16

Симонов К. "На наблюдательных пунктах"

Из записных книжек 1945 года
10.3.45

Ночь туманная, сыплет мелкий снег. Едем на наблюдательный пункт армии несколькими машинами. Пробок нет, потому что заранее провели разумную меру: на всех дорогах в полосе наступления выдали пропуска на машины, и по ним до определенного часа можно ехать только в одну сторону. Машины идут по дороге, а у обочин в ожидании будущего ввода в прорыв стоят колонны мехкорпуса.

Наблюдательный пункт — в большом каменном фольварке. На огромном чердаке с многочисленными слуховыми окнами повсюду стоят стереотрубы и сидят наблюдатели.

Метель разыгрывается не на шутку. На горизонте стоит сплошная серо-белая пелена.

Артподготовка начинается почти сразу же, как только мы приезжаем. Все гремит и трясется, но метель такая, что видны только вспышки выстрелов с ближайших батарей. О наблюдении говорить не приходится — огонь ведется вслепую, по заранее засеченым целям.

Даже «катюши», стоящие где-то как раз сзади нас, только ревут, а полета их снарядов за метелью не видно. Артподготовка кончилась. Метель все усиливается. Теперь слышатся только отдаленные выстрелы артиллерии сопровождения да грохот немецких разрывов. Снаряды ложатся немножко правее фольварка.

То, что немцы огрызаются,— дурной признак, значит, при артподготовке не подавили их артиллерии.

Внутри фольварка, в большом затоптанном зале, толпятся шоферы и адъютанты. Петров, Москаленко и Епишев [И.Е. Петров — командующий 4-м Украинским фронтом. К. С. Москаленко — командующий 38-й армией, А. А. Епишев — член Военного совета 38-й армии] сидят в примыкающей к залу жарко натопленной комнате. Когда мы входим, Петров и АЛоскаленко говорят о погоде. Петров говорит, что на первое время это даже неплохо для пехоты такая погода: если пехота дружно пойдет и сразу прорвет оборону, то при такой погоде вначале будет даже меньше потерь. Но если хоть немного застрянем, погода обернется против нас. Чувствуется, что он встревожен, но пробует успокоить себя.

Москаленко вызывает к телефону то одного, то другого из своих подчиненных. Донесений о продвижении пехоты, кроме доклада о том, что она пошла, еще нет — рано, и Москаленко пока что говорит главным образом с артиллеристами.

— Гоните пушки вперед! Гоните за пехотой. Чтобы не отрывались. Чтобы для пехоты, если она смело пошла вперед, не было потом никаких неожиданностей, чтобы она чувствовала вас за спиной!

И еще один разговор, уже с другим артиллерийским начальником:

— Терроризируйте противника в глубине! Вглубь, вглубь! Бейте ему связь, бейте по всем развилкам дорог! Вспомните, как он терроризировал нас в сорок первом году!

Положив на колени блокнот, я стараюсь по возможности точно записывать все наиболее примечательное в переговорах, которые ведет Москаленко по телефону.

— Я сейчас не о противнике спрашиваю! При стольких орудиях на километр фронта, как у вас, о противнике не спрашивают и не докладывают! Вы мне доложите, куда, до какого рубежа вы дошли.

И вслед за этим добавляет, поддразнивая:

— Вот и отстали, а Бондарев уже прошел через первую линию! У вас есть связь с частями? Нет, вы мне скажите откровенно: есть или нет? А я вот чувствую по докладу, что нет у вас связи. Что? Ждете, когда вам дадут заявки на огонь командиры батальонов? Заявки — это до войны было, а сейчас война! У вас артиллеристы сейчас отстрелялись, сидят и завтракают, а вы заставьте их работать теперь же! Какие у вас сведения с переднего края? Что? Раненые вам доносят? Это же позор для нас с вами, если мы только от раненых сведения имеем! Вы мне точно скажите, где сейчас ваши части? Ах, в движении! (В голосе ирония). Красная Армия вообще вся в движении после Сталинграда! Извольте узнать и через двадцать минут доложить, где ваши части!

Заходит речь о том, чтобы ударить по перекрестку дорог в тылу у немцев.

— Да что вы там с мелочью, с финтифлюшками возитесь! Тяжелой артиллерией накройте, эрэсами!

Петров, до этого молчавший, подает реплику, постукивая пальцем по карте.

— Вот тут сейчас, на этой развилке, у них наверняка пробка и бедлам. Если начали отступать, им больше некуда сунуться. Надо сюда ударить.

Москаленко приказывает по телефону кому-то из артиллеристов:

— Поезжайте сами, лично к такому-то,—- он называет фамилию,— помогите ему наладить связь и организовать огонь. А то он до сих пор воюет по-допотопному, не современно!

После этого звонок к начальнику штаба:

— Пошлите двух толковых офицеров в пятьдесят второй корпус. Пусть будут тактично, но твердо настаивать на решительном движении. Пусть не вмешиваются, но дадут понять, что при всякой проволочке они будут непосредственно доносить сюда.

Приходит донесение, что саперы расчищают проходы для танков. Москаленко снова у телефона. Разговаривает с командиром корпуса:

— Что же вы, серьезный человек, а докладываете, как мальчик: «Правый фланг у меня еще не остановился!». А разве он должен у вас останавливаться?

Петров берет телефонную трубку с намерением позвонить к себе в штаб фронта, но ничего не говорит, а несколько минут, приложив к уху трубку, сосредоточенно слушает. Потом, положив трубку, зло говорит:

— Вот негодяй! Начальник отдела кадров звонит во время боя начальнику штаба корпуса подряд десять минут — я по часам засек — и требует шесть «студебеккеров», чтобы перевезти из Ужгорода какое-то имущество его отдела. Приспичило! И это во время боя! Начальство уехало, так они воспользовались, до ВЧ добрались!

