Симонов К. "Двенадцать дней"

Теплое, туманное утро. Половина шестого. В предрассветной дымке дорога кажется серой, а деревья пыльными. Впереди сквозь утренний туман виднеются очертания северного предместья Бухареста.

В трех километрах от черты города машины разведывательного батальона капитана Плотникова сделали последнюю ставку на своем почти пятисоткилометровом пути. Солдаты вылезают из бронемашин и транспортеров и вытирают броню тряпками и жесткими стеблями кукурузы. Люди запылены и усталы. Невероятная жара последних дней и еще более невероятная пыль, сквозь которую иногда днем приходилось ехать с зажженными фарами, наложили свой отпечаток и на людей, и на машины. Двенадцать суток кровавых боев с немцами придали даже самым молодым, безусым лицам выражение суровости.

Народ стоит вдоль шоссе и с неподдельным уважением смотрит на броню танков и бронемашин, на черные стволы орудий, на мужественные лица солдат. К стенам Бухареста подошла армия-победительница, армия, на стороне которой два незыблемых качества, внушающих уважение,— сила и справедливость. Немцы иногда обладали первым из них и никогда — вторым.

Водитель танка, стоя у деревянной изгороди, умывает запыленное лицо. Старый крестьянин льет ему на руки холодную воду из глиняной бадейки, а старуха, стоя рядом, бережно держит в руках черный шлем танкиста.

Продолжительный свисток — и команда «по машинам». Командир батальона капитан Плотников — человек, которому в эти дни наступления исполнилось двадцать пять лет,— проходит по шоссе вдоль колонны и отдает поспешные приказания. На его молодом, почти мальчишеском лице застыло напряженное выражение. За эти двенадцать дней на счету его батальона две тысячи убитых немцев и несколько тысяч пленных. Он привык к боям и привык в боях идти впереди всех. И тем не менее сейчас он, несмотря на свою уральскую сдержанность, взволнован предстоящим. Все-таки, как-никак, а в столицу иностранного государства ему приходится вступать первый раз в жизни. Наверное, далеко не последний, но пока — первый.

Машины трогаются. Мимо нас мелькнули последние 213 заросли кукурузы и сажанных подсолнухов. Последние деревенские плетни — и мы в предместье. Мелькают окрашенные канареечной краской колонки, первые пестрые вывески зеленых и мясных лавок, кабачков и парикмахерских.

Вот мелькнула открытая дверь слесарной мастерской, где паяют и чинят убогий хозяйственный скарб предместья. Хозяин выскочил, держа в руках примус, и так и застыл с ним, провожая нас глазами.

Вот навстречу нам прогрохотал первый бухарестский желтый трамвай. Первый поворот. Машины замедляют ход, и сразу вокруг них мгновенно возникает многочисленная толпа.

Вот взлетает в воздух первый букет цветов, и командир первой машины, поймав его, прикрепил к переднему щиту брони. Крики «Ура!», «Здравствуйте!», «Камрад», «Товарищи» и снова «Ура!» сливаются в один сплошной праздничный шум.

Мальчишка-газетчик бросает в машину пачку свежих газет, на них написано красным: «Специальный выпуск» и ниже аршинными буквами последняя сводка Информбюро.

Еще один поворот — и перед нами открывается широкая перспектива одной из центральных улиц. Мы в Бухаресте. Но здесь мне хочется остановиться и вернуться на несколько дней назад.

Путь, который сегодня закончился праздничным вступлением наших войск в столицу Румынии, был путем тяжелых боев с немцами, бессонных ночей и невероятных по тяжести переходов. И если наша армия прошла четыреста с лишним километров от Ясс до Бухареста в невиданно короткий за всю войну срок, то в этом меньше всего вина немцев. Они делали все, чтобы задержать нас, и если они не успевали взрывать мосты, то только потому, что наши танки оказывались на них раньше, и если они сдавались в плен, то только тогда, когда им угрожала немедленная и бесповоротная гибель.

Танкисты шли впереди всех. Они вошли в прорыв и дальше двигались безостановочно, не зная ни сна, ни отдыха. Нам удалось догнать их только под Фокшанами, Пыльная, изрядно разбитая, но широкая дорога, шедшая от Ясс через Тыгру-Фурмос, Роман и Бырлею на Фокшаны, несмотря на всю свою ширину, была местами почти непроезжей. То в одном, то в другом месте нашему «виллису» приходилось петлять мимо нагромождений разбитых немецких машин и повозок, мимо раздавленных лошадей, трупов и обломков железа.

Танкисты шли за немцами по пятам, и неизвестно, что чаще: расстреливали или давили немецкие колонны.

