19 декабря 1944 года - 1277 день войны
Войска 2-го и 3-го Украинских фронтов завершили перегруппировки и подготовку для развития своего наступления севернее и юго-западнее Будапешта. [3; 656]
Корреспонденция Константина Симонова "Из записок о Южной Сербии",
опубликованная в газете "Красная звезда"
Ожидая толчка, мы вцепились в поручни скамеек, но самолет приземлился неожиданно мягко и, сделав короткую пробежку, остановился.
Зазвенели сброшенные на железный пол лямки парашютов, и в открытую дверь самолета пахнул теплый черный воздух.
Сливаясь с ночным горизонтом, со всех сторон темнели горы, а вокруг самолета уже деловито суетились партизаны, выгружая длинные деревянные ящики с амуницией (так здесь называются боеприпасы).
Летчики перекуривали, разминали ноги и торопили с разгрузкой. Им нужно было вернуться на базу до рассвета.
Теперь, приглядевшись, можно было рассмотреть лица партизан, то обросшие бородами, то совсем юные, и их одежду: суконное английское обмундирование вперемешку с домоткаными рыжими крестьянскими армяками, такими же точно, какие по сию пору носят и у нас в деревнях, особенно на севере.
Наши вещи вместе с амуницией погрузили на темневшие в сотне шагов арбы, запряженные волами. А мы вместе с командующим партизанскими войсками Сербии, генерал-лейтенантом Кочей Поповичем, который тоже прибыл этим самолетом, сели в неожиданно подкативший «виллис» (пока единственный здесь на всю армию).
Самолет уже гудел позади, готовый к отлету, а справа от нас, вдоль площадки, мелькали еще не потушенные сигнальные огни, по которым мы приземлились.
При ближайшем рассмотрении оказалось, что каждый из этих огней не что иное, как скромный жестяной артельный чайник, с каким обычно путешествуют по новостройкам наши плотничьи артели. В чайник налит керосин, а скрученный из конопли фитиль просунут в носик. Удобно и остроумно. Подлинно партизанская изобретательность.
Я, наверное, долго не забуду своего первого утра здесь, в Южной Сербии. Я поднялся рано, когда товарищи из советской миссии еще спали, усталые после ночной работы.
На дворе было уже светло. Вдалеке на севере поднималась сплошным массивом Велика Планида Радан — знаменитая партизанская гора, через непролазные ущелья и чащи которой партизаны десятки раз уходили от немцев.
На западе и северо-западе тоже высились горы, переходя на юге и востоке в покатые холмы, желтеющие осенними лесами.
Небо было голубое, кое-где прикрытое легкой дымкой. На ослепительно белых стенах домов, словно вывешенные к празднику флаги, красными огнями горели пучки красного перца, или, как их тут называют, «паприки». Крыши домов были покрыты красноватой полукруглой черепицей, похожей на перепиленные пополам цветочные горшки. На дворе топтались две оседланные лошади.
— Здраво, друже! — сказал я сидевшему около хаты на завалинке партизану, используя в этой нехитрой фразе почти весь свой запас сербских слов.
Но партизан, поднявшись и откозыряв, к моему удивлению, ответил на чисто русском языке:
— Здравствуйте, товарищ подполкозник! Рано же вы встаете...
Партизана, к которому я обратился, звали Иваном. Он был русским шофером, работавшим на автомобильной дороге Туапсе—Сочи и взятым немцами в плен в конце 1942 года. Однако он пробыл в плену недолго. Отправленный с одной из партий военнопленных на дорожные работы в Восточную Сербию, он несколько месяцев спустя бежал из-под охраны и через горы и леса добрался до партизан. Теперь он был в числе того взвода партизанских автоматчиков, который охранял нашу миссию здесь.
Я спросил:
— Для кого заседланы лошади?
— Для полковника. Он с утра ехать собрался, но, видимо. поздно лег. А что, поехать погулять хотите?
— Да.
— Ну и что же, он все равно раньше чем через час не встанет.
Мы сели на лошадей и выехали со двора. Сразу же за деревней, в зеленой тени развесистых кустов, пряталось маленькое деревенское кладбище. Здесь много дерева, но еще больше камня, и, в отличие от наших сельских погостов, на этом кладбище деревянные кресты стояли вперемешку с каменными, поросшими мхом и поседевшими от древности.
С непривычки трудно в первые дни уловить смысл близкой нам и все же не сразу понятной сербской речи. Но когда читаешь глазами, то нет нужды в переводчике, чтобы понять простые надписи над сельскими могилами.
«Михаил Петрович жил 27 годин, умер яко ратник в 1913 году». Этот, очевидно, был солдатом еще в балканскую войну. А вот и другой крест: «Петр Жавкович жил 31 год, умер яко ратник в 1914 году». Это уже та, прошлая война с немцами.
На окраине кладбища я увидел пять одинаковых белых каменных памятников, поставленных, должно быть, в один день. На каждом за стеклом были маленькие портреты и надписи, свидетельствующие о том, что все эти люди погибли в один день — 17 июня 1942 года: Богуслав Константинович, Борислав Андреевич, Велимир Иванович, Владимир Чекич, Александр Чекич.
Потом в деревне мне рассказывали, что эти пятеро не успели уйти в партизаны, но и не захотели жить под властью швабов. Они убили несколько немцев и погибли сами. На каменных крестах висели большие, чуть начавшие вянуть, должно быть, только вчера прикрепленные венки, свитые из цветов, темных, почти черных гроздей винограда и веток с засохшими абрикосами.
За деревней нам открылся вид на окаймленные горами широкие, уже опустевшие поля со срезанными стеблями кукурузы и полосками сжатой пшеницы. Небольшое стадо коров, тихо позванивая колокольчиками, нагнув морды, двигалось по еще зеленому лугу, и пастушонок с длинной плетью и в надвинутой на самые глаза большой отцовской шапке шел сзади.
В этой мирной, чем-то немножко печальной картине было тихое русское очарование, и только громоздившиеся кругом горы заставляли вспомнить, что это хотя и родная славянская, но все-таки далекая земля.
Иван ехал тихим шагом. Неторопливо и грустно, как о чем-то давно прошедшем, но не забывшемся, он рассказывал, как они бежали от немцев вдвоем с учителем Виктором, какой этот Виктор был озорной и веселый человек и как он стал партизаном и погиб в первом же бою. Он был очень большой и сильный: он взял в руки ручной пулемет и, держа его на весу, пошел впереди всех в атаку. Всего в пятидесяти шагах от немцев его убило наповал одной пулей в самое сердце. Но атака удалась. Его зарыли на окраине взятой деревни и поставили над ним каменный крест, и девушки увили этот крест венками.
— А потом пришли в деревню снова немцы и четники, разрыли могилу и раздели покойника; на Викторе было новое английское обмундирование. А потом, как собаку, едва-едва присыпали камнями. Крестьяне ночью вынули его из могилы и похоронили в другом месте.
Мы объехали деревню кругом и вернулись.
По деревенской улице навстречу нам, опираясь на палку, шел дряхлый согбенный старик. Иван снял пилотку и, низко поклонившись ему, первый сказал:
— Здраво!
Я последовал его примеру.
— Здраво,— ласково ответил старик, подняв на нас выцветшие голубые глаза.
Девушка в расшитой цветной юбке подошла к старику и, поцеловав ему руку, пошла дальше своей дорогой.