Петров снова берет трубку, вызывает к телефону начальника оперативного отдела и сердито говорит ему о провинившемся:

— Немедленно вызовите и посадите на трое суток под арест, с отсидкой в комендатуре. За то, что отрывает во время сражения людей, занятых боем. Пусть трое суток отсидит, подумает. А машин ему не давать! Запрещаю!

Москаленко слушает по телефону чей-то доклад и, оторвавшись от телефона, говорит:

— Просит немедленно прекратить огонь по Голосовицам. Говорит, что уже захватил их.

И добавляет с улыбкой:

— Тут уж сведения точные. Тут они быстро докладывают!

Москаленко выглядывает в окно и замечает стоящие возле фольварка пушки. Через минуту по его вызову вбегает командир батареи.

— Почему бы здесь?

— Мы здесь рядом стояли на огневых.

— Стояли? А теперь почему стоите?

— Сейчас переходим на новые позиции.

— Переходите или стоите?

— Мы сейчас... уже идем. Только на три минуты остановились.

Москаленко говорит укоризненно, но спокойно:

— Не только три минуты, но и одной минуты не задерживайтесь. Пехота вас ждет. Идите. Неужели вы не понимаете этого?

Появляется первый пленный немец. Я захожу на несколько минут в комнату к разведчикам. Немец в белой куртке поверх шинели, в шинели поверх белых штанов, в белых штанах поверх форменных брюк — какая-то чересполосица белого и мышино-зеленого. Кроме того, он в калошах. Находится на той грани испуга, когда начинает казаться, что человек ко всему равнодушен. Залез во время артподготовки в блиндаж, вытащен оттуда нашими солдатами. Сообщает, что, по слухам, был позавчера перебежчик с нашей стороны, говорил о готовящемся наступлении. Тяжелое известие!

Возвращается первый офицер связи. В присутствии многочисленного начальства волнуется и путает.

— Не мельтешите,— говорит ему Москаленко.— Не путайте запад и восток. Докладывайте спокойнее.

После доклада, из которого, в общем, все-таки неясно, до какого рубежа дошли наши части, Петров обращается к офицеру связи:

— Вы на чем, майор, на «виллисе»?

— Так точно.

— Так вот, садитесь на свой «виллис» и езжайте по дороге до передних порядков пехоты. Догоните их. Не ищите никаких штабов, просто догоните пехоту, определите, где она реально находится сейчас, и немедленно назад!

Где-то, не видимые, наверное, за прислоненным к стене шкафом, отсчитывая время, медленно и тяжело тикают стенные часы.

Является еще один офицер связи и докладывает, что танки уперлись в болото. Сейчас, поскольку обойти заминированную зону не удалось, для них начнут расчищать проходы на шоссе.

Новое неприятное донесение. Немцы взорвали висячий мост через железную дорогу. Теперь там у нас огромная пробка, застряли и артиллерия, и танки.

Москаленко с насмешливым видом говорит по телефону:

— А вы докладывайте точнее: проходят рощу или подходят к роще? Если проходят, значит, надо считать, взяли ее. А если только еще подходят, так мы поможем вам взять ее. Дадим по роще огонь двух полков эрэсов. Так как, надо или не надо? Не надо? Значит, действительно проходят?

Инженер докладывает Петрову, что материал для восстановления моста уже подготовлен и сейчас его везут к мосту, но, судя по лицу Петрова, он, кажется, не очень верит этому докладу.

Москаленко заговаривает с Петровым о мехкорпусе. Чувствуется, что ему уже хочется ввести мехкорпус в дело, Но Петров отмалчивается.

Москаленко снова садится у телефона. Во время разговора он почти не кричит, а если ругает кого-то, то главным образом упрекает и взывает к порядочности.

— Надо вводить Скворцова, а то опоздаем,— отговорив по телефону, снова возвращается Москаленко к вопросу о вводе мехкорпуса.

Но Петров снова молчит так, будто этих слов простонепросто не было. Он, видимо, не согласен, что мехкорпус пора вводить, но не возражает, а просто молчит.

Снова телефонный разговор.

— Сообщите мне немедленно, где кто находится! — Лицо у Москаленко сердитое и взволнованное.

— За ваши запоздавшие или преждевременные сведения мы будем каждый раз платить жизнями! Мы должны точно знать, где наши, чтоб не ударить по ним! Мы должны точно знать, где сопротивление противника, чтоб заранее подавить его!

Москаленко говорит по телефону с командиром дивизии Пархоменко:

— Почему вы развернули два полка, когда вам приказано было раззернуть всего один полк, а второй ваш полк должен был у вас пройти, не развертываясь, через уже прорванную полосу? Зачем же, спрашивается, прорывать два раза и в двух местах? Смотрите, какая у вас сила и как вы неверно ее используете! На вас же только что целых десять минут триста стволов работали! Откуда вы говорите со мной? Так. Правильно. Находитесь там, где и должны находиться. А почему волнуетесь? Ничего не видно? Но противнику тоже ничего не видно. Пурга — она одна и та же и для ейс, и для него. А что вам в такой пурге своей пехоты не видно, так учтите: ее вообще редко видно в бою. При помощи связи надо уметь управлять. Нельзя на трупах идти вперед. Надо идти вперед на уме и огне!

Вслед за разговором с Пархоменко происходит резкий телефонный разговор с другим командиром дивизии. Заканчивается разговор горькой нотой:

— Совесть у вас есть или нет?! Раз не знаете, так и доложите мне: ке знаю. И попросите срок, за который вы можете узнать то, что я приказал. Я же вас не буду ругать за то, что вы не знаете. Вы должны узнать и честно сказать. А за ложь мы жизнями расплачиваемся!

Из поступивших донесений выясняется, что на одном из флангов пехота натолкнулась на непреодоленную оборону и, не продвинувшись, залегла.

Из других донесений становится ясно, что немцы подтянули свежие силы — танковую и моторизованную дивизии.