Перед Фокшанами, в знаменитых так называемых «Фокшанских воротах», где узкая равнина окаймлена с двух сторон отрогами гор, немцы пытались задержаться. Это, казалось, было нетрудно сделать. Два пояса мощных бетонных укреплений с противотанковыми рвами и колючей проволокой пересекают равнину. Долговременные бетонные точки с узкими и глубокими амбразурами похожи на укрепления, которые мы в июле брали в Финляндии. Та же шахматная система расположения, те же метровые бетонные стены, та же тщательная маскировка, при которой иногда в ста шагах трудно отличить бетонную точку от естественного зеленого холма.

И однако, как некогда, полтораста лет назад, Суворов, применяя все те же старые, но вечные суворовские принципы — «быстрота, глазомер и натиск»,— наша армия здесь повторила блистательное сражение под Фокшанами. Отныне в русской военной истории слово Фокшаны будет знаменитым вдвойне.

Перед въездом в Фокшаны, направо от дороги, вздымается высокое мощное сооружение из серого гранита. Это национальный памятник румынским солдатам и офицерам, погибшим в 1916—1919 годах. На огромном гранитном постаменте стоят старые полевые орудия. Открываем скрипучие кованые двери и опускаемся внутрь. Безмолвие и холод. На мраморных стенах выгравированы тысячи фамилий. В кишах стальные каски и винтовки устарелого образца.

Отдавая солдатский долг, снимаем шапки. Те, в память о ком возведен памятник, погибли в борьбе с немцами в годы, когда Румыния шла по своему естественному историческому пути, на который она возвращается сейчас. Павшие тогда не виноваты в том, что их страна свернула с этого пути, осквернив тем самым их память.

Выходим снова на воздух. Через несколько минут въезжаем в Фокшаны. Здесь мы нагоняем штабы танкистов. Город взят всего несколько часов назад. Еще дымятся сожженные немцами окраины, догорают машины, а наши передовые части, прорвавшись вперед на несколько десятков километров, ведут бой в Рымникуле (Рымнике), историческом месте, так же, как и Фокшаны, связанном с воспоминаниями об одной из блистательных побед Суворова.

Большим потоком вперед движутся наши машины и танки, и снова машины и автоматчики, машины с зенитными пулеметами, пушками, цистернами, санитарные летучки, и снова танки. Над дорогой стоит непрерывный грохот и пыль, какой я еще никогда в жизни не видал. Она стоит перед машиной сплошной дымной стеной, и, чтобы не врезаться в передние машины, нам приходится зажечь фары.

После короткой ночевки в деревне Голенашти, где старик-румын угощает нас молодым вином, брынзой и только что сваренной желтой теплой мамалыгой, мы на рассвете двигаемся дальше.

По дороге на Рымник, слева, в дзухстах метрах от дороги, мы видим на железнодорожных путях длинный состав, в нем вагоны, цистерны и десятка полтора платформ с новенькими танками. Шоферов интересуют цистерны, фотокорреспондентов — танки, и мы сворачиваем с дороги. Когда мы подъезжаелл на расстояние пятидесяти метров, то обнаруживаем, что эти новые танки сделаны из досок и фанеры и, надо отдать должное немецким малярам, очень искусно закамуфлированы. Эти танки немцы предназначали отнюдь не для себя. Эго был новейший тип вооружения, который они направляли в адрес своих бывших союзников.

Что до цистерн, то в них, оказывается, высокосортный бензин. Выстраивается целая очередь машин, свернувших сюда с дороги. Наверху цистерны стоит наш старшина и двое румынских солдат. Они бойко помогают ему черпать бензин ведром на длинной веревке. Ведра, полные бензином, одно за другим спускаются вниз к машинам, и, должно быть, из-за присутствия Бедер все это вдруг становится похожим на шумный водопой.

Через два часа, с трудом пробравшись сквозь обломки немецких обозов и машин, мы въезжаем в Рымникул, Это чистенький городок. В нем преобладает белый цвет, который не потемнел даже от густо клубящейся пыли. Танкисты ворвались в него так стремительно, что немцы ничего не успели поджечь. Мы рассчитывали застать здесь командира того танкового соединения, за которым ехали вдогонку, но снова не застали его. Он проскочил вперед, к городу Бузэу, на подступах к которому, как го» ворят, сейчас идет тяжелый бой.

На выезде из Рымника мне вдруг начинает казаться, что я снова попал в Люблин, на Майданек. Точно такие же, как там, серо-зеленые бараки за колючей проволокой. Правда, здесь их несравненно меньше, но выстроены они по тому же немецкому стандарту. Оказывается, что так оно и есть — здесь был немецкий лагерь для русских военнопленных.

Через двадцать километров после Рымника все отчетливее начинает слышаться артиллерийская стрельба впереди. Еще через четверть часа, обгоняя танки, мы подъезжаем к реке Бузэу. Последние пять километров перед рекой шоссе становится буквально непроезжим, до такой степени оно забито сотнями немецких машин, иногда сожженных и изуродованных, но чаще совершенно исправных. Судя по огромному количеству легковых машин и штабных автобусов, здесь был настигнут штаб немецкой дивизии, а может быть, и корпуса...