— Уважают стариков здесь,— сказал Иван.— А если молодой с ними встретится, непременно шапку первый снимет и поклон низкий сделает, а то вот, как она, руку поцелует.
Днем мы, тоже на лошадях, проехали пять километров, отделявших нас от деревни, где в это время помещался главный штаб Сербии. При въезде в деревню не было, правда, шлагбаума, как в наших штабах, но караульная служба, видимо, велась исправно и к нам по дороге три раза выскакивали из-за кустов автоматчики с предупреждающими возгласами.
Помещения штаба были разбросаны по всей деревне. Комната, в которой помещался сам командующий, Коча Попович, отличалась солдатской простотой. Койка, накрытая грубым черным одеялом, большой крестьянский обеденный стол, служизший рабочим столом, телефон, радиоприемник, несколько скамеек. На стене висели портреты Тито, Сталина, Рузвельта и Черчилля на фоне национальных флагов. Нарисованный на большом листе, висел национальный герб свободной Югославии: венок, сплетенный из колосьев, и в центре — пять сосудов с языками пламени, изображающие пять федеративных частей новой Югославии.
В штабе я оставил лошадь и пересел на «виллис». Коча Попович ехал в инспекционную поездку в свои части, расположенные под Нишем, и согласился взять меня с собой.
Редкий случай в партизанском крае: здесь было счастливое сочетание двух обстоятельств, позволяющих пользоваться машиной: во-первых, сама машина и, во-вторых, горная дорога, по которой можно было проехать через партизанский городок Прокупле почти до самого Ниша.
Прокупле, до которого мы добрались через несколько часов, был взят партизанами довольно давно, но на станции сохранялись еще следы разгрома немцев. Несколько сожженных броневиков и танков, несколько взорванных и испепеленных составов. На обгорелой броне танков, должно быть, в первый день победы и радости красной краской было размашисто написано: «Живео Тито, живео Красная Армия, живео Советский Союз».
На главной площади городка стоял неизменный для всех сербских городов памятник войны 1914 года: идущий в атаку бронзовый сербский солдат на гранитном постаменте. Я невольно вспомнил Неготин — первый свободный югославский город, который я видел в эту поездку. Там тоже в центре города, в сквере, высился памятник войны 1914 года — большой бронзовый орел на серой гранитной пирамиде, а рядом, каким-то чудом сложенный за один день из наспех обтесанных серых камней, высился второй памятник: двум русским танкистам — капитану Седельникову и старшине Шору, погибшим за освобождение этого города. Памятники стояли почти рядом, и бронзовый орел на большом памятнике как бы принимал могилу этих погибших здесь русских людей под свои распростертые крылья.
Те места, по которым мы ехали дальше от Прокупле, нельзя было назвать дорогой в обычном понимании этого слова. Мы пробирались по косогорам, через плотины, ручьи и камни. Видимо, наш шофер, который был шофером когда-то до войны, а потом ходил три года по горам пешком и ездил на коне, относился к своему «виллису» с таким же доверием, с каким наездник относится к лошади. Ему казалось, что он везде пройдет. И «виллис» действительно везде проходил.
По пути нашего следования мы все время встречали то движущиеся, то стоявшие на привале партизанские части.
—- У нас сейчас большой покрет,— объяснил мне Коча (покрет — по-сербски значит поход).— Мы хотим запереть немцев на замок, совсем запереть и не выпустить.
Даже при первом взгляде на партизанскую колонну, находящуюся на марше, становилось понятным, как эти люди делали десятки километров за день и безнаказанно, без дорог и тропинок, прямо через горы, уходили из немецких колец. Ничего тяжелого, грузного, замедляющего движения, никаких обозов, никакого, если можно так выразиться, второго эшелона. Пулеметы и легкие минометы — на себе. Средние минометы и горные пушки — на вьюках. Никаких кухонь. Большие черные котлы для варки пищи были приторочены к седлам, отчего кони вдруг казались издали похожими по контурам на маленьких одногорбых верблюдов.
К середине дня мы добрались до штаба одиннадцатой партизанской бригады. Обычная картина: изба, стол, карты. Пока Коча принимал донесения, я, осматриваясь, заметил среди партизанских командиров полного человека, одетого в штатский костюм. Однако по его движениям в те минуты, когда он отвечал на вопросы или сам обращался к генералу, чувствовалось, что это человек военный.
Так оно и оказалось на самом деле. Это был капитан старой югославской армии. В течение всех трех последних лет он не служил у немцев, но и не уходил в партизаны, мирно прозябая в Нише. Две недели назад он бежал оттуда к партизанам. Но надеть партизанскую форму, нацепить партизанскую звездочку на пилотку— это была слишком большая честь, которой он пока еще не заслужил. Он, если можно так выразиться, находился на испытании и, судя по тому, что говорили о нем другие партизанские офицеры, кажется, выдерживал его с честью.
Из штаба бригады мы перебрались в штаб партизанской дивизии, которая в ожидании всеобщего наступления стояла совсем близко от Ниша, в маленькой деревушке Браст. Отсюда, с окраины, был виден кусок уходящей вдаль нишской дороги и наполовину закрытый холмами, белеющий в глубокой котловине, сам город Ниш — главная цитадель немцев в юго-восточной Сербии.
Командир 24-й дивизии майор Миля Чулович сразу же начал докладывать генералу о своей подготовке к предстоящему наступлению.
Я, тем временем узнав, что здесь в дивизии уже несколько месяцев делят с партизанами все тяготы и испытания двое русских добровольцев — хирург Синодов и медсестра Лиза Кирьянова, попросил одного из партизан сходить за ними. Через пятнадцать минут появились и они сами: Синодов — такой типичный русский врач по всему своему внешнему виду, что его даже странно было видеть в югославской форме, и краснощекая медсестра с милым курносым девичьим лицом.
Я задал несколько обычных в таких случаях вопросов. Они в свою очередь наперебой стали расспрашивать меня о Москве.
— Как, тяжело вам тут?
— Нет, не тяжело. Хорошо, интересно, только беда — нет машин, а фронт разбросанный, и тяжелораненые иногда едут к нам день, два и три на телегах, а подчас через горы приходится нести их сутками просто на руках. И ранения, которые легко можно было бы залечить, становятся опасными для жизни.
Синодов, с горечью рассказав об этом, добавил:
— Ничего, мы все-таки в большинстве случаев спасаем людей. Вы же зидели, какие это люди. Недавно сделали первое переливание крови,— с профессиональным энтузиазмом сказал он.
— Удачно?
— Удачно. Мальчику из соседней деревни. Ему оторвало ногу при бомбежке.
— Что же,— спросил я,— вы уже завели кадры доноров?
Сестра сделала в эту минуту хирургу какой-то непонятный для меня отрицательный знак, но Синодов, посмотрев на меня, улыбнулся.
— Да вот они перед вами — наши первые кадры доноров. Лиза сама дала первые четыреста кубиков этому мальчику.
Мы выехали из деревни на косогор. Прежде чем развернуть машину, Коча бросил последний взгляд на долину, где виднелся Ниш.
— Тихо у нас сегодня,— обратился он ко мне.— Вы, наверное, даже разочарованы.— И, прежде чем я успел возразить, добавил: — Ничего. У вас ведь тоже бывают периоды затишья. Мы готовимся. У нас все в движении. 23S Мы еще скоро с вами поедем прямо в Ниш. Имейте терпение.