И вообще с каждым часом накапливается все больше сведений, говорящих о том, что под давлением обстоятельств в первоначальный план наступления придется вносить коррективы.

Москаленко в нескольких телефонных разговорах подряд нажимает на своих подчиненных, требуя правдивых докладов. Он стремится точно узнать положение. Наступление затормозилось, люди мнутся докладывать об этом; он это понимает, но тем не менее желает знать истину.

Входит офицер связи в шинели, мокрой до такой степени, что кажется: метель успела превратиться в дождь.

Приходит донесение, что перед Голосовицами подорвались четыре танка.

Звуки нашего огня все дальше и слабее. Лишь изредка слышатся близкие разрывы немецких снарядов.

Жуткая мокрая пурга все усиливается.

Петров, который держался до этого с почти неестественным спокойствием, вдруг прорывается:

— Прохвосты, прогнозчики! Видимость обещали!

 

24.3.45

Наконец еще раз переложенное из-за погоды со вчерашнего дня на сегодняшний, начинается долгожданное наступление. На этот раз удар решено наносить со сравнительно глухого лесистого направления, через город Зорау, перед которым вплотную стоят наши части.

После урока предыдущего неудачного наступления это готовили в большом секрете. Дороги под утро совершенно пусты. Все уже давно растащено в стороны и замаскировано. Лишь у самой передовой, на дороге, прикрытые утренней дымкой и замаскированные ветвями, стоят чехословацкая танковая бригада и полк наших самоходок. Их вывели сюда ночью.

Начало артподготовки назначено на 8.15. Звезды уже потухают, от окружающих болот, прудов и озер тянет сыростью. Туман, оторвавшийся от земли, поражает необычностью своего вида: он висит в воздухе на уровне семи-восьми метров, словно на невидимых нитках подвешенная к небу громадная белая простыня.

Миновав танки и самоходки, сворачиваем налево и останавливаемся у трех кирпичных домов. Здесь помещается наблюдательный пункт корпуса. Передний край проходит примерно в километре. Впереди видна железнодорожная насыпь, в ней зарылись немцы, за насыпью — Зорау, но его пока что закрывает туман,

Вхожу в маленькую комнату с несколькими плюшевыми стульями и никелированной кроватью. Командир корпуса генерал Мельников полулежит на кровати, подложив руки под голову.

— Вот, валяюсь. Все готово, теперь дело не за нами, делать нечего, жду.— Он присаживается на кровати.

Тут же, в комнате, сидят начальник штаба и начальник артиллерии. Все в состоянии томительного ожидания. То один, то другой выходят на улицу посмотреть погоду. Туман все еще не рассеялся, хотя день обещает быть хорошим.

— Раньше одиннадцати не рассеется,— угрюмо говорит Мельников.— Я еще вчера командующему фронтом это докладывал.

Звонит Москаленко.

— Есть, слушаю! Есть! — чему-то радуясь, говорит в трубку Мельников и кладет ее.

— Отложено на час. Сейчас же сообщите всем,— оборачивается он к командующему артиллерией.

Потом снова хмурится и упрямо повторяет, что и в 9.15 все равно не рассеется. Не раньше, чем в 11.

Видимо, эта мысль его мучает, разговор продолжает вертеться вокруг нее, пока не раздается новый звонок Москаленко.

На этот раз, положив трубку, Москаленко вызывает начальника связи.

— А ну, давайте немедленно выясните, у кого в корпусе позывные «дуб—клен»?

— У меня нет таких позывных,— не колеблясь, отвечает тот.

— Тогда выясните у всех приданных нам артиллерийских частей, у кого «дуб—клен»?

— Представьте себе,— говорит Мельников, когда начальник связи уходит,— какой-то мерзавец с этими позывными только что открытым текстом сказал по радио: «Помни, через пять минут начнется».

— По-моему, и у приданных нам артиллеристов нет таких позывных,— говорит начальник артиллерии.

— Черт его знает! — пожимает плечами Мельников.— Может быть, у соседей? Они раньше нас начинают. Но опять-таки по времени не выходит. Через пять минут, значит, в восемь десять. Не понимаю!

— Может, немцы провоцируют? — предполагает кто-то.

— Если провоцируют, плохо. Значит, догадываются.

Через пятнадцать минут входит начальник связи и докладывает, что ни в корпусе, ни в приданных частях таких позывных нет.

— Как так нет? — строго переспрашивает Мельников.

— Никак нет! — стоит на своем начальник связи.

— Ну и слава богу, что нет,— облегченно вздохнув, говорит Мельников.— Так и доложим.

Через несколько минут снова звонят, что артподготовка отложена еще на час.

— Это хорошо,— говорит Мельников.— Значит, в десять пятнадцать. А только все равно туман раньше одиннадцати не поднимется.

Я выхожу на улицу. Туман все-таки начинает понемногу рассеиваться. Уже видны в двух километрах отсюда крыши домов на окраине Зорау.

Когда я возвращаюсь, Мельников говорит на тему о том, что, видимо, все же сегодня удастся облегчить внезапность.

— По-моему, спрятались мы хорошо,— говорил он.— Конечно, два-три дня назад они заметили, когда мы ставили артиллерию на прямую наводку, но я приказал в тот же вечер всю артиллерию еще раз переставить. Немцы под утро стали бить по засеченным точкам. Побили-побили по пустому месту и успокоились.

Из дивизии звонят по телефону, что немцы с ручными пулеметами подходят к железнодорожной насыпи.

— Неужели все-таки пронюхали? — встревоженно говорит в трубку Мельников.— Не должно этого быть! Ладно, бейте по ним понемножку теми орудиями, что на прямую наводку стоят.

— Ничего,— добавляет он, уже положив трубку.— Пусть немножко по ним постреляют: скольких-нибудь побьют — все польза. А кроме того, даже подозрительно было бы, если бы мы их наблюдали, а не стреляли!

