Глава I. Дом над Вопшей

Ночь напролет бесновалась над Илларионовкой запоздалая мартовская вьюга. Лишь на рассвете стала утихать непогода. Деревенскую улицу, по которой накануне бежали, скатываясь под угор, быстрые мутные ручьи, перемело высокими сугробами. Внизу, на Вопше, исчезли под толстым обманчивым одеялом снега многочисленные проруби и тропки, и, коли пойти теперь напрямик, неведомо, дойдешь ли до другого берега...

Низкую, окруженную молодыми вербами и осокорями избу Земнуховых, что стояла на высоком берегу реки крайней в деревенском порядке, снова занесло по самые окна. Анастасии Ивановне, вставшей, как всегда, с первыми петухами, пришлось брать деревянную лопату и расчищать стежку к хлеву, а уж потом готовить пойло истошно блеявшей и мычавшей скотине.

В стайку к овцам она вошла с тяжелым чувством. Смешались в нем и жалость к ослабевшим, измученным бескормицей животным, и вина перед ними. Вот и сегодня оставшиеся в живых барашек и две ярочки получают лишь немного сечки из прелой соломы, надерганной Сашей и Ниной в риге из-под стрехи и запаренной с просяными обсевками. От последней копны сена, той, что была смётана летом на задах усадьбы, давным-давно и былинки не осталось. А до первой зеленой проталины, до рожка пастушьего еще так далеко...

— Спаси нас, царица небесная, и помилуй! — произнесла вслух набожная Анастасия Ивановна, прислушиваясь к заунывному вою ветра.

Овцы, толкая хозяйку и друг дружку, с жадностью накинулись на сечку. Они до того запаршивели и отощали, что отросшая за зиму и свалявшаяся шерсть не могла скрыть этой гибельной худобы. Смотреть на них было больно. Анастасия Ивановна поспешно выбралась из стайки и, взяв подойник, пошла в хлев.

Вся ее надежда была связана с сеном, что хранилось в хлеве, на повети. Знали, что зимовка будет очень тяжелой, и в октябре, перед самым отъездом в Калугу, на заработки, муж купил воз сена у знакомого лесника из Кривой Луки.

Запас сена был невелик, но коли по-прежнему скармливать его только лошади и корове, то до середины апреля дотянуть можно. А может, и чуть дольше. О том, как жить потом и что станется, когда опустеет поветь, она старалась сейчас не думать. Вот приедет хозяин и все образуется. Уж он-то что-нибудь да придумает, не даст пропасть скотине.

В своем последнем письме (его, как и другие отцовские послания, неграмотной матери читал старший сын Саша, ходивший в третий класс) Александр Федорович сообщал, что вернется нынче раньше, чем обычно. Надо упряжь починить, приклепать к плугу новый лемех, да и других дел накопилось невпроворот. А между строк читалось: не нравится ему в Калуге. Лишь в конце письма нашлось тому объяснение: заработки тут неважные, больше проедает, чем зарабатывает. «Теперь большой спрос на нашего брата в Донбассе, на шахтах,— сообщал Александр Федорович.— Вот куда, Настена, и махну нынешней осенью. Заработаю деньжат — купим ребятам обновки, а то вовсе поизносились. И тебе в Шацке платье выберем и туфли на каблуке, как у Клавдии-солдатки, чтоб ты была у меня красивее всех...»

Вспомнив мужа, его тоскливое и ласковое письмо, Анастасия Ивановна совсем пригорюнилась: сколько лет уж так-то вот, в разлуке? Как уедет на свои «сезоны», так по полгода, а иногда и дольше нет дома. И она без него одна по хозяйству мается, и дети, считай, без отца растут.

Бывает, весной или летом, а то и осенью, как только выкопают картошку, уберут овес да коноплю, покидает Александр Федорович родной дом. Забросит за спину свой старый ящик с инструментом, который все плотники называют «шарабаном», сунет за пояс топор, а под мышку пилу, завернутую в рогожу, и — в дальнюю дорогу. Наверно, всю Россию уже обошел-объездил. Теперь на шахты куда-то, вишь, собирается, душа неугомонная.

И не один он так-то вот надвое жизнь свою поделил. Илларионовка исстари славится своими плотниками. И до революции здешние мастеровитые мужики занимались отхожим промыслом, ходили «на сезоны», и сейчас держатся старого обычая. В Рязань добираются, в Коломну, в Москву, а иные и еще дальше. Семен Никишкин аж из-под Астрахани нынче вернулся. Сельдевые бочки мастерил там для рыболовецкой артели. Бабы у колодца судачили: немалые деньги Семен привез и рыбы всякой — и сушеной, и соленой, и копченой... Вот куда надо было ехать, а не в голодную Калугу!

Руки Анастасии Ивановны делали привычное дело, тонкие скупые струйки молока чуть слышно звенели, ударяясь о стенки ведра, а мысли ее теперь витали далеко от родного подворья. Мучила тревога: почему так долго нет Александра Федоровича? Еще месяц назад обещал приехать. Уж не присушила ли какая бойкая вдовица-молодица в той далекой, неведомой Калуге?