Мы возвращались снова через Прокупле. Во время короткого получасового привала в местной комендатуре, или «команде места», как это называется по-сербски, в комнату вошла низенькая коренастая девушка. Поднявшийся навстречу ей Коча долго и радостно тряс ее за руки.
— По-прежнему в Первой Пролетарской? -— спросил он.
— По-прежнему. Везу документы.
— Ну, молодец, молодец,— сказал Коча и все так же радостно продолжал смотреть на нее.— Жива?
— Как видишь, жива.
Они минут пять сидели рядом и вспоминали о товарищах: тот убит, тот ранен, тот жив, тот ушел из дивизии в другую. Потом девушка встала и, прощаясь, крепко тряхнула руку генерала. Она уже вышла за дверь, а Коча все еще продолжал смотреть ей вслед.
— Хорошая другарица,— сказал он, повернувшись ко мне.
— Медсестра?
— Сейчас — да, а первый год, когда я командовал Пролетарской дивизией, была просто бойцом, рядовым войником.
— Как ее зовут? — спросил я.
— Как зовут? — Коча неожиданно задумался и долго молчал.— Не могу,— сказал он в конце концов,— не могу вспомнить. Знаю, кто она, знаю, как воевала, а вспомнить имя не могу. Правда,— улыбнулся он,— и меня звали тогда не так, как сейчас, а просто — Пера, моей подпольной кличкой. И ходил я тогда, когда мы начинали с ней воевать, в крестьянском платье и вот с такими большими усами.
Он обеими руками показал, какие у него огромные были тогда усы. Потом дотронулся до прикрепленного у него на левой стороне груди маленького значка с цифрой 1941, почти незаметного на защитного цвета мундире.
— Вот это,— сказал он,— когда-нибудь будет для нас дороже всех орденов. Этот значок есть только у тех, кто начал борьбу с самого начала, в 1941 году. Он для всех одинаков: для командующего и для любого войника, и для этой девушки. Мы узнаем по нему друг друга.
Мы выехали из Прокупле. Дорога, крутясь, шла по глубокому ущелью. Вдруг позади, там, где остался за спиной Ниш, один за другим начали подниматься в черное небо артиллерийские всполохи. Они сопровождали нас почти всю дорогу до штаба.
— Это там, с той стороны, за Нишем,— сказал Коча,—- с той стороны, где ваши войска и болгары. Не огорчайтесь сегодняшней тишиной. Еще раз вам говорю, помяните мое слово, мы скоро будем с вами в Нише...
* * *
...Возвращаясь верхом из очередной поездки и подъезжая к дому, мы заметили, что вдоль спускающейся по косогору деревенской улицы, примерно на равных промежутках друг от друга, горело пять или шесть костров.
— Слушайте,— приостановив коня, сказал полковник, — поспать мы всегда успеем. Оставим лошадей и пойдем к какому-нибудь костру, послушаем песни!
Ближе всех к огню были женщины. Некоторые из них сидели на низеньких скамеечках, другие стояли, тесно прижавшись друг к другу. Огонь, прорезая темноту, то здесь, то там освещал их красивые спокойной славянской красотой лица, темные, ровно уложенные под платками волосы, домотканые цветные юбки и расшитые кофты.
Позади женщин стояли мужчины — седобородые старики, юноши, люди из других деревень, шедшие на сборные партизанские пункты и заночевавшие здесь, и несколько человек из нашей охраны, свободных от караула.
У всех женщин были в руках веретена. Они привычными, размеренными движениями сучили шерсть и тихо, не повышая голосов, пели хором. И видно было, что и то, и другое занятие было чем-то бесконечно привычным для них, что эти вечера у огня пошли обычаем от прадедов и прабабушек.
Обычно каждую новую песню заводили женщины. Иногда только они одни пели и доводили ее до конца, а иногда на втором куплете к ним присоединялись мужчины.
Бывают песни красивые, запоминающиеся сразу и в то же время не трогающие душу. Бывают песни другие, мотив которых, грустный, протяжный, западает в душу не сразу и его порой не повторишь сам, но что-то очень большое остается на душе после такой песни.
Старинные песни перемежались с новыми, то там, то здесь в строфах мелькали знакомые слова: Сталин, Россия, Тито, победа, батальоны. И тем не менее весь строй песен уходил в глубокую древность. Многовековая история угнетаемого, но гордого народа звучала в них.
Вспоминался Пушкин с его песнями западных славян, старинные битвы с турками, горные ущелья, ятаганы, длинноствольные старые ружья. И казалось, когда закроешь глаза, что и сто, и двести лет тому назад все так же сучили шерсть у костра женщины, и мужчины так же, как сейчас, готовились в поход.
От времени до времени где-то высоко над головами проходили самолеты. Их было много. Они шли один за другим, с характерным надрывным воем, которым отличаются немецкие моторы. Когда звук самолетов был сравнительно далеким, на него не обращали знимания. Когда гудение раздавалось совсем близко, кто-нибудь из женщин поднимался и неторопливо закрывал костер круглым железным листом для печения хлеба.
Поодаль от других, у стены, на низкой скамеечке, не прячась ни от кого, обнявшись, сидели двое: очень красивая девушка, быть может, самая красивая из всех, которые были здесь, и рядом с ней партизан в зеленом суконном френче, пилотке и в черных очках. Они сидели молча, не говоря ни слова. Казалось, что партизан сквозь черные очки все время и напряженно смотрит в одну точку — на огонь.
Но это была неправда — он не смотрел на огонь. Он был слеп. Он попал в плен к немцам и четникам, его пытали и выжгли ему глаза, потом его отбили из плена и только сегодня утром привели в родную деревню. Девушка была его невестой.
Сегодня — вечер их первого свидания после трехлетней разлуки.
Мне передали все это шепотом, на ухо, и больше ничего не добавили, и оттого, что больше ничего не добавили, я подумал, что эта девушка, должно быть, все равно будет его женой.
Временами доносились крики караульных: «Стой, кто идет!» И через минуту кто-нибудь еще подходил к нашему костру.
Теперь запевалами были партизаны. Они пели одну за другой песни, родившиеся в эту войну,— простые, прозрачные, иногда наивные. И нам, русским, находившимся а эту минуту далеко от дома, становилось тепло на сердце оттого, что почти в каждой песне упоминалась далекая Россия.
В песнях то рассказывалось о том, как русские храбрецы разбили швабов у Сталинграда, то о том, как русские скоро придут и помогут югославам, то просто в припевах упоминались имена наших полководцев.
Последней партизаны спели песню, которую я слышал много раз: «Ми ома младо войско Титово».
Первая строфа ее и припев в вольном русском переводе звучали примерно так:
Через реки, через села и дубравы Партизанские проходят батальоны. Против швсбов, против воронов кровавых Поднялись людей свободных миллионы. Мы — молодое войско Титово. С нами весь народ. Не страшны нам ни смерть, ни раны, Только б Тито наш был здоров.
Вдруг, проревев гудком, у костра резко затормозил «зиллис». В нем сидел одетый по-походному генерал Коча Попович.
— Вот вы где,— сказал он и пожал нам руки. Не вылезая из «виллиса», тороплизо добавил: —- У меня оставлено для вас одно место в машине.
— А что такое?