Но через двадцать минут с наблюдательного пункта дивизии сообщают, что, оказывается, немцы не подходят к железнодорожной насыпи, а, наоборот, отходят от нее.

— Вот это уже хуже,— говорит Мельников.

Все в комнате взволнованы. Одной из причин неудачи предыдущего наступления было то, что немцы, заранее узнав о нем, перед артподготовкой оттянули части с передовой.

— Мое мнение прежнее: не должны они почувствовать! — говорит Мельников.— Но тогда вопрос: почему передвигаются? Ну ничего, через пятьдесят минут начнем. Значит, даже если отойдут на вторую линию, все равно не уйдут. Мы по первой линии дадим огонь только десять минут и сразу перенесем на вторую. Еще неизвестно, где их больше накроет. Хотя, конечно, с психологической точки зрения плохо, если догадались заранее. Когда догадываются заранее, крепче держатся.

Невдалеке начинают ложиться немецкие разрывы. Стекла дрожат.

— Капают,— говорит Мельников.

Разрывы ложатся все чаще,

— Нет, пожалуй, что это артналет.

Кто-то замечает:

— Волнуются.

— Да, начинают волноваться.

Через минуту артналет прекращается. Наступает затишье. Только на переднем крае негромко, отрывисто бьют прямой наводкой наши малокалиберные пушки.

Звонят по телефону из дивизии. Мельников, положив трубку, говорит:

— Докладывают, что бьют немцев. Падают! А часть тех, что ушли, возвратилась обратно к насыпи. Ничего! Побьем! Всех!

Он произносит эти три слова раздельно, через точки и тяжело ударяет по столу кулаком.

Ровно в 9.30 где-то слева тяжело начинают грохотать «катюши», и одним вздохом ахают сотни стволов артиллерии.

— Соседи начали!

Выходим на воздух. Слева, километров за десять, все ревет и грохочет. Это начал артподготовку 52-й Бондаревский корпус с плацдарма, завоёванного им в предыдущем наступлении.

Артподготовка назначена была там на сорок пять али-нут раньше, чем на направлении главного удара, с расчетом на то, что немцы воспримут это как наше новое наступление с того же направления, что и в прошлый раз. Изредка среди общего гула канонады слышны редкие разрывы. Это отстреливаются немцы.

Возвращаемся в комнату. Звонит командующий.

— Предупреждает: спокойствие, спокойствие,— усмехается Мельников, положив трубку.— Боится, чтоб мы не сорвались, услышав, что соседи начали.

— Десять часов десять минут,— среди наступившего молчания говорит сидящий на НП генерал — командир артиллерийской бригады.— Немцы еще пять минут живут, а на шестой начнут умирать!

Начальник артиллерии вызывает в комнату еще двух командиров артиллерийских бригад — полковников.

— Приготовьтесь! Больше откладывать не будем,— обращается он к ним немножко даже торжественным голосом.— Артиллеристам взяться за шнуры!

— Есть, взяться за шнуры,— отвечают полковники и выходят.

Оставшийся в комнате генерал, командир бригады, вдруг вспоминает, как на Центральном фронте один раз у них вышла целая история. Не успели всех предупредить о перемене часа начала артподготовки — два полка начали раньше времени, а вслед за ними сорвались и остальные.

— Ну и что? — спрашивает Мельников.

— Ничего, все удачно сошло.

— Потому и ничего, что удачно сошло,— иронически замечает Мельников.— А если бы неудачно, так костей бы не собрать потом тем, кто раньше времени начал. Принцип принципом, а победа надо всем царствует и все забывать заставляет.

Остается минута.

— Что ж, с богом,— говорит кто-то.

— В добрый час,— говорит Мельников. И, застегнув на все пуговицы свое кожаное пальто, нахлобучив папаху, выходит.

— Огонь! — уже выходя, говорит он начальнику артиллерии.

Тот бросается вниз, в вырытый возле самого дома котлован, где стоят рации и телефонные аппараты, и через пятнадцать секунд раздается первый чудовищный залп эрзсов. Над нашими головами летят огненные стрелы, в несколько сотнях метров от земли превращаясь в черные стрелки. Это тяжелые реактивные снаряды.

А через минуту, заполняя своим голосом все пространство, за нашей спиной почти разом заговаривает тысяча артиллерийских стволов.

И в ту же минуту по шоссе мимо нас срываются вперед легкие, 76-миллиметровые самоходки. Они идут на большой скорости и одна за другой исчезают за поворотом дороги. Впереди все гремит и рушится. Сначала еще аложно наблюдать, как снаряды попадают в дома на окраине Зорау. Потом над Зорау появляются наши бомбардировщики; все сливается в одно общее зарево, над которым стоит пелена дыма и пыли. И лишь в отдельных местах, вырываясь из этой пелены, взлетают вверх черные столбы.

Штурмовики с тяжелым резким ревом, бомбя и стреляя, проносятся над немецкими траншеями у окраины города.

Вслед за самоходками по шоссе идут чехословацкие танки. На втором или третьем из них едет человек в кожанке, должно быть, командир бригады, и, сорвав с головы шлем, машет им движущейся вдоль дороги пехоте,

Я поднимаюсь на чердак дома. В стереотрубу хорошо видно, как первые переправившиеся через протекающую перед Зорау речку танки минуют первые немецкие траншеи и движутся дальше. Видны маленькие фигурки саперов, идущих перед танками с шестами миноискателей. Слева и справа от танков идет пехота, причем, как это всегда бывает во время атаки, издали кажется, что ее совсем немного.

А последние танки еще идут по шоссе, Они обложены с дзух сторон фашинами из длинных веток, на броне сидят десанты, а на последнем танке вместе с десантниками примостились регулировщики с флажками; им предстоит занять первые регулировочные посты в том самом Зорау, который сейчас горит.