Все, что здесь произошло, произошло меньше часа тому назад. Те машины, которые немцы успели поджечь, еще пылают кострами на дороге. На косогоре перед самым мостом бойцы перекачивают бензин в бачки из Еполне исправной немецкой бензоколонки.

И вдруг совершенно неожиданно среди этого зрелища разрушения и войны из одной брошенной машины раздаются хрюканье поросят и крики гусей. Кто-то из бойцов приоткрывает брезент. Свесив наружу ноги, в машине лежит убитый немец, а по кузову, переступая через мертвеца, мечутся ошалевшие поросята и гуси. Поистине немцы остались до конца верны себе. Они грабили даже перед смертью.

Бот мы на самом берегу. Река Бузэу форсирована. Раздавив немецкую колонну, наши танки вскочили прямо на мост, и он остался цел. Но проехать по нему сейчас невозможно. Из-за холмов по нему беспрерывно бьет немецкая артиллерия. Несколькими удачными попаданиями немцы зажгли свою же застрявшую у въезда на мост автоколонну со снарядами, и стена сплошных взрывов преграждает дорогу.

Однако, не теряя дорогого времени, наши танки и машины идут в объезд. На берегу нам на этот раз уже твердо говорят, что где-то здесь мы должны застать в конце концов того командира танкового соединения, которого мы хотим видеть. Он должен быть здесь, потому что впереди, в городе, все еще идет бой.

Мы начинаем отыскивать генерала.

— Да, он только что был здесь.

— Так где же он?

— Уже уехал.

— Куда уехал?

— В город.

В погоне за ним мы начинаем переправляться через реку. Пересохшая от небывало поздней жары река разделилась на три узких рукава. Могучие «студебеккеры» выше колес влезают в воду и, почти как «амфибии», легко переползают реку. Но от них не отстают и наши старые добрые зисовские трехтонки. Поднатужившись, они одна за другой выскакивают на берег. Мы переправляемся вслед за ними и въезжаем в рощицу, за которой начинается город Бузэу. За него уже несколько часов идет бой.

Немцы отчаянно дерутся, и это не удивительно. Бузэу — узел, от которого идут две магистрали — на Плоешти и на Бухарест. С освобождением города танкисты смогут рваться дальше, по обеим сторонам дороги.

В Базэу мы попали вскоре после полудня. Вид городка являл собой странную смесь тихих провинциальных улочек с вывесками, открытыми витринами магазинов и жителями, то здесь, то там выглядывающими из ворот и подъездов, и других улиц, где тут же, совсем рядом, еще не отшумел бой, слышалась беспрерывная автоматная трескотня, стояли брошенные пушки и на окровавленном булыжнике валялись убитые.

Однако, несмотря на то, что во многих закоулках города еще шли мелкие, а иногда и довольно серьезные стычки с засевшими в домах и подвалах немцами, штаб танкового корпуса уже помещался на противоположном конце города, на его южной окраине. Это была отнюдь не показная смелость командира, а лишь частица общей системы ведения боя. Основная масса танков, прорвавшись через город, выскочила на его окраины, оседлав обе дороги, на Бухарест и Плоешти, уничтожала сейчас немецкие войска в районе крупных аэропортов, окружающих город. В условиях разгрома и преследования противника штабу танкового соединения было нецелесообразно отрываться на сколько-нибудь значительную дистанцию от своих танков.

В том, что штаб вслед за танками проскочил через еще не очищенный город, была прежде всего военная необходимость и только во вторую очередь -— личная смелость.

Командира корпуса, генерала Савельева, мы застали с его штабом на большом дворе чуть ли не последнего на выезде из города здания. На случай всяких неожиданностей несколько броневиков стояло на выходах со двора.

То угасая, то разгораясь, снова шла беспрерывная автоматная трескотня. Но, несмотря на все это, бой за Бузэу генерал считал почти законченным. Сейчас, в эти минуты, его волновало главным образом обеспечение предстоящего броска вперед, на Плоешти.

С уничтожением немцев вокруг города танки постепенно, один за другим, выходя из боя, тут же начинали заправляться горючим для следующего рывка.

Пауза, которая была отведена для этой подготовки, как выяснилось, не превышала по приказу нескольких часов, и однако все в штабе у танкистов делалось очень спокойно, внешне, пожалуй, даже неторопливо, без всякой нервозности и боязни не уложиться в срок.

Может быть, именно здесь, на этом дворе, где разместился штаб, я более отчетливо, чем где-либо по дороге, почувствовал стремительность общего движения армии. Штаб был весь на колесах, он мог сняться в течение десяти минут. Несколько вытащенных из домов на улицу столов, за которыми работали над картами оперативники,— вот, пожалуй, и все, что связывало этот штаб с представителями от штаба большой части. В двадцати шагах лежали полтора десятка трупов убитых здесь, во дворе, полчаса назад немецких автоматчиков. Командир мотострелкового полка, полковник Осадчий, деловито докладывал генералу о мерах, принятых для окончательного очищения города.