— Только что получены сведения, что наши и болгарские войска перерезали южную дорогу и соединились а Лесковаце.
Через пять минут мы выехали к большоллу селу Лебань, где помещался штаб 47-й партизанской дивизии, действовавшей на лесковацском направлении.
В хате, на глиняном полу, кое-как приткнувшись друг к другу, спали измученные боем люди, не просыпавшиеся ни от трещавших над ухом телефонных звонков, ни от громких разговоров.
Сведения подтверждались. Лесковац действительно был взят несколько часов тому назад — с запада его штурмовала одна из бригад этой дивизии, а с востока — болгары. Начальник штаба попробовал было уговорить Кочу подождать и двинуться дальше утром, потому что дорога от Лебани до Лесковаца минирована. Но Коча не хотел и слышать об этом и требовал, чтобы ему дали из штаба проводника, знающего, где расположены минные поля,
Однако выяснилось, что такого проводника в штабе нам дать не могут. Мины были поставлены на этой дороге уже давно, несколько месяцев назад, самими партизанами, стремившимися воспрепятствовать движению немцев из Лесковаца на запад. Но в то время здесь стояла другая партизанская бригада, ушедшая теперь под Ниш и не оставившая нынешним хозяевам этих мест никакого, даже самого приблизительного плана минных заграждений.
Мы посадили на капот «виллиса» одного из партизан, правда, не знавшего, где минные поля, но зато хоть знавшего вообще дорогу, и поехали. До Лесковаца оставалось километров четырнадцать. Вдоль единственной дороги, шедшей от Лесковаца, почти по всей длине ее были разбросаны слева и справа то деревни, то хутора, то отдельные строения. Наш проводник, давно не бывавший в этих местах, но когда-то раньше, должно быть, знавший здесь всех и вся, то и дело махал рукой, чтобы мы притормозили машину, подбегал к какому-нибудь дому и начинал стучать прикладом в двери. Выходил заспанный хозяин, обычно в одном нательном белье, накинув на плечи армяк. Происходил примерно такой разговор:
— Стефан?
— Да.
— Стефан, ты не знаешь, где у вас мины есть?
— Где-то есть.
— А вот тут, около тебя?
Около меня нету.
— И далеко впереди нету?
— Да вот до поворота. Я со своей колой (повозкой) ездил на пашню — ничего.
— Иди, проводи машину.
Крестьянин, так и не одевшись, выходил на дорогу и без всяких напоминаний, по собственной инициативе, желая сэкономить нам время, бежал впереди машины, освещаемый ее фарами, четверть или полкилометра до того места, до какого он ездил на своей коле. После этого они уже вдвоем добирались пешком до ближайшей избы, и повторялась та же история. Выходил бородатый дед, долго показывал палкой, куда можно ехать и куда нельзя, а потом, махнув рукой, шел впереди машины еще километр — весь тот участок, по которому он ездил и который знал.
Ток повторялось несколько раз. Дважды мы объезжали вброд заминированные мостики. К счастью, вода была осенняя, неглубокая.
Наконец мы выехали на пустырь, где ни слеза, ни справа не было видно никаких строений, только чернели купы деревьев да стлались влево и вправо ночные поля. Дальше дорогу было показывать некому.
— А далеко ли еще? — спросил Коча.
— Километров пять.
— Тут, говорят, как раз и должны быть мины,— сказал партизан.— Четыре километра до предместья никого не встретим.
Генерал нетерпеливо пробарабанил пальцами по сиденью — он принимал решение. Но, не дав ему заговорить, партизан сказал:
— Друже генерал, спросить все равно некого. Я побегу впереди машины на тридцать шагов, а вы за мной поедете.
— Побежишь впереди машины? — переспросил Коча.
Но партизан, видимо, понял этот вопрос не в том смысле, что генерал не хочет рисковать его жизнью, а з том, что генерал сомневается, быстро ли он побежит.
— Я быстро побегу,— сказал партизан,— быстро. Я вас не задержу.
Коча помолчал несколько секунд и впервые за всю эту поездку, во время которой он торопился, нервничал и сердился, сказал спокойно и ласково:
— Садись, друже, на капот, поедем вместе.
Партизан попытался возражать, но из этого ничего не вышло. Ему пришлось сесть на капот, и машина тронулась. Сначала мы ехали медленно, старались в свете фар найти оставшиеся на песчаном грунте следы колес по размытой дождями дороге. Но потом эти последние следы свернули куда-то в сторону и исчезли.
— Поехали,— решительно махнул рукой Коча, и «виллис» со свистом рванулся вперед на третьей скорости.
Оставшиеся три километра мы проскочили в какие-нибудь три или четыре минуты и остановились только у горбатых домиков предместья, где нам дорогу преградил партизанский патруль.
У заставы, у первых полуразрушенных домов, выставив вперед, на восток, длинноствольную пушку, стоял первый виденный нами болгарский танк. На башне, открыв люк, сидел без шапки болгарский танкист, всматривался в темноту и, торопливо затягиваясь, попыхивал сигареткой.
Пройдя с полкилометра по городу, мы добрались до сохранившегося трехэтажного дома и, вскарабкавшись на третий этаж по внутренней узкой лестнице, оказались в штабе 15-й партизанской бригады, где нас встретили ее командир — капитан Станимир Данчич и комиссар — Савва Кесарь.
Коча, не снимая куртки и не присаживаясь, ревниво осведомился о том, какое участие принимала во взятии Лесковаца бригада.
— Кто первый ворвался — партизаны или болгары? Может быть, они вошли первые, а вы вошли потом? — спросил он,
— Нет, вместе,— отвечал комиссар,— вместе. Они с востока, а мы с запада, в один и тот же час,
— Ну, а как болгары воезали?
— Добре,—сказал комиссар и, помолчав несколько секунд, еще раз добавил: — Добре. Советские войска уже вышли на севере к Нишу. И болгары тянутся, стараются не отставать.
Из дальнейших вопросов выяснилось, что с болгарской стороны на город наступала 12-я пехотная дивизия, командир которой сейчас находился в Лесковаце. Коча отправил за ним своего адъютанта. Только теперь наконец он устало стащил с себя верхнюю куртку и портупею и присел к столу. Без куртки, в одном мундире, он казался еще более худощавым и мальчишески стройным. Пригладив волосы, он попробовал поясной ремень и затянул его еще туже на одну дырку. Я невольно улыбнулся. Он поймал мой взгляд и тоже улыбнулся.
—- Ничего не поделаешь, партизанский струг (живот).
Я спустился по лестнице и вышел на улицу. Несмотря на ночь, улица была освещена. То и дело по ней проезжали машины, а по тротуарам, чеканя шаг, проходили патрули. Вот прошли болгары в рыжих шинелях и фуражках, похожих на наши, а навстречу им, пересекая улицу,— партизанский патруль в пилотках со звездами.
Партизанский патруль остановился у ворот одного дома.
— Что вы тут делаете?— спросил один из патрульных.
И только теперь я заметил рядом с собой двух сидевших на скамеечке старух.
— Смотрим,— сказала одна из них. Поднялась, дотронулась обеими руками до шинели партизана и сказала со счастливой слезой в голосе: — Сладкие вы мои!
И прозвучало это совсем по-бабьи, по-русски, как где-нибудь в день встречи наших войск в разоренной Вязьме или спаленном Смоленске. А другая старуха сказала сурово, с упреком, показав на развалины, тянувшиеся вдоль всей улицы:
— Долго же вы не приходили, ох, долго!