В стереотрубу хорошо видно, как пехота движется все дальше и дальше; вокруг нее почти нет дымков разрывов. На этот раз дело идет благополучно; немецкая артиллерия переднего края на всем участке прорыва основательно подавлена.

Минут через тридцать на наблюдательный пункт приносят первого раненого офицера. Его тащат четверо солдат, положив на плащ-палатку и взявшись за концы ее.

Еще через несколько минут приводят пленного немецкого фельдфебеля. Он подтверждает, что немцы действительно ничего не знали о нашем наступлении. Удар неожиданный, и потери от нашего огня, по его словам, большие. На вопрос о том, при каких обстоятельствах он попал в плен, он отвечает довольно неожиданно:

— Русские товарищи обошли меня с двух сторон, и я сдался. (Он так и говорит: «Руссише камераден»).

Мы садимся на «виллис» и едем в Зорау. На дороге уже начинаются пробки. Танки — вечные враги связистов — цепляются своими радиоантеннами даже за са-308 мые высоко подвешенные провода связи, а те, что висят пониже, рвут башнями и пушками.

Все пространство между нашим бывшим передним краем и железнодорожной насыпью изрыто. На поле лежат несколько мертвых наших бойцов, очевидно, подорвавшихся на минах. Печальная история, без которой почти никогда не обходится...

Железнодорожная насыпь распахана артиллерией вдоль и поперек. Среди воронок лежат мертвые немцы, из вздыбленной земли торчат окровавленные обрывки чего-то невыразимого словами. За насыпью — мост через речку, который наши успели навести на диво быстро. Простучав по его бревнам, как по гармошке, мы попадаем на окраину Зорау. Здесь уже творится обычное в таких случаях столпотворение, тем более, что город — узел нескольких дорог.

Саперы идут, щупая мостовые впереди танков. За их спиной грохочут танки, а за танками уже тянутся грузовики с заправкой.

Город буквально раздроблен в куски за тридцать минут артиллерийской и авиационной подготовки. Дома горят, улицы — в обломках.

Навстречу нам ведут колонну пленных. У одного из них, ефрейтора, замечаю на мундире несколько красных шелковинок. В этом месте немцы обычно нашивали ленточку, означающую, что солдат или офицер участвовал в зимней кампании 1941 года. Видимо, этот испугался и наспех сорвал ленточку, забыв выдрать шелковинки.

На выезде из Зорау, на перекрестке дорог, стоит столб с надписью на немецком языке: «Лослау — восемнадцать километров».

Танки, продравшись сквозь разрушенный город, сворачивают на эту дорогу. Впереди гремят разрывы немецкой артиллерии. Там, пересекая эту дорогу, между Зорау и Лослау, лежит следующая, еще не взятая линия немецкой обороны.

 

26.3.45

С утра едем на наблюдательный пункт 95-го корпуса, к генералу Мельникову. Теперь, на третий день наступления, он помещается по дороге на Лослау, километра четыре влево от шоссе.

В пути видим первую за эти дни немецкую технику: два-три танка и брошенные на дороге орудия.

По обочинам и невдалеке от них валяются мертвые немцы — не слишком много и не слишком мало. То есть для человека, который представляет себе современную войну, как Бородинское сражение, конечно, мало, а мне показалось, что много, и я подумал, что немцы вчера и сегодня понесли большие потери.

За каким-то Обером — а Оберов здесь такое же неисчислимое количество, как и Нидеров, потому что все деревни называются сначала Обер такая-то, а потом Нидер такая-то, а потом снова Обер, а потом снова Нидер и т. д, — словом, за одним из Оберов сворачиваем влево на деревню Поломя: там наблюдательный пункт.

Дорога изрядно избита, последние километры чувствуется, что наступление прокатилось здесь всего несколько часов назад. Немецкие трупы, убитые лошади с еще не запекшейся до конца кровью, еще догорающий немецкий бронетранспортер, наша самоходка, разорванная на три части и тоже еще дымящаяся.

Подъезжая к первым домам деревни, понимаю по звукам боя, что мы втягиваемся в какой-то язык: теперь стреляют не только спереди и слева, но и почти что сзади.

Дорога издырявлена воронками. На перекрестке стоит дымящаяся «тридцатьчетверка» из чехословацкой бригады. Слева от дороги лежат наши убитые, накрытые плащ-палатками, и ничем не накрытые окровавленные трупы немцев. В палисадничке при дороге кто-то стонет: его перевязывают.

Останавливаемся перед сараем, возле которого стоит капитан.

— Где генерал Мельников?

— Не знаю,— говорит он.— А вы не знаете, где штаб 95-го корпуса?

— А что? — спрашиваю я.

— Да мне нужно тут отвести двадцать пленных.

Он кивает на сарай, из ворот которого выглядывают измазанные и перепуганные немцы.

Я указываю по карте, где штаб: он сзади нас, километров за восемь.

— Ох ты,— досадует капитан,— далеко как! А мне их туда вести надо!

Поломя оказывается чудовищно длинной деревней, километра в три. Мы проезжаем ее почти всю, но связисты, тянущие провода и знающие обычно больше других, говорят, что командира корпуса надо искать еще дальше, у церкви.

Во дворе церкви, и правда, стоит чей-то «виллис».

Мельников сидит в полуподвале поповского дома вместе с Дударевым, командиром 351-й дивизии; оказывается, мы попали не на НП корпуса, а на НП этой дивизии.

Мельников выбрит, застегнут на все пуговицы, в чистеньком желтом пальто с туго затянутым поясом; он точно такой же, как и в первый день наступления,— розовый, основательный, аккуратный, словно только что вышедший из бани и мечтающий выпить залпом три стакана крепкого чая.

Дударев, напротив, замороченный, потный, обросший трехдневной черной, как голенище, щетиной.