От этой ревнивой мысли замерло сердце. Что ж, красивые бабы всюду есть. Красивые, свободные, ласковые... Так недолго и мужа потерять на «сезонах»-то. Бог с ними, с деньгами, всех не заработаешь. Ребятишкам, с этим Анастасия Ивановна была согласна, обновки нужны позарез — Нине бы пальтишко, а ребятам, Сане да Ване,— по ботиночкам. А что касается платья и туфель — об этом ли думать и мечтать ей, замужней бабе, у которой дети мал мала меньше?

«Лучше в колхоз записаться, чем по белу свету с «шарабаном» бродить!» — подумала она, досадуя на Александра Федоровича. Нынче партийцы крепко взялись за агитацию и многие уж записались в колхоз; Семен Никишкин не зря так рано из Астрахани вернулся. Свекор говорил, будто илларионовский председатель уговаривает Семена собрать плотницкую артель — и коровники надо строить, и овчарню, и телятник...

Подоив Буренку, она вернулась в избу. Зажгла керосиновую лампу, висевшую над столом, процедила и разлила молоко в две глиняные крынки. Погоревала: разве это молоко? А скоро и того меньше будет...

Громко звякнула дужка опустевшего подойника, и тотчас на полатях, где спали дети, послышалось громкое сопенье. Затем чьи-то быстрые пятки застучали по чисто выскобленным половицам.

Ласковая улыбка тронула блеклые, сурово сжатые губы матери: это пятилетний Ваня, младшенький, спешил первым отведать парного молока. Жалея его, отрывая от себя и других детей, она всегда наливала ему столько «сколько душа примет», и непременно в большую оловянную кружку, которую муж когда-то привез с германского фронта. На ее боку были нацарапаны три буквы «З.А.Ф.» — Земнухов Александр Федорович.
Одним духом покончив с молоком, сын размашисто, по-отцовски вытер губы рукавом холщевой рубашонки и, словно вспомнив что-то неотложное, опрометью бросился в горницу. Он замер возле деревянной кровати, оглядел ее внимательно и даже приподнял край пестрого лоскутного одеяла, под которым, как ему показалось, кто-то лежал.

— Нету... Нету папани...— с огорчением и обидой протянул он.— Опять не приехал... Мам, где наш папаня?

— Не приехал, Ванюша,— вздохнула и Анастасия Ивановна, принимаясь щепать лучину ножом. Пора было растапливать печь: тесто в деже давно подошло, и с этого момента в доме начинался как бы маленький праздник — выпечка хлеба!

— Уж многие наши плотнички возвернулись... И дядя Семен из астраханского края... И Стручков Егор Прокопыч — из Москвы-матушки... А от папани твоего ни слуху ни духу,— заключила она с досадой.— Видно, волки по дороге съели!

Сказала про волков и тут же пожалела. Из горницы раздался горький, безутешный плач сына, принявшего ее слова за чистую монету. Ох, и глупая! Запамятовала, как Ваня любит отца, с каким нетерпением ждет его возвращения и как по нескольку раз на день ходит на шацкий большак встречать «папаню» — тот чудится ему в каждом одиноком путнике, шагающем в сторону деревни.

— И зачем так убиваться, родимушка мой? — заговорила она с ласковой укоризной.— Волки... эва! Да у него и топор есть и нож вострый. Не плачь... Давай-ка, Ванюша, делом лучше займемся. Печь станем с тобой топить, хлебушко печь да Сашу с Ниной будить — в школу пора собираться...

Вспыхнул пучок лучины, и весело затрещала, разгораясь, охапка конопляной кострики. Прислонившись к печи, еще хранившей вчерашнее едва ощутимое тепло, Ваня завороженно смотрел, как желтые и красные языки пламени с жадностью лижут поленья, сложенные высоким «колодцем», как мечется под закопченными сводами темно-бурый дым, свиваясь в тугие клубки и кольца, слушал, как потрескивают и стреляют дрова и все громче гудит ненасытный огонь.

Печь протопилась быстро. И только Анастасия Ивановна управилась с хлебами, только посадила последний каравай на капустные листы, как донесся громкий, нетерпеливый стук в дверь. Она метнулась к кухонному оконцу. Протерла горячей ладонью запотевшее стекло, глянула на крыльцо и задохнулась от радости.

— Ванюша, сынок, папаня пришел!

Из беседы с Александром Александровичем Земнуховым, старшим братом И.А. Земнухова, ноябрь 1985 г., Донецк:
«Ваня был в нашей семье «последышем и, как это часто бывает с младшими детьми пользовался особой любовью матери и отца. И брат, в свою очередь, до конца жизни сохранил к ним глубокую привязанность, беспредельно уважал и почитал их, как и подобает любящему сыну».

Из беседы с Ниной Александровной Земнуховой, старшей сестрой И.А. Земнухова, ноябрь 1985 г., Краснодон:
«Брата отличала врожденная чуткость, мягкость. Он, младший, был во взаимоотношениях с родителями мудрее, рассудительнее и терпимее нас, старших. Не помню случая, чтобы Ваня сказал отцу или матери грубое, несправедливое слово, обидел их.
С именем младшего брата связаны многие дорогие для меня воспоминания, и самые светлые из них — о нашем детстве, прошедшем в глухой рязанской деревеньке. Ваня никогда не забывал ее и любил так, как любят только родину».

LegetøjBabytilbehørLegetøj og Børnetøj