И это восклицание снова напомнило мне Россию и те суровые слова, с которыми подчас обращались к нам наши матери, по два года ждавшие нас за вражеской чертой.
Не знаю, чем кончился этот разговор. Большая крытая машина подкатила к воротам. Я понял, что приехал командир болгарской дивизии, и поспешно поднялся в ту комнату, где сидел генерал Коча. Следом за мной вошел коренастый седой болгарский полковник, одетый в простую полевую форму, с полевыми погонами. Он и Коча откозыряли друг другу, потом пожали друг другу руки и сели за стол один против другого. На столе лежала большая штабная карта района боев у Лесковаца и Ниша. Это была первая за многие десятилетия, общая для обеих стран штабная карта, на которой одним и тем же красным карандашом было нанесено расположение совместно действовавших болгарских и югославских, братских по крови, войск и одинаковыми синими кружками были очерчены попавшие здесь в общую славянскую западню швабы.
* * *
Лесковац уже остался далеко позади. Бои шли под самым Пишем.
На рассвете генерал Коча выехал к Нишу с целью уточнения обстановки в секторах, где действовали болгарские войска. Объезжая основную, минированную дорогу, нам пришлось сделать большой круг проселками. На переправе через реку Молдава нас ожидало зрелище, должно быть, похожее на то, какое видели наши деды в последнюю, русско-турецкую войну 1877 года.
Болгарские механизированные колонны переправились через реку ночью, и сейчас переправа выглядела огромным военным табором, где столпились тысячи крытых круглыми крышами фур и повозок, где колоннами, ожидая своей очереди, стояла пехота, и грудастые артиллерийские лошади с натугой тянули по вязкому песку полевые пушки. В воздухе стоял крик ездоБЫХ, скрип колес, ржание лошадей и бряцанье оружия.
Гуськом продвигалась вперед партизанская и болгарская пехота. Все было полно оживленным гомоном и каким-то особенным весельем первой военной удачи.
Славяне поднялись на борьбу против немцев, они двигались вместе вперед, и, казалось, все в этот небывало солнечный осенний день предвещало победу.
В городке Власотинцы к нашему «виллису» неожиданно подскочил советский боец, маленький, коренастый, безусый. На вид ему была лет двадцать. На правом кармане его гимнастерки были пришиты три выцветшие нашивки за ранения.
— Товарищ подполковник,—- сказал он, вставая на подножку.— К кому присоединиться, чтобы воевать?
Меня удивило появление этого бойца, потому что я отлично знал, что наши войска наступают на Ниш с севера и что никаких частей, кроме болгарских и югославских, в этом районе не было.
— То есть как присоединиться? — удивился я.
Он в нескольких словах рассказал мне нехитрую историю, как, выписавшись из госпиталя, он догонял свою часть, как шел через Болгарию, потом узнал, что часть находится где-то здесь, в Югославии, и вот попал сюда, где стояли партизаны и болгары.
— Откуда же у тебя автомат? — спросил я.
— Тут партизанский батальон на ночевку остановился, воевать идет. Они мне автомат дали и говорят, чтобы я с ними шел в бой, а там в бою у Ниша и с нашими встретимся.
Я посмотрел на генерала Кочу. Он улыбнулся той особенной широкой улыбкой, которая у него появлялась всегда, когда кто-то ему нравился и трогал его сердце.
— Разрешите, товарищ подполковник, я пока с партизанами пойду,— настаивал боец.— Мы с ними друг друга очень хорошо понимаем. А вперед пойдем, так и до своих частей доберусь. А?
Что было ему ответить?
— Хорошо,— сказал я.
Дорога на Ниш была обычной дорогой немецкого отступления. Валялись сожженные машины, разбитые броневики, неубранные трупы немцев. Гул сражения приближался. Навстречу все чаще попадались пустые болгарские грузовики, шедшие за боеприпасами.
Завидев на едущем навстречу «виллисе» югославского генерала, болгарские солдаты, сидевшие в грузовиках, держась одной рукой за борт, козыряли другой или просто по обычаю народного фронта поднимали сжатый кулак.
Река Молдааа, все время петлявшая по Нишской долине, еще раз преградила нам путь в двенадцати километрах от Ниша. Она была здесь довольно широкой, но грузовики все-таки проезжали ее прямо по воде. С обеих сторон реки, на вязких берегах, болгарские саперы ладили деревянные съезды. Их работа напоминала мне ладную и спорую работу наших русских саперов, которую я видел на переправах через Вислу в августе этого года. Работали, скинув с себя рубахи, поплевав на ладони, брались за топор и с коротким задорным аханьем со всего размаху вгоняли в грунт деревянные стойки.
Мы перебрались через реку и, с легким позваниванием перебирая ладно пригнанные одно к другому бревна, взобрались на косогор. Дальше за рекой открывалась знакомая обстановка боя: наскоро отрытые щели, земля, изъеденная черными воронками мин, раненые, белевшие бинтами, шедшие, опираясь на плечи товарищей, лежавшие под обрывом, накрытые с головой коричневыми болгарскими шинелями, еще не похороненные тела убитых.
Штаб полка танковой дивизии генерала Трандофилова, действовавшей на этом направлении, размещался на склоне горы, в небольшом, но глубоком карьере.
Поздоровавшись с нами, командир полка — высокий полковник, одетый, как часто одеваются и наши танковые командиры, в просторный рабочий комбинезон поверх обмундирования, с танкистским шлемом, заткнутым за пояс — объяснил нам, что его танкам не удалось форсировать основное русло Молдавы в километре отсюда, где первоначально это предполагалось. Сейчас они основными силами движутся вдоль реки на север в поисках места, где можно будет форсировать Молдаву и выйти западнее Ниша, отрезая немцам пути отхода.
Полковника не смущало ни то, что первая переправа не удалась, ни то, что немцы сосредоточили против него много артиллерии, минометов и все кругом изрыто было воронками.
Главное состояло в том, что армия поднялась, пошла и уже ломила своей силой немцев. Насколько это было важно и радостно, может понять только тот, кто представит себе, что значит в течение трех с половиной лет находиться под гипнозом ежедневных разговоров о могуществе немецкой техники и непобедимости немецкой армии.
Полковник дал нам провожатого, и мы стали карабкаться на гору, где размещались артиллерийский и танковый наблюдательные пункты. Район Лесковаца и Ниша— самые знаменитые своим виноградорством места в Югославии. Крутая гора, на которую мы поднимались, вся была покрыта сплошным виноградником. Последние дожди размыли почву, и ноги глубоко увязали в черной рыхлой земле. Приходилось идти по следам танков. Как будто поделив весь виноградник многочисленными межами, эти следы длинными змеевидными полосами со всех сторон поднимались в гору.
Метров за сто до вершины, на склоне горы, в маленьком овражке помещался наблюдательный пункт тяжелого артиллерийского дивизиона, пушки которого стояли позади нас, над горой, и ежеминутно, глухо рявкая, посылали через наши головы снаряды.
Несколько солдат, сидя на дне оврага, черпали ложками из большого котла традиционный суп из красного перца.