На мой вопрос о том, каким образом его стрелки успевают за танками, он, рассмеявшись, ответил, что всеми способами, кроме пешего хождения. Тех, кому не были положены по штату машины, он посадил на повозки и ча лошадей, и они, двигаясь день и ночь и делая за сутки до семидесяти километров, ухитрялись врываться повсюду по пятам за танками. Во двор беспрерывно въезжали и входили люди с докладами, и вся работа штаба протекала на воздухе.

Чувствовалось, что всем как-то инстинктивно не хотелось заходить под крышу. И в этом было ощущение общей стремительности движения.

Среди докладов командиров, воспринимавшихся генералом как нечто обычное и повседневное, были некоторые, которые, будь это в 1941 или даже в 1942 году, стали бы предметом внимания всей страны.

Немолодой черноусый подполковник спокойно докладывал о том, что полчаса назад его танки на аэродроме за Бузэу захватили, частично разбив, а частично сохранив в исправности, тридцать шесть немецких самолетов.

— Тех самых,— чуть-чуть подмигнув, сказал полковник.

— Каких «тех самых»?

— А тех самых, что вчера и позавчера нас на дороге тревожили. Я уже пленных опросил — как раз те самые.

Как выяснилось дольше, подполковник захватил там же, на аэродроме, еще и двести восемьдесят пленных немцев, а на железной дороге за аэродромом освободил эшелон с двумя тысячами угнанных немцами бессарабцев и русских, которых немцы с окопных работ хотели вывезти, очевидно, в Трансильванига.

В том, что об этом говорилось спокойно, как о самом обыденном деле, была своя логика. На протяжении каждых суток в течение этих дней разгрома немецкой армии в Румынии происходили подобные события. Менялись подробности, но сущность оставалась. Немецкая армия в Румынии на наших глазах бесславно погибала. Танкисты, войдя в прорыв 20 числа правее Ясс и преодолев укрепления так называемой «линии Кароля», сейчас были за Бузэу. По прямой им оставалось меньше ста километров до Бухареста. Сзади них лежало несколько городов, уже отмеченных в приказах, и бесчисленное количество деревень, нигде не отмеченных. Колонны немецких пленных, вереницы разбитых машин и сотни тысяч убитых немцев стали за эти дни явлением, привычным для глаза, почти необходимым добавлением к пейзажу.

Беспощадный разгром немецкой группировки под Кишиневом повторяется здесь, на дорогах, ведущих в Плоешти и Бухаресту, в таких же огромных масштабах, но в несколько иных, специфических формах. Здесь одно громадное окружение как бы распалось на десятки и сотни отдельных окружений, повторяющихся ежедневно и ежечасно с неизменным уничтожающим для немцев результатом. Если для ясности немножко схематизировать сложившуюся тут чрезвычайно интересную обстановку, то она представится примерно в следующем виде.

Наши войска после ясского прорыва стали спускаться вниз по карте Румынии по всем основным дорогам, идущим с севера на юг и юго-запад. Немецкие армейские корпуса и дивизии, сбитые с этих дорог и зажатые между ними, стремясь спастись, движутся не на юг, а на юго-запад и главным образом на запад, справедливо видя для себя единственное спасение в том, чтобы добраться до лежащих на западе отрогов Карпат и уйти через горы в Трансильванию и Венгрию. Таким образом, чем дальше прорываются вперед наши части, тем чаще возникает своеобразное перекрестное движение. Мы движемся на юг, немцы, стремясь пересечь дороги нашего наступления, рвутся на запад. И здесь начинается их трагедия, один из многочисленных актов которой только что разыгрался в Бузэу, где по самым скромным предварительным подсчетам убито от трех до четырех тысяч немцев.

Немцы старались удержать Бузэу для того, чтобы протащить через него свои стремящиеся на запад колонны. Но, смяв артиллерийские и танковые немецкие заслоны, наши крупные танковые группы дорвались до самых немецких колонн, и сейчас почти все, что здесь немцы хотели спасти, погибло.

Конечно, танк не может гоняться за каждым немцем, спрятавшимся в кукурузе. Конечно, таких немцев набирается сотни, тысячи и ночью многие из них собираются вместе и снова пытаются пробиться через следующую дорогу.

Но это с каждым днем становится все меньше похожим на армию. Не стоит преуменьшать силу сопротивления врага. Эти ищущие спасения колонны и группы немцев дерутся с яростью отчаяния. Они попали поистине в железную западню. Их с утра до ночи расстреливают из пушек и пулеметов и давят гусеницами.

И, в свою очередь, там, где им удается выскочить на какую-нибудь дорогу, где на этом именно километре движутся не танки и не пехота, а наши обозы или отдельные машины, они беспощадно убивают и, прорвавшись через дорогу, идут дальше.