Они сидят с двух сторон стола за одной картой и, должно быть, уже не в первый раз рассматривают ее.

Я здороваюсь с Мельниковым и представляюсь Дудареву.

— Очень приятно,— говорит он, сняв очки.— Я очень люблю некоторые ваши произведения: «Землянку» очень люблю.

Я с сожалением признаюсь, что «Землянка» принадлежит Суркову, хотя и очень нравится мне самому.

— Нет, «Землянка» мне тоже нравится... Нет... я не то хотел сказать... Я это... как его... вылетело из головы. Ну, вы же сами знаете, что я хочу сказать!

Тут же сидят и командир корпуса, и начальник штаба корпуса, и начальник штаба дивизии, и еще кто-то, и еще кто-то... Но Дударову кажется не по вкусу, что у него над душой сидит столько народу. Он очень устал, а дело, в общем, идет, и он его только что толкал и двигал, выезжал в полки и вернулся оттуда. Сейчас он немножко отдохнет, а потом — он предвидит это — ему снова надо будет ехать и снова двигать. И сейчас, в эту короткую паузу, он, видимо, вполне сознательно хочет говорить не о действиях своей дивизии, а об искусстве.

— Вы уж, пожалуйста, я хотел даже письмо написать, но вы же сами лично поедете в Москву, так скажите там: что за безобразие! Почему нам все с бомбежкой картины присылают? Что за черт! Ну, понимаете, сил нет! Пятый раз присылают — и все одно и то же! Невозможно! Вот, слышите. А?..

Земля дрожит. Рядом стреляют наши пушки, а чуть подальше рвутся немецкие снаряды.

— Наслушаешься этого, а потом тебя опять бомбежкой угощают! Да черт их дери! Пусть они посылают все это в тыл, где этого не видели, а тут дайте нам какую-нибудь человеческую картину. Тоже ж мы люди!

— Вот «Серенаду солнечной долины» мы смотрели,— говорит начальник политотдела, маленький курносый человек с детским удивленным выражением лица.— Прелестная картина! Верно,товарищ генерал?

— Ну, конечно, верно. Прекрасная картина! Может быть, и не совсем прекрасная, но по настоящей ситуации хорошая. Вот так им и передайте: генерал Дударев для вас, может быть, и ничего не значит, но все-таки, как бомбежку на экране на вашем слышит, так уходит и больше не смотрит. И считает, что фронтовики с ним согласны! Что ж вы в самом деле! О тыле вы думаете, тылу вы объясняете, какая она такая война! А нам, какой он такой мир,— мы уже о нем забыли ведь! — не хотите объяснить. А нам надо объяснить, какой он из себя, мир. Без войны когда он был!

Я отвечаю, что кинопрокат, посылающий на фронт не то, что нужно, как видно, неправильно понимает цели пропаганды.

— Вот именно пропаганды,— сердится Дударев.— Меня уже поздно пропагандировать. Вы им все-таки это скажите!

Видимо, эта тема занимает его давно и серьезно.

— Или вот еще,— продолжает он.— Был я на Западном фронте. Какой-то там журнал «Смех» издавался. Кто-то там карикатуру поместил. Не помню, что было подписано под нею, а изображены были повешенные. Какой же тут смех, когда людей вешают? Я им написал письмо, что нечему тут смеяться! Издавайте тогда журнал «Трагедия» — будем знать, что читаем!

Этот неожиданный для меня разговор перемежается обменом деловыми соображениями между Дударевым и командиром корпуса.

— Неважно сегодня идете, плохо,— говорит Мельников, глядя на карту.

— Почему плохо? — ворчливо возражает Дударев.— Неплохо идем.

— Нет, плохо, медленно.

— Почему медленно? Прошли за день четыре-пять километров и еще пройдем. Ничего не медленно,— продолжает возражать Дударев все тем же ворчливым тоном.

— И все же надо нажать. Неважно действуете.

— Почему неважно? Тринадцать орудий взяли за утро. Вот пожалуйста! Вот, вот! — Дударев с торжеством кивает на задрожавшее в эту минуту оконное стекло.— Вот, из немецких бьем, из стапятимиллиметровок. На предельной дальности, и по немцам! А вы говорите: плохо!

— Ну, ладно, кончай разговор, Дударев. Давай нажимай!

— А я нажимаю,— не сдается Дударев, видимо, привыкший противоречить начальству.— Вот я подтянул артиллерию и нажал. Сейчас пехота пошла. Артиллерию опять подтяну и опять нажму. А пехоте, что же, одной, без артиллерии, идти нецелесообразно. Что же, нахрапом лезть? Надо сперва подтянуть, а потом бить!

— Ну давайте мне пункты для бомбежки! — приказывает командир корпуса, прекращая затянувшийся разговор.

— Пожалуйста!

Дударев быстро показывает несколько пунктов на карте, которые командир корпуса сейчас же передает начальнику штаба, чтобы тот связался с авиаторами.

В это время Дудареву звонят из полка.

— Так,— говорит он,— хорошо. Вот молодцы! Ей-богу, молодцы! —И кладет трубку.

— Еще три орудия стопятимиллиметровых в полной сохранности захватили. Значит, за день шестнадцать уже! А вы говорите — плохо!

Снова звонит телефон.

— Огонь дать? — спрашивает Дударев.— Куда? По развилке дорог? А что, отходит? Сейчас дадим!

Он с картой в руках поворачивается к командующему артиллерией.

— Вот здесь немцы скопились. Отступают; орудия на конной тяге. Действуйте по этому перекрестку.

Еще один звонок по телефону. Начальник штаба полка доносит, что полк продвигается вперед на Вильхово.

— Только пусть в лобовые не ходят,— говорит Мель- ЗО ников.— Позвоните и прикажите им левее обходить.

— Не надо звонить,— говорит Дударев.— Они так и нацелены с самого начала — левей обходить.