Командир дивизиона, молодой капитан, откозыряв, представился нам и, передав бинокль, стал показывать генералу Коче цели, по которым велся огонь. В нескольких километрах виднелась деревня, в которой засели немцы, прикрывавшие дорогу на Ниш. Огонь велся по деревне и по рощице, расположенной за ней. Видимо, там все уже было точно пристреляно. Разрывы ложились кучно, один подле другого, и немцы все реже и реже отвечали оттуда.
— Понемногу принуждаем их к молчанию,— сказал капитан.— А час назад было очень трудно. Видите?
Он приподнялся над краем оврага и обвел рукой расстилавшийся под нами скат высоты. На нем не было живого места. Как шахматная доска, он был весь плотно усеян воронками немецких разрывов.
Показав нам цели и оставив бинокль, капитан вернулся к своим обязанностям. Молодым, срывавшимся от волнения голосом он продолжал командовать своими батареями.
Генерал Коча, сидя на краю оврага, долго, пристально разглядывал в бинокль все, что находилось в его поле зрения. Правая сторона горизонта была закрыта от нас вершиной горы, но зато слева видимость казалась почти неограниченной. Под горой тянулась длинная равнина, вдалеке перерезаемая вновь выскакивающей откуда-то Молдавой.
В бинокль на гребне одного из далеких холмов можно было разглядеть настойчиво двигавшиеся под огнем немецких разрывов цепи людей.
— По-моему, это моя бригада,— сказал Коча. Он вытащил карту, прикинул по ней и повторил: — Да, моя. Выходит к Нишу с запада, со стороны дороги, ведущей от Прокупле.
Он обратился к капитану:
— Вы наблюдали там пехоту?
— Наблюдал.
— По-моему, это должна быть партизанская пехота. Как это, совпадает с вашими данными?
— Да, это партизаны,— подтвердил капитан.— Я их уже два часа наблюдаю, хорошо движутся. Два часа назад они были еще там.
Он показал налево, по направлению к лесу, отстоявшему от наблюдаемых нами холмов на три или четыре километра.
— Да, хорошо идут,— удовлетворенно согласился Коча.— В этой бригаде много ветеранов 1941 года. Обстрелянный народ, теперь уже вполне профессионалы.
Через полчаса с артиллерийского наблюдательного пункта мы перебрались на самую верхушку горы и присели за полуразбитой снарядами белой каменной часовенкой. В стену часовенки была вделана мемориальная доска с фамилиями двух героев, павших здесь в боях с немцами осенью 1941 года.
Отсюда открывался изумительный вид на всю правую половину горизонта, вплоть до Ниша, прятавшегося за складками холмов.
— Вот прямо за этой рощей и холмом — Ниш,— показал мне Коча.— А вот левее, видите, белеет? — нишская тюрьма. В эти ворота за три года вошло немало наших людей, но очень мало кто вышел оттуда.
Танковый наблюдательный пункт помещался рядом с нами, в самом командирском танке, стоявшем на гребне горы. Оттуда наблюдатель ежеминутно радировал вниз, в штаб полка. Танк этот стоял на самом гребне, и в этом чувствовалась ненужная бравада, отсутствие осторожности. Но кто не грешит этилл в первые дни войны!
Прямо под горой, в Молдаве, почти добравшись до того берега, по башню в воде стоял затонувший танк, очевидно, пытавшийся первым перебраться через реку.
Дальше, на восток, за Молдавой, то и дело поднимались дымки разрывов, и даже без бинокля можно было разглядеть, как, то останавливаясь, то снова наступая, двигалась пехота. Десятка два танков, очевидно, как раз того полка, в котором мы были, медленно ползли вдоль низкого, топкого левого берега Молдавы, должно быть, в поисках брода.
Нам была видна и левая сторона панорамы. Там, очень далеко, километрах в тридцати, за лесами, виднелись густые клубы дыма, вздымавшиеся к небу.
— Неужели Прокупле горит? — вслух сказал Коча и сам же себе ответил: — Нет, не может быть, Прокупле дальше. Это где-то на дороге между Нишем и Прокупле. Хотя, впрочем, там нет ни одного крупного населенного пункта. Что же горит?
В эту минуту танки, шедшие вдоль Молдавы, словно раздумав, один за другим начали круто поворачивать на запад и быстро, через поля и рощи, уходить как раз в том направлении, откуда вился дым и в перерывах между близкими разрывами были слышны далекие раскаты артиллерийского огня.
— Должно быть, здесь, на месте, принято какое-то новое решение, —- сказал Коча. — Может быть, там немцы прорываются из Ниша на Прокупле, и эти танки пошли наперехват. Во всяком случае — поедемте. Во-первых, узнаем в штабе, что происходит, а во-вторых, двинемся в объезд на восток. По моим расчетам, прежде всего в Ниш ворвутся советские войска, идущие с севера, и части моего тринадцатого корпуса, и болгары, наступающие с востока. А нам с вами надо быть там как можно раньше.
Мы покинули наблюдательный пункт и снова стали спускаться вниз по раздавленному и перепаханному танками винограднику.
Там, где мы оставили командный пункт полка, уже никого не было. Командир уехал в боевые порядки танков, и штаб передвинулся вслед за ним. Для того, чтобы узнать, что происходило, ничего не оставалось, как проехать назад, в штаб танковой дивизии. Он помещался в маленькой деревушке возле самой дороги. В большом дворе одного из дворов стоял новенький штабной автобус. Из него вышел нам навстречу очень молодой болгарский полковник — ему нельзя было дать больше тридцати лет. Он отрекомендовался начальником штаба танковой дивизии полковником Сурдуловым и долго и сердечно тряс руку генералу Коче.
Мы спросили его об обстановке на их участке. Он открыл дверь автобуса, и мы все втиснулись туда. Автобус выглядел изнутри так же, как и снаружи. Все в нем было чистеньким и новеньким.
Сурдулов, как я впоследствии узнал, принадлежал к той части болгарского офицерства, которая боролась против германо-фильской политики последних болгарских правительств и была в опале или в отставке.
До переворота 9 сентября он был капитаном. Сейчас он волновался вдвойне: и потому, что это были вообще первые дни войны, и потому, что ему, молодому офицеру, приходилось возглавлять штаб первой в Болгарии танковой дивизии. Разговаривая с нами, он был в том счастливом состоянии духа, которое бывает в дни удач у людей, впервые вкусивших счастье наступления.
Он быстро показал нам по карте исходное положение дивизии, ее путь к Нишу и в ответ на вопрос, почему час назад на наших глазах танки повернули от переправы через Молдаву и пошли на запад от Ниша, он решительно и убежденно ответил, что танки их дивизии и не пойдут теперь на Ниш. Правда, первоначальный приказ предопределял их выход на западную окраину Ниша. Но за последние несколько часов обстановка изменилась. Основная немецкая колонна в составе более тысячи транспортных и боевых машин вышла из Ниша и под прикрытием арьергардов стремительно двинулась на запад, к Прокупле.
— Когда вы были на переднем крае,— сказал Сурдулов,— то, наверное, видели в направлении на Прокупле дымы. Это один наш танковый полк вышел на дорогу возле Прокупле в момент прохождения немецкой колонны. Его поддержала партизанская пехота. Сейчас там идут бои, и, по первому донесению, захвачено уже несколько сот немецких машин. Час назад командир дивизии приказал повернуть все остальные танки туда же. Вы, наверное, как раз и видели их в момент получения этого приказа. Мы — танкисты, наше дело догнать, отрезать и уничтожить, а на Ниш мы не пойдем. Ниш и без нас возьмут.