Но на следующей дороге их ждет возмездие. Радиосвязь работает безотказно. И там, где они снова ожидают встретить обоз, их встречают танки, пушки, пехота, и начинается очередное беспощадное уничтожение прорывающейся вражеской колонны.

Так выглядит здесь война в эти дни. Но если я говорю о быстром и беспощадном уничтожении, то это не значит, однако, что эти немецкие колонны сами по себе уже слабы и не способны оказывать серьезного сопротивления. Нет, это просто значит, что мы сильны, очень сильны и научились воевать очень хорошо, гораздо лучше немцев, даже в их самые удачливые времена.

Немецкие колонны, о которых идет речь, подчас еще имеют в своем составе и по пять, и по десять, и по пятнадцать танков, в том числе «тигров» и «пантер». Они еще тянут за собой остатки своей артиллерии. Они повсеместно тякут за собой зенитные пушки, которые используют как противотанковые и целый полк которых почти полностью уничтожен сегодня в Бузэу. И однако, благодаря нашей силе, все это не помогает немцам. Уже сейчас почти с уверенностью можно сказать, что в горы, в Венгрию, доберутся только единицы, только мелкие группы, потерявшие по пути всякое вооружение.

Мне случилось как-то под Курском допрашивать одного немецкого капитана. Рассказывая о своем прошлом, он сказал между прочим: «Я прорвался из Сталинграда». Найдутся и сейчас такие, которые прорвутся, а вернее сказать — выползут по кукурузе. Но в целом немецкую армию в двадцать с лишним дивизий, размещавшихся в Румынии, постигла судьба дивизий фон Паулюса.

Счастье румын, что они вовремя поняли нашу силу. Десятки и сотни тысяч румынских солдат бросили оружие. Они бредут вдоль всех дорог; у них одновременно испуганные и радостные лица. Они увидели в глаза неминуемую смерть, но она обошла их и они вдруг остались живы.

Приказ румынского правительства и командования о прекращении сопротивления нашим войскам был в сущности почти повсюду только констатацией совершившегося факта. Разбитая наголову при прорыве у Ясс и в нижнем течении Прута, стоявшая перед нами румынская армия в первые два дня боев перестала существовать как нечто организованное и управляемое. А солдаты, предоставленные сами себе, увидев воочию несоизмеримую с их силами мощь нашего оружия, предпочли бросить винтовки и разбрестись по домам, чем бесславно умереть. На третий и четвертый день боев наши части перестали брать в плен румын. Румын, бросивших оружие, было так много, что конвоировать их всех для армии, продвигавшейся с такой быстротой, было просто физически невозможно. Их оставляли без конвоя.

Командир крупного соединения запросил одного из своих подчиненных о причинах замедления движения его колонны по одной из магистралей. Подчиненный ответил:

— Принимаю меры к ускорению движения. Был задержан на дороге массами обозов, взятых у противника, и колоннами пленных румын.

Я уже упоминал о том, что немцы, стремясь выйти из окружения, повсюду, и в частности здесь, в Буззу, тащили за собой и использовали против наших танков свои зенитные орудия. Командир дивизии этих зенитных орудий, два из трех полков которой уничтожены в Бузэу, неожиданно для себя только что предстал перед нашими глазами.

Пятнадцать минут назад его взяли в плен на аэродроме, на окраине Бузэу. Он прилетел туда на немецком связном самолете, так называемом «аисте». Он стоит перед нами, немолодой, толстый, запыхавшийся от быстрой ходьбы человек в бриджах и с полковничьими погонами, пришитыми прямо на заправленную в бриджи рубашку. Он взволнован и растерян, хотя, в общем, держится с некоторым солдатским достоинством, характерным для старых кайзеровских офицеров и отличающим их от новых офицеров гитлеровского образца.

Из документов выясняется, что его имя и фамилия Ганс Симон, что он служит в немецкой армии с 1914 года и является командиром отдельной зенитной дивизии.

Начинается короткий допрос.

— Зачем он прилетел?

— Он прилетел выяснить обстановку.

— Кто это ему приказал сделать?

— Никто. Он сам это решил. Он ни с кем не имел связи, а у него осталось здесь два полка пушек.

— Почему он снизился здесь?

— Он знал, что русские подошли к Бузэу, но не знал, что они форсировали реку.

Он имеет крайне недовольный, я бы сказал, даже обиженный вид человека, несправедливо попавшего в нелепую историю.

Трудно с ним не согласиться, ибо в плен он попал действительно довольно глупо. Но надо к этому добавить, однако, что этот, казалось бы, случайный факт сам по себе в то же время является только одним из частных следствий того общего безвыходного положения, в которое мы силой поставили немцев.

Потери связи и ориентировки, вынужденная необходимость повсюду принимать решения на свой страх и риск, опасная неосведомленность об истинной быстроте продвижения наших войск — вот то положение, которое мы навязали здесь всем начальникам отдельных немецких частей.