Какой-то капитан докладывает, что взяты пленные из новой немецкой дивизии.

— Конечно,— говорит Дударев.— Подбрасывает силы. Этого надо было ожидать!

Через пять минут выясняется, что речь идет не о показаниях пленного, а о документах, взятых на убитом.

— Ну, тогда это еще не факт, что новая дивизия,— равнодушно говорит Мельников.— Может быть, просто кто-нибудь из вернувшихся в строй раненых. Немцы теперь всех подряд хватают. Кто близко к фронту попал, сразу на передовую! Затыкают дырку всем, чем способны! Такие номера дивизий могут оказаться, каких давно и на свете нет!

Мельников поднимается, чтобы ехать в соседнюю дивизию. Я тоже поднимаюсь и выхожу на улицу. Тут же, на задворках, за церковью, наши артиллеристы лупят из немецких 105-миллиметровых выкрашенных желтой краской орудий.

Когда я, поговорив с артиллеристами, возвращаюсь, Дударев кончает бриться. Он одновременно добривается, дает разные повседневные, не слишком существенные указания и разговаривает со мной.

Почему-то разговор заходит об остающихся и неостающихся жителях.

— Среди остающихся тоже есть сволочи,— говорит Дударев,— фольксдейче. Один такой сегодня утром убил у меня начальника связи. Шел мимо, а тот из винтовки с чердака — и наповал. Ну, мы его вытащили, и я сказал, чтобы расстрелять к черту.

В двух котелках приносят еду, и Дударев, обращаясь ко мне, предлагает на скорую руку пообедать.

— То есть, вернее позавтракать, а хотя, в сущности, все же пообедать, поскольку обеда сегодня не предвидится.

По телефону звонит начальник штаба дивизии: речь идет о каком-то танковом десанте.

Дударев требует, чтобы десант был посажен на броню без всякого промедления.

Я спрашиваю, что это за десант. Оказывается, что, пока я выходил, пришло сообщение, что танки уже прорвались на западную окраину Лослау, и Москаленко приказал посадить на эти танки десантников из дивизии Дударева и с темнотой прорваться еще дальше, к Одеру.

— Нет, сегодня до Одера навряд ли дойдем,— говорит Дударев и показывает на карте расстояние, еще отделяющее нас от Одера.

— Вот до сих пор дойдем. Это реально!

В его словах чувствуются хладнокровие и привычка к тому, что на войне не все так получается, как хочется и как первоначально записывается в планах.

— Всеми силами не дойдем, а батальон сядет на танки и прорвется.

В конце пятиминутного обеда опять звонок. Дударев подходит, и хотя я, слушая на фронте телефонные разговоры, часто по первым же словам догадываюсь, откуда звонят человеку — снизу или сверху, и если сверху, то какой именно начальник,— на этот раз на протяжении всего разговора так и не могу узнать, кто говорит с Дударевым.

Он разговаривает своим обычным, ворчливым и независимым тоном; голос его совершенно не меняется.

— Так точно, Дударев.

— Никак нет.

— Почему плохо? Нет, неплохо воюем. Шестнадцать орудий взяли. Две тяжелые батареи в полной исправности. И прошли пять километров. Да. Буду двигать все вперед! С утра двигал. Сейчас дообедаю и опять двигать буду.

— Есть.

— Ну что же! Моя дибизия свою задачу выполняет!

— Есть! — нетерпеливо повторяет он.— Есть. Понимаю, Есть.

Видимо, ему хочется как можно скорее положить трубку.

Положив ее, он садится за стол, отправляет в рот последний кусок котлеты, одним махом проглатывает целый стакан компота и, уже вставая, говорит:

— Москаленко звонил. Говорит: «Командующий фронтом тебе покажет». Ну, а что он мне покажет, если все идет нормально?..

В его голосе ни тени страха или волнения.

Я выхожу от Дударева и еду на НП корпуса, где, судя по звонку, сейчас находится Москаленко.

Москаленко сидит на НП вместе с Епишевым и начальником штаба 95-го корпуса, спокойным украинцем полковником Шубой.

— Все-таки мало вы сегодня прошли! — говорит Москаленко, обращаясь к Шубе.

— Трудный участок! — спокойно отвечает Шуба.

— Это верно,— соглашается Москаленко,— участок трудный, без дорог. Хотя вы, конечно, не моргали, а чужие дороги заняли своей артиллерией и у правого, и у левого соседа, так что, в общем, у вас с ними так на так вышло.

Потом он спрашивает, когда в корпусе намерены закончить посадку десанта на танки.

Шуба докладывает.

— Учтите,— говорит Москаленко,— пока что вам до Одера ближе, чем соседям. Посмотрите на карту. Видите, как он сам вам навстречу изгибается. Это обстоятельство за вас. Вы должны первыми дойти. А идете все-таки плохо! Вон Бондарев свой корпус за ночь перебросил с одного фронта на другой, а уже больше вашего сегодня занял. И это после ночного марша! А ну-ка, вызовите мне авиаторов.

Ему вызывают авиаторов, но слышимость плохая. Тогда он начинает кричать, чтобы ему дублировали.

— Дублируйте. Девушка, девушка! Ты меня слышишь? — почти жалобно взвывает он.— Передавай: вызываю авиацию!

Он звонит назад, в глубокий тыл, а пункты, которые он отмечает на карте, подчеркивая их карандашом, совсем рядом с деревней Поломя, где он сидит,

— Передавай,— говорит он,— и повторяй.

Девушка передает и повторяет ему заковыристые польские и немецкие названия деревень.

— Передавай и дублируй, чтобы штурмовики еще один мощный удар нанесли до вечера.— Он называет серию соседних с Псломя пунктов.

— А теперь так,— положиз трубку, поворачивается к начальнику штаба корпуса.— Есть сведения, что немцами переброшена сюда восьмая танковая. Двумя артиллерийскими дивизионами займите оборону к северо-востоку от Лослау. Организуйте там противотанковый район и поглубже прикройтесь вдоль дороги.