Он говорил все это очень горячо, почти запальчиво. Потом вдруг остановился и, застенчиво улыбнувшись, добавил, обращаясь ко мне:
— Это было очень трудно в той обстановке, которая существовала у нас в Болгарии, но мы — я говорю о тех офицерах, к числу которых принадлежим и я, и командир дивизии,— мы делали все, чтобы следить за тем, как действуют русские войска. И мы счастливы, что сейчас у нас есть возможность на деле использовать против немцев ваш боевой опыт. Во всяком случае учимся действовать так же, как действовали ваши танковые корпуса на Дону и на Украине...
Известие о том, что основная колонна немцев отступила из Ниша и, следовательно, падение города теперь уже является вопросом часов, заставило генерала Кочу торопиться. Мы простились с полковником Сурдуловым и тотчас же выехали кружным путем, надеясь до темноты перебраться на восточную дорогу, ведушую из Пирота прямо на Ниш.
* * *
После длинного путешествия в объезд через горы мы незадолго до темноты выбрались на Пиротскую дорогу. В первой деревне, которая встретилась на нашем пути, мы узнали о том, что советские, югославские и болгарские войска одновременно с разных сторон — с востока, с севера и северо-запада — несколько часов тому назад ворвались в Ниш.
Как мы ни торопились, но в каждой из этих нескольких деревень, которые еще оставались на пути к Нишу, нам приходилось задерживаться по нескольку минут.
Толпы жителей преграждали на узких деревенских улицах дорогу нашей машине, и нам невольно приходилось останавливаться. Женщины плакали, дарили нам расшитые рушники, девушки надевали на переднее стекло «виллиса» огромные венки из полевых цветов, и растроганный шофер, который ничего не видел изтза этих венков, все-таки не хотел снять их и вел машину, свесившись через борт. Мужчины непременно требовали, чтобы мы выпили с ними по рюмке сливовицы. Они обступали машину и протягивали нам большие плетеные бутыли.
Сильные крестьянские руки обнимали меня. Незнакомые люди, которых я никогда не видел до этого и едва ли увижу когда-нибудь потом, трижды по-братски целовали меня в губы.
Мы въехали в Ниш почти в темноте. Город был несколько искалечен боем, но, в общем, остался цел. Единодушный порыв и стредлительность наступающих спасли город, не дали немцам возможности взорвать его.
Я хотел найти командира нашего полка, входившего в Ниш с севера, но оказалось, что полк, пройдя через город, не задерживаясь, двинулся на северо-запад вслед за немцами и сейчас был уже в десяти-пятнадцати километрах за Нишем.
Мы поехали разыскивать штаб 13-го югославского партизанского корпуса. Он помещался на главной площади города, в большом полукруглом доме, где еще вчера жили местные недичевцы.
Часов в одиннадцать вечера, когда мы наконец прилегли, чтобы поспать несколько часов в неведомо чьей квартире — кто на диване, кто просто прикорнул на полу,— в городе вспыхнула стрельба. Сначала это были одиночные выстрелы, потом все более частые автоматные очереди. К автоматной и пулеметной трескотне присоединились громкие хлопки крупнокалиберных пулеметов и противотанковых ружей,
Я выскочил на крыльцо. Все небо было в разноцветных пунктирах трассирующих очередей.
— Что случилось?— спросил я у стоявшего рядом человека, которого не сразу разглядел в темноте.
Он повернулся ко мне, и я увидел, что это югославский подполковник, заместитель командира того самого корпуса, который брал город.
Его звали Живоен Николич. Но и имя его, и фамилию давно забыли даже те, кто знал раньше. Весь корпус звал его просто подполковником Прка, то есть Усачом, за огромные пушистые усы, которые закрывали половину его лица. Повернувшись ко мне, он, как всегда, спокойно и чуть насмешливо сказал, с трудом выговаривая русские слова:
— Радуются победе. Теперь, что бы ни сделать, все равно будут полчаса стрелять. Партизанская привычка — радуются. Боремся с этим, конечно,— добавил он,— но пока трудно удержать.
— А как боретесь?—спросил я.
— Как боремся? Сейчас разослали по улицам патрули, чтобы отбирали оружие у тех, кто стреляет, а завтра утром придут за оружием-—будем разговаривать.
— Эй!— окликнул вдруг подполковник Прка кого-то в темноте.— Поди сюда.
На оклик к нам подошел мальчик лет тринадцати, одетый в полную партизанскую форму и сгорбившийся под тяжестью трех висевших на нем автоматов.
— Ну, как? — спросил Прка у него.— Отобрал?
Мальчик, вытянувшись «смирно», ответил утвердительно.
— Две штуки отобрал?
— Да.
— А третий свой?
— Свой.
— Ну, вот вам, пожалуйста,— кивнул на него Прка.— Старый партизан из Пролетарской дивизии, дисциплинированный войник, отобрал два автомата. Сейчас пойдет и сдаст по назначению.
— Сколько тебе лет?— спросил я мальчика.
— Четырнадцать,— ответил он, все так же стоя в положении «смирно».
— И давно ты воюешь?
— Давно,— ответил вместо него Прка,— три года воюет, с самого начала.
Только тут я заметил на груди у мальчика бронзовый значок с цифрой 1941.
Утром мы пошли побродить по городу. Несмотря на разрушения, на выбитые стекла и вызороченные камни мостовых, на все следы только что угаснувшего боя, город выглядел празднично. Не было дома, над которым не трепетали бы флаги: сине-бело-красные со звездой — югославские и красные — наши.
На перекрестке двух главных улиц я встретил маленького, бедно одетого старика. Он шел, чуть покачиваясь, держа в руке большую плетенку, накрытую салфеткой. Я увидел, как он остановил шедшего ему навстречу югославского бойца, быстро поставил плетенку на землю, вынул два стаканчика и два кусочка хлеба, быстро налил в стаканчики из плетенки ракию, один стаканчик отдал бойцу, другой взял себе, и оба они, молча чокнувшись, выпили. Потом старик так же без лишних слов положил стаканчики на дно плетенки, закрыл их салфеткой и пошел дальше.
Я издалека следил за ним. Через два десятка шагов он встретил и остановил болгарского унтер-офицера. Снова повторилась та же история. Снова старик ставил на землю плетенку и снова доставал стаканчики.
Едва он успел покончить с этим, как из-за угла вынырнула наша потрепанная полуторатонка, на которой сидели советские бойцы с небесными петлицами. Должно быть, это были неугомонные представители нашей аэродромной службы, которые по пятам следовали за наступающими армиями. Старик соскочил с тротуара на мостовую, и на одну секунду мне показалось, что он бросился под машину. Шофер со скрипом затормозил. Старик поднял обе руки, размахивая плетенкой, судя по легкости движения, уже на три четверти пустой, он кричал что-то, чего я не слышал, но, видимо, достаточно убедительное, потому что и шофер, и бойцы вылезли из машины, и он снова вытащил хлеб и стаканчики.
Это был бедняк в заплатанных штанах и истрепанном пиджачке. И, должно быть, эти кусочки хлеба и ракия в плетенке было все, что вообще у него было. Он встречал освободителей, чем люг.