После короткого допроса полковника отправляют в штаб армии. Долго заниматься с ним некогда, тем более что об истинном местонахождении немецких частей наши танкисты сейчас осведомлены бесконечно точнее, чем сам полковник. Вдобавок и время уже к вечеру. До момента выступления на Плоешти осталось всего полчаса. Командиры наспех перекусывают, пристроившись кто на скамейке, а кто и просто усевшись на плоских, как стол, капотах своих «виллисов».

И вдруг давно стихнувшая в городе автоматная стрельба разгорается с неожиданной силой, и в нее врываются один за другим частые орудийные выстрелы. Все это происходит в каких-нибудь пятистах шагах отсюда, но генерал не обращает на это никакого внимания,

— Сейчас кончится,— спокойно и несколько даже лениво отвечает он на наш вопрос, — Тут в старой башне, з центре города, обнаружили последнюю большую группу немецких автоматчиков. Так я, чтоб людей зря не терять, приказал, чтоб самоходка подошла и разбила эту башню. Минут через пятнадцать кончится.

И действительно, через пятнадцать-двадцать минут стихает сразу и автоматная, и пушечная стрельба. Это совпадает как раз с минутой выезда штаба. Все усаживаются на «виллисы» и бронетранспортеры. Машины одна за другой, гудя, выезжают со двора и движутся к городской заставе по дороге на Плоешти, куда уже, опередив, как всегда, на несколько километров штаб, полчаса назад ушли первые танки. Небо совсем потемнело, и, освещая его западную сторону, высоким желтым столбом догорает башня, последнее прибежище немцев в этом городе.

От Бузэу, как я уже об этом упоминал, расходятся две магистрали, обе заканчивающиеся в Бухаресте. Одна кружная, через Плоешти, и другая почти строго на юг, прямо на Бухарест.

Мы двинулись по этой последней, рассчитывая догнать танковые части генерала Волкова, шедшие в Бухарест, сметая по дороге последние немецкие заслоны.

Мы нагнали штаб генерала Волкова в румынской деревне, расположенной примерно на тридцать километров севернее города и узловой станции Урзичени, последнего крупного населенного пункта на пути в Бухарест. Штаб, как и повсюду у танкистов, здесь тоже находился на колесах. Движение на этот раз было настолько стремительным, что офицеры штаба даже не выходили из машин и, поставив «виллисы» на обочину дороги, отдавали очередные распоряжения прямо с машин. Если б мы приехали на пять минут позже, то штаба уже не застали — он бы ушел вперед.

Всегда бывает радостно, когда встретишь на войне старого знакомого. Оказалось, что генерала Волкова я встречал еще в сорок втором году, в тяжелые для нас дни на Керченском полуострове. Тогда он был еще полковником и командовал горнострелковой дивизией.

За эти два с лишним года он сильно поседел, но несвойственная его годам юношеская быстрота движений осталась и сейчас. Так же, как и тогда, в те трудные дни, он был очень спокоен, немножко ироничен, и, несмотря на суровые, отрывистые слова приказаний, несмотря на суховатую подтянутость старого военного, в его глазах светилась спокойная русская доброта.

Мы застали генерала в ту минуту, когда он разговаривал с первым представителем румынского генерального штаба, явившемся на этой дороге в расположение наших войск.

Это был старший лейтенант румынской армии, сравнительно еще молодой человек, прекрасно разговаривавший по-русски. На голове у него был надет зеленый берет, указывавший на то, что старший лейтенант принадлежал к горнострелковой бригаде.

Он был отправлен вперед представителями генерального штаба, двумя румынскими генералами. Они, как выяснилось, ждали нас в одной из деревень, расположенной на дороге недалеко от Урзичени.

Но час назад, когда бронетранспортер, в который был посажен наш представитель вместе с этим румынским офицером, попытался проехать в указанную деревню для встречи с представителями румынского командования, он был обстрелян очередной немецкой колонной, пытавшейся пересечь шоссе с востока на запад.

Тотчас же были даны указания о разгроме этой немецкой колонны, и генерал Волков остановился на шоссе, ожидая донесения об исполнении своего приказания. Через несколько минут ожидаемое донесение прибыло. Немецкая колонна в составе большого обоза, нескольких сот автоматчиков и четырех танков была уничтожена и частично рассеяна.

Штаб двинулся по дороге на юг.

Примерно через час, миновав ставшие уже привычными следы разгромленной немецкой колонны: раздавленные повозки, разбитые танки, многочисленные трупы немцев, мы въехали на станцию Урзичени.

Генерал проехал дальше в город, а мы вместе с полковником Шалуновым, которому было поручено навести порядок на станции, сойдя с машин, пошли по станционным путям.

И сама станция, и все окружающее представляло собой в эту минуту любопытную картину. На путях стояли, пуская пары, полдюжины составов. Все пути и платформа станции были забиты тысячами вооруженных румынских солдат.

Это были остатки 3-й румынской армии, штаб которой, как нам сказали, базировался в самом городе Урзичени.