После этого он начинает звонить в дивизию, которой незадолго до этого придали чехословацкую танковую бригаду.

— Что же это у вас, Савельев? (Савельев — условный позывной командира дивизии). Где у вас чехи? Один батальон в деревне стоит? А почему до сих пор стоит, а не идет? А второй где? А почему вы плохо используете танки? Или вы используете танки, как следует быть, или я у вас их немедленно отберу. Кстати, где вы сами? Уточните мне обстановку...

Его собеседник, видимо, докладывает обстановку неточно.

Москаленко, обернувшись к Епишеву и прикрывая трубку рукой, говорит:

— Чувствую, что сидит здесь, через три дома!

— Где вы сидите?

— Это я знаю, что вы сидите у себя на НП, а где ваш НП? Где впереди? Ах, в Поломя! Где, на какой окраине? Я хочу к вам приехать. Ах, на восточной! Так вы же сидите в полутора километрах сзади меня! А ваше место впереди!

На этом заканчивается его разговор с командиром дивизии, и он приказывает немедленно вызвать командира корпуса, в который входит эта дивизия, очевидно, для крупного разговора.

— Вот как иногда бесстыдно очки втирают! — говорит Москаленко, покусывая тонкие губы и задумчиво глядя в стену перед собой.

Я спрашиваю его, занят ли Лослау.

— Донесли, что занят,— говорит он.— А что, хотите ехать?

Я говорю, что попробую,

— Попробуйте.

По дороге на Лослау еще несколько разбитых немецких пушек. Потом вдруг слева от дороги, на большом заболоченном лугу, дочерна изрытом «катюшами», густо валяются несколько десятков немецких трупов. Должно быть, немцы бежали, когда их накрыли «катюши». Трупы валяются и дальше, но уже не так густо.

Вообще сегодня чувствуется по ряду малых и больших прзинаков, что наступление, несмотря на медленное продвижение, идет удачнее, чем в предыдущие дни.

В Лослау сильно стреляют. До города остается меньше километра. Мы стоим на возвышенности. Она спускается в глубокую лощину, а на другом конце этой лощины, слегка поднимаясь в гору, стоит Лослау.

Перед самой железнодорожной насыпью, около Лослау, видна залегшая пехота. Это зрелище меня немного удивляет, но впереди на дороге тихо, и я уже решаю было ехать, когда выскочивший из-за дома капитан останавливает нашу машину.

— Пока подождите, не ездите,— говорит он.— Весь этот участок сильно простреливают. Только что был большой артналет. Видите, пехота залегла. Подождите до темноты, уже недолго!

— А в самом Лослау есть пехота?

— Не знаю,— говорит он,— наверное, есть. Танки уже часа четыре как прошли туда.

Мы стоим в нерешительности. Справа от нас батарея 76-миллиметровых пушек бьет куда-то севернее Лослау.

На западную окраину города с визгом один за другим заходят наши «илы». Отчетливо видно, как летчики пикируют. Они пускают в ход зрэсы, и под крыльями у них вспыхивают огненные пучки.

Недалеко от нас стоит обгоревшая «тридцатьчетверка»; на ее дымных, изуродованных гусеницах сидят три пехотинца. Двое слушают, а третий играет на маленькой трофейной гармонике «На позицию девушка провожала бойца...»

При дороге высится разбитый снарядами фольварк. Заходим в него. Там все перевернуто. По крайней мере, десять или двенадцать снарядов попали в этот дом. Должно быть, там сидели немцы. У окна среди обломков валяются пулеметные ленты.

В ста метрах от фольварка, у самой дороги, небольшая воронка. Около нее лежат окровавленный ботинок, окровавленный кусок плащ-палатки и исковерканный котелок — все, что осталось от человека. А в пяти шагах насыпан маленький свежий холмик. В головах воткнут столбик, и на нем в большую палисандровую раму, должно быть, взятую из фольварка, вставлен белый картон с надписью от руки:

Касаткин — сержант
Беляков — сержант
Кондратенко — ефрейтор
Бродий — красноармеец
Погибли 26.III—1945 года.

Я стою у могилы и невольно думаю об этом мгновенном конце четырех человеческих жизней. Они брали этот фольварк, по ним стреляли из минометов, около них разорвалась мина, они были убиты, и похоронили их в двух шагах от этой воронки, возле того самого фольварка, который через полчаса захватили их товарищи. Захватили, взяли раму, может быть, от портрета Гитлера, вставили в нее оборотной стороной какую-то литографию, написали на ней четыре фамилии и пошли дальше, вперед на Лослау.

А извещения еще только будут написаны и еще полтора или два месяца будут добираться до Иркутска, Новгорода, Полтавы... Вот она, судьба человека на войне во всей ее страшной простоте. Была такой и осталась. Осталась и сейчас, в сорок пятом, когда мы побеждаем, когда уже давно позади и Дон, и Днепр, и Буг, и войска армии настойчиво и стремительно движутся к Одеру...

* * *

Все, что здесь написано, и бесчисленное множество событий, которых я своими глазами не видел и не записал, уместилось в четырех строчках напечатанной во всех газетах оперативной сводки за 27 марта 1945 года: «СЕВЕРО-ВОСТОЧНЕЕ ГОРОДА МОРАВСКА ОСТРАВА ВОЙСКА 4-ГО УКРАИНСКОГО ФРОНТА В РЕЗУЛЬТАТЕ НАСТУПАТЕЛЬНЫХ БОЕВ ЗАНЯЛИ ГОРОДА ЗОРАУ, ЛОСЛАУ И БОЛЕЕ 40 ДРУГИХ НАСЕЛЕННЫХ ПУНКТОВ...»

«Огонек» № 25, июнь 1961 г.

[13; 296-318]