На окраине города, куда мы забрели к полудню, нас остановила немолодая, но пышущая здоровьем веселая крестьянка, несшая в руке сплетенную из лыка тяжелую кошелку. Она спросила моего спутника, не знает ли он, где здесь в городе стоит 27-я партизанская бригада.
— Она здесь не стоит,— сказал он.
— Как не стоит? А мне сказали, что стоит.
— А зачем вам?
Она широко улыбнулась, сверкнув зубами:
— Дите у меня там.
— Дите?
— Да.
— Сколько же лет ему?
— Двадцать.
Мой спутник рассмеялся.
— Какое же это дите?
— Так он же маленький был, когда в партизаны ушел. Ему еще семнадцати лет не было.
— Ну, теперь, наверное, с усами ходит, вот с такими, как у меня,— улыбнулся мой спутник, погладив усы.— Так что же вы его ищете?
— Вот ему покушать принесла,— сказала она, указывая на свое лукошко.
— Нет здесь двадцать седьмой бригады,— сказал мой спутник.— Она далеко, пошла к Белграду.
Лицо женщины на минуту омрачилось, потом она вдруг протянула нам лукошко и сказала:
— Ну, тогда берите вы.
Мой спутник отказался.
— У нас все есть, нам не нужно,
— Так я других войников встречу, отдам? — вопросительно сказала она.
— Хорошо, встретите — отдадите.
Она еще раз улыбнулась нам, простилась и, легко подняв сильной рукой лукошко, быстро пошла по улице.
У одной из витрин на улице мы увидели толпу народа. Прямо к стеклу был приклеен большой квадратный лист бумаги. Поверх него была наклеена фотография девочки лет четырнадцати, с косами, в национальном югославском костюме. Черноглазое, миловидное лицо весело улыбалось с портрета. Под портретом крупными печатными буквами была выведена надпись: «На святого Стефана в 1942 году застрелили меня немцы на Губани, как партизанку. Отомстите за меня, другари, до полной победы, прошу вас». И подпись: «Другарица Елена».
Толпа молча стояла перед этим листом бумаги. Никто не говорил ни слова. Но, помню, я подумал тогда, что если бы в эту минуту здесь по улице повели пленных немцев, все равно — двоих или двести, едва ли они дошли бы от одного конца ее до другого.
К часу дня в штаб прибыли нарочные с последними известиями о бое, происходившем на дороге Ниш—Прокупле. Бой, начавшийся вчера, приближался к благоприятному исходу. Танковая дивизия генерала Трандофилова обрушилась на немецкую колонну почти одновременно с пробившимися к дороге с севера партизанскими бригадами.
К исходу вчерашнего дня, помимо того, что было разбито и захвачено около тысячи немецких машин, было взято уже довольно много пленных. Партизаны захватили командира одного из отступавших немецких полков вместе со всем его штабом. Бросив машину, он пытался пробраться через горы, но на первом же переходе был загнан партизанами в узкое ущелье и принужден был поднять руки сам и приказал сделать то же самое всем сопровождавшим его.
К двум часам дня у штаба корпуса выстроился почетный караул из бойцов югославской армии.
Ровно в два к штабу подъехал командующий воевавшей на этом участке 2-й болгарской армии генерал Стан-чев, его помощник полковник Болгарианов и командующий партизанскими силами Болгарии генерал Благо Иванов. Они приехали для встречи с командующим войсками Сербии. Эта встреча состоялась в маленькой комнатке чьей-то брошенной квартиры, за круглым обеденным столом, над картой военных действий.
Встреча была по-солдатски сердечной. И это было естественно. Не говоря уже о том, что встреча генералов была только как бы повторением встречи их войск на поле боя перед лицом общего врага, не говоря о том, что братство пролитой вместе крови и предстоящих общих боевых дел сближало этих людей, их сближало еще и доугое.
Двое из троих приехавших болгарских офицеров были старыми боевыми соратниками генерала Кочи Поповича. С генералом Благо Ивановым они когда-то вместе дрались еще в Испании в составе интернациональной бригады, в которой один командовал артиллерийским дивизионом, а другой — стрелковым батальоном.
С полковником Болгариановым они тоже раньше дрались под общим знаменем. В те дни, когда у власти в Болгарии еще было фашистское правительство Филова, Болгарианов, как и многие другие болгарские патриоты, переправился в Югославию и сражался там в рядах партизанской армии Тито.
За окном все усиливался и усиливался шум голосов. Еще несколько минут — и всем собравшимся пришлось вместе выйти на балкон второго этажа.
На плош,ади перед зданием штаба за эти короткие минуты возник многолюдный стихийный митинг. Вся площадь была полна народом. Здесь были жители Ниша, крестьяне и крестьянки из окрестных деревень, пришедшие сегодня в город на праздник его освобождения, мужчины б крестьянской одежде с винтовками за плечами и женщины, у которых на цветных расшитых юбках висело по нескольку гранат. Здесь были партизаны в своих зеленых куртках и лихо сдвинутых набекрень пилотках и запыленные болгарские солдаты в коричневых мундирах и железных касках.
Собравшиеся ждали. Им хотелось услышать слова о победе от людей, которые руководили войсками, освободившими Ниш.
Как всегда, эти особенно радостные минуты не терпели многословия. Все говорили кратко, с силой и страстью, которая рождается от ощущения победы.
Говорил командир партизанского корпуса, потом генерал Станчев, потом представитель русской миссии, потом полковник Болгарианов — и площадь шумела и рукоплескала словам о победе, о рождающемся братстве югославских и болгарских народов, словам о Тито, о России, о Сталине.
Я, взволнованный до глубины души, смотрел из окна на все происходившее. Как все это было искренне и сильно! С какой ясностью чувствовалось сейчас, как давно и упорно, сквозь все искусственные преграды, тянулись друг к другу эти братские народы, как естественно происходило слияние их сердец и усилий.
Передо мною в эти минуты невольно проносились картины всего виденного мной за последний месяц, все те счастливые минуты, в которые я видел, чувствовал, осязал это крепнущее высокое братство славян. Мнэ вспомнился собор в Плевне над братской могилой русских солдат, погибших в 1877 году в боях за свободу Балкан. Мне вспомнился софийский митрополит Стефан, с волнением спрашивавший меня о Киеве, в котором он когда-то учился: «Ну, как у вас там в Киеве? Что с Кре-щатиком? Неужели, правда, его взорвали немцы?» Мне вспомнились первые советские бойцы, попавшие на улицы югославского городка Неготин, плывущие на руках восторженной толпы. Мне вспомнилась черная перчатка протеза у сына одного из вождей югославского освободительного движения — он потерял руку в боях под Москвой. Мне вспомнились накрытые шинелями тела болгарских солдат, павших за освобождение югославского города Ниш, зелено-красно-белые болгарские флаги, вывешенные в честь болгарского войска на улицах освобожденного Лесковаца, и надписи — «живио Тито», «жи-вио свободная Югославия» — на стенах домов в болгарских деревнях.
Как бы человек ни был уверен, что даже после самой длинной ночи солнце в конце концов взойдет, все разно появление его первых лучей волнует душу. В эту минуту я видел, чувствовал, понимал всем своим существом, что вот здесь, на улицах Ниша, над головами этой разноголосой толпы брезжут лучи победы, лучи рождающегося долгожданного объединения и братства славян.
«Красная звезда», 19, 23, 27 декабря 1944 г.
[13; 228-256]