Собственно говоря, назвать это армией было бы слишком громко. От армии в качестве организованного войска здесь осталась только одна неполнокомплектная пехотная дивизия — и неизвестно, кого было больше на станции и в городе: солдат или штабных офицеров.

К полковнику Шалунову торопливо подбежал толстый человек в форменной тужурке и фуражке — начальник станции. Он доложил о состоянии станции. Пути были целы, эшелоны готовы к движению, один из них состоял из сорока цистерн с подсолнечным маслом, четыре или пять были полны румынских солдат, приехавших сюда с северо-востока, из района Браилова, и, наконец, в одном из эшелонов находились взятые еще в 1942—1943 году наши военнопленные и бессарабцы, угнанные на окопные работы. Через несколько минут к нам подошел румынский полковник, командовавший этим эшелоном. Он растерянно спрашивал, что ему делать.

Полковник Шалуноз дал ему необходимые указания о немедленной передаче военнопленных нашим военным властям.

Один за другим к нам обращались на чистом русском языке одетые в румынскую форму солдаты, по национальности бессарабцы. Они спрашивали, что им теперь предпринять и нельзя ли им сейчас же присоединиться к нашим войскам.

Этот вопрос был вне компетенции танкистов, и полковник давал указания бессарабцам о движении на Бузэу, в тыл, где идущие вслед за нами корпусные тылы займутся их судьбой.

В здании станции, в помещении станционного телеграфа, произошла встреча с румынским полковником, временным комендантом станции. По приказанию нашего полковника лейтенант, командир роты автоматчиков, принял на себя обязанности коменданта и немедленно стал назначать посты для охраны станции, эшелонов и находящегося в пакгаузах имущества.

Через несколько минут к нам подбежал растерянный телеграфист и через переводчика передал, что со станции, находящейся на двадцать километров северо-западнее этой, сообщают о движении в направлении на Урзичени двухтысячной колонны немцев, пробивающейся сюда из района Браилова.

У окружавших нас румын появилось на лицах выражение полной растерянности. Две тысячи немцев, находящихся хотя бы в двадцати километрах отсюда, представлялись для них серьезной угрозой. В эту минуту, посмотрев на лица румынских офицеров, я, как никогда, ясно понял, до какой степени недавний союз Германии и Румынии держался прежде всего на безусловном и повсеместном страхе перед немцами.

К большому удивлению румын, полковник отнесся к известию о немецкой колонне совершенно спокойно и, отправив донесение об этом генералу, стал вновь заниматься текущими делами.

Со станции мы проехали в город. Почти рядом со станцией, на маленькой привокзальной площади, в небольшом, стоявшем на юру домике, мы вновь застали генерала Волкова, который вел переговоры с представителями румынского командования; дивизионным генералом Стоянеску — представителем генерального штаба и бригадным генералом Дима — начальником штаба 3-й румынской армии.

Как выяснилось, узнав о появлении немецкой колонны на дороге из Бузэу в Урзичени, они не стали ждать нас в той деревне, которую указали как место встречи своему посланцу, а на всякий случай отъехали на десять километров назад, в город.

То, что происходило сейчас в маленькой низкой комнатке станционного дома, было более интересно, пожалуй, с точки зрения живописца, чем с точки зрения писателя. Румынские генералы приехали сюда на двух сверкающих никелем и лаком «бьюиках». Наш генерал приехал на запыленном, защитного цвета походном «виллисе». Румынские генералы были одеты с некоторой, пожалуй, даже излишней щеголеватостью, их одежда была не запылена, их лица были почти не тронуты загаром. Наш генерал был одет в серый, покрытый пылью, танкистский комбинезон, из-под которого не было видно ни его погон, ни его двух орденов Суворова. После четырехсот километров беспрерывных боев и маршей его лицо было темно-коричневым от ветров и южного солнца. Но именно он, этот суровый солдат в простом комбинезоне, был хозяином положения и диктовал свою волю.

Разговор был чрезвычайно вежливым, корректным, но вместе с тем решительным. Генерал давал для сопровождения румынских представителей несколько боевых машин и направлял их для дальнейших переговоров в штаб армии. Он воевал, он был представителем наступающих частей, и политические переговоры находились вне его компетенции. На первое время он поставил румынам только одно условие: разгрузить дорогу от беспорядочно движущегося по ней румынского военного транспорта, повозок и солдат, для того чтобы наши части, сбивая по пути немцев, если они встретятся, могли продолжать свой путь на Бухарест без помех.

Когда румынские генералы уехали, генерал Волков дал явившемуся к нему командиру танкового полка несколько коротких приказаний, сводившихся к тому, чтобы обеспечить здесь же, перед станцией, разгром движущейся к ней с востока колонны немцев. Через пять минут после этого, залпом выпив несколько стаканов ледяной воды, генерал двинулся со штабом вперед, в Бухарест.

