граммов.

Сергей Леонидович «оборвал» телефоны, звонил в Смольный, во все инстанции. Ценой огромных усилий он добился, чтобы студентам восстановили прежнюю норму хлеба. Этим он спас жизнь многих людей.

Николай Петрович Андреев, читавший нам фольклор, не давая себе никакой поблажки, дежурил на крыше, помогал нам, молодежи, тушить «зажигалки». Николаю Петровичу оставалось дочитать две лекции до завершения курса. К этому времени он уже плохо передвигался. Ему предоставили путевку в стационар, где подкармливали ослабевших ученых и писателей. Он наотрез отказался:

— Пойду только после окончания курса.

На предпоследнюю лекцию он смог прийти сам. На последнюю студенты уже сами пришли к нему в Пушкинский дом. Курс был дочитан. Но в стационар Николай Петрович не попал: умер от истощения.

Преподавал Иван Иванович Толстой, аристократ, сын бывшего министра просвещения. Его отец страстно ненавидел антисемитов.

Иван Иванович на требования спуститься из аудитории в убежище отвечал:

— Я пойду туда только если мне отведут немного пространства, где поместятся стулья для студентов, чтобы я мог продолжить лекцию.

Спускаясь с третьего этажа в бомбоубежище, он продолжал чтение лекции и на лестнице.

Скромная, самоотверженная, высокообразованная Ольга Львовна Тоддес, жившая со мной в одной комнате, почти слепая, писала диссертацию о Чехове, писала ее даже в бомбоубежище при свете «летучей мыши». При своей почти полной слепоте она дежурила на крыше, тушила «зажигалки». Как только кончалась тревога, продолжала работу над диссертацией. Когда у нее украли карточку, она ушла из общежития, боясь, что ее будут подкармливать другие. Во время эвакуации института из Кисловодска она опоздала на поезд, идущий на Урал, осталась «под немцами» и была уничтожена как еврейка.

Под стать педагогам были и студенты. Поражало их стремление учиться, невзирая на все лишения и трудности. В октябре аудитории были переполнены. Вспоминаю одну студентку вечернего факультета, приходившую на занятия на костылях от Невской заставы под бомбежками.

У нас не было и мысли, что Ленинград сдадут. Эта вера и самоотверженность, готовность пожертвовать всем самым дорогим, объединяла людей. Помню, когда у меня украли карточки, я пошла на перерегистрацию на улицу Рубинштейна, 15/17. Там дежурили двое — мать и дочь. Началась воздушная тревога. Мать говорит: «Наступило время тебе идти на крышу».

Помню, сидим в бомбоубежище, все преподаватели института. Идет углубленный и серьезный разговор: как лучше распорядиться хлебным пайком (125 граммов) — съесть сразу или подсушивать кусочками; тщательно взвешиваются все «за» и «против»... Кто-то не выдерживает:

— Противно все об этом, поговорим об искусстве!

Вспоминаем шедевры довоенного Эрмитажа, живопись, скульптуру, незаметно переходим к коллекциям фарфора, к сервировке, а затем и к угощениям. Круг замкнулся!

Как мы выжили? За счет чего? Помню, в лютый мороз в январе 1942 года ко мне на дежурство пришла женщина. Она шла через весь город только для того, чтобы по последней просьбе моего друга передать мне книгу Гумилева «Фарфоровый павильон» 1921 года издания. Друг мой, Давид Берлин, был внуком раввина, а до начала 30-х годов членом партии «Поалей — Цион». В последний раз я видела его 23 июня 1941 года. Он пришел прощаться — уходил ополченцем на фронт. Никогда не забуду его слова: «На этой войне у каждого еврея должна быть за плечом винтовка». При первой попытке прорыва блокады в декабре 1942 года он погиб. [10; 79-83]