Мне запомнилась последняя ночь перед вступлением наших войск в Бухарест. Штаб танкового соединения разместился недалеко от Бухареста, вблизи одной из деревень, расположенной у самого шоссе.

Танкисты по своей привычке не хотели заходить в дома и последние несколько часов спали в лежащей за деревней рощице, около своих машин.

Все немецкие группы, находившиеся в этом районе, были в течение дня уничтожены, наши разведывательные части находились у самой окраины Бухареста, но на всякий случай, обеспечивая покой штаба, несколько танков стояли кругом. Их башни едва виднелись среди высокой кукурузы.

Был поздний час ночи, и генерал Волков вместе со своим начальником штаба сидел за наспех сколоченным столиком в маленькой палатке и по-московски неторопливо, с удовольствием пил чай.

Была, быть может, первая за все эти двенадцать суток минута спокойствия и передышки. Через три или четыре часа предстояло вступление в Бухарест, а ложиться спать было уже поздно, ибо через час нужно было являться за последними указаниями к командующему армией.

И, как почти всегда бывает в такие минуты, всех сидящих за столом потянуло вспомнить о доме. О том, ради чего все мы воюем, забываем об отдыхе, не спим ночей. Генерал вспомнил о своей жене, оставшейся в Москве. Узнав, что мы через день или два после вступления в Бухарест полетим в Москву, он попросил передать жене несколько строк, а главное — просто рассказать ей о том, как он живет и воюет здесь, за две тысячи километров от дома.

Я возвращаюсь к тому, с чего начал. На рассвете 31 августа наши войска вступили в Бухарест. Я не буду повторять того, что уже, наверное, написано по этому поводу в первый день.

Мне хочется только сказать о нескольких первых, но, мне кажется, существенных наблюдениях, которые я сделал в Бухаресте.

Первое, что мне бросилось в глаза,— это несомненная и действительно существовавшая в широких массах страны непопулярность войны против России.

Немцы предоставляли возможность румынам на нашей оккупированной территории грабить наравне с собой. Встретить в румынской избе патефон, сделанный в Апрелевке,— не редкость. Карандаш со штампом «Пионер», засунутый в боковой карман румынского служащего,— тоже не редкость. Вертящаяся сцена одесского театра перевезена в Бухарест и установлена в румынском национальном театре.

Некоторые осязательные результаты того грабежа, который предприняли у нас румыны по разрешению немцев, очевидны. И, однако, при всем том война, в конце концов, была не популярна в Румынии. Во-первых, за эту вертящуюся сцену и за разграбление Одессы румыны заплатили двумястами пятьюдесятью тысячами жизней, положенных под Одессой только во время наступления на нее, не говоря уже о бегстве из города.

Во-вторых, с точки зрения чисто экономической, даже при огромных масштабах грабежа, учиненного румынами во время пребывания их на нашей территории, все это вместе взятое все-таки не равнялось тому систематическому, планомерному грабежу, которому немцы подвергли своих же собственных союзников-румын. Не было такого продукта, который бы немцы не выкачивали из Румынии. Если же учесть при этом еще и плоештинскую нефть, которую немцы сосали три с лишним года за обязательства, которым, как сейчас выясняется, грош цена, то станет понятным, что союзную Румынию наравне с оккупированными странами при немцах ожидала мрачная судьба. И в конце концов неизвестно, чего больше боялись те из румын, которые сейчас трезво оценивали обстановку,— поражения Германии или ее победы, при которой, уже не нуждаясь в помощи румынских войск, немцы, забыв все свои обещания, стали бы, безусловно, поступать с румынами как с жителями оккупированной страны.

В-третьих, к этому следует прибавить и немаловажный моральный фактор. В Румынии почти в каждом доме оплакивают мужа, сына, брата, убитого на советско-германском фронте. И в то же время, несмотря на все пышные слова о германско-румынском братстве, немцы третировали и унижали румын до последней степени.

Второе наблюдение, которое нетрудно сделать, даже пробыв в Бухаресте всего несколько часов,— это неожиданность для немцев такого оглушительного поражения здесь, в Румынии, и — как реакция на это — их жестокость по отношению к своим вчерашним союзникам.

Сотни зданий в центре Бухареста вдребезги разбиты немцами в течение четырех дней после выхода Румынии из войны: почти все министерства, редакции газет, театры, музеи, гостиницы и, наконец, все здания, которые прежде занимали s Бухаресте сами немцы.

Немцы великолепно знали Бухарест, знали все недо» статки его зенитной обороны и разбомбили все, что хотели, по строго рассчитанному плану. Бомбежка немцами тех самых помещений, где они раньше жили сами, объясняется чрезвычайно простой причиной: они бежали оттуда так поспешно, что не успели сжечь почти ни одного из разоблачающих их архивов. Стремясь исправить это, они сделали с воздуха то, что не успели сделать на земле, то есть уничтожили архивы вместе со зданиями.

[13; 209-227]