11 августа 1944 года - 1147 день войны
СНК СССР принял Постановление «О проведении посева озимых культур в восточных районах СССР в 1944 г.». [3; 601]
СНК СССР принял Постановление «О первоочередных мероприятиях по восстановлению предприятий легкой промышленности в освобожденных районах УССР в 1944 г.». [3; 601]
Президиум Верховного Совета СССР принял Указ о награждении орденами и медалями СССР арагов-скотоводов и руководящих работников Тувинской Народной Республики за заслуги в деле организации в республике материальной помощи Советской Армии. [3; 601]
Опубликовано сообщение о том, что строительно-монтажные организации Народного Комиссариата строительства СССР строят и восстанавливают 50 электростанций. План первого полугодия, предусматривающий ввод в эксплуатацию 15 турбин общей мощностью около 100 тыс. квт, выполнен. [3; 601]
Советские войска освободили г. Печоры Псковской области. [1; 332]
Войска противника нанесли контрудар по советским войскам на Сандомирском плацдарме и вклинились в оборону на 8-10 км. [1; 332]
Корреспонденция Константина Симонова "Лагерь уничтожения",
опубликованная в газете "Красная звезда"
То, о чем я здесь собираюсь писать, слишком огромно и страшно для того, чтобы целиком его осмыслить. Нет никаких сомнений в том, что в этом страшном деле будут долго разбираться юристы, врачи, историки и политики. Б будущем з результате подробнейших расследований выяснятся весь размах и все подробности того преступления перед человечеством, которое совершили немцы. Сейчас я знаю далеко не все факты, далеко не все цифры — я говорил только, может быть, с сотой частью свидетелей и видел, может быть, только десятую долю действительных следов преступления. Но человек, видевший это, нэ в состоянии молчать, не в состоянии ждать. Я хочу рассказать именно сейчас, сегодня, о первых раскрытых следах преступления, о том, что я слышал в эти дни, и о том, что я видел своими глазами.
1
В конце 1940 года в двух километрах от Люблина, на огромном пустыре, тянувшемся справа от Хелмского шоссе, появилось несколько офицеров войск СС и землемеры с рулетками. Через несколько дней здесь был отмерен огромный участок, захватывавший почти весь пустырь общей площадью в двадцать пять квадратных километров. На составленных в гестапо планах этого земельного участка было нарезано шестнадцать огромных квадратов, и в каждом из них помещалось по двадцать одинаковых прямоугольников. Прямоугольники обозначали бараки, квадраты — так называемые поля, секторы, окруженные со всех сторон колючей проволокой. Наверху, на первом плане, стояло исчезнувшее впоследствии заглавие: «Лагерь Дахау № 2». Гестапо предприняло под Люблином строительство невиданного масштаба концентрационного лагеря, который по системе своей представлял точную копию знаменитого лагеря Дахау в Германии, но по размерам в несколько раз превосходил его.
Строительство началось зимой 1941 года. На первых порах к нему было привлечено некоторое число польских гражданских инженеров и рабочих, к которым вскоре в качестве основной рабочей силы присоединили поляков и евреев — военнопленных, захваченных во время немецко-польской войны 1939 года, а примерно с августа 1941 года в строящемся лагере в качестве рабочей силы была поселена первая тысяча русских военнопленных и мирных людей. К этому времени в лагере было напоповину застроено первое поле, или, как немцы называли его «первый блок», на котором уже стояли десять бараков. Строительство продолжалось всю осень 1941 года и зиму 1942 года.
Число работавших на строительстве людей постепенно возрастало. Вскоре вслед за русскими прибыли большие группы политических заключенных чехов и поляков, переведенных из других лагерей, где они сидели еще в 1933 году. Осенью 1941 года сюда были переведены на работу первые две тысячи евреев из люблинского гетто. Вслед за ними в декабре 1941 года из люблинского замка прибыло 700 поляков. Потом в лагерь попали 400 польских крестьян, не сдавших своевременно налогов немецкому государству. В апреле 1942 года в лагерь пришли транспорты с 12 тысячами человек из Словакии — это были евреи и политзаключенные. Весь май прибывали все новые и новые транспорты из Чехии, Австрии, Германии. Строительство лагеря шло самыми напряженными темпами, и к маю были закончены первый, второй, третий и четвертый бараки, рассчитанные примерно на сорок тысяч человек, выстроены основные, подсобные и специальные помещения; все было обведено двойными рядами колючей проволоки, большей частью электрифицированной. Гестапо сочло, что лагерь вступил в строй. Он продолжал расширяться и дальше и расширялся бы до бесконечности, если бы не взятие Люблина нашими войсками, но темпы строительства уже были иные. С мая 1942 года достраивали лагерь постепенно, не торопясь, вводя всевозможные усовершенствования. В мае 1942 года этот лагерь, именовавшийся в официальных бумагах «Люблинским концентрационным лагерем войск СС», стал в неофициальных документах, письмах, записках и устно называться по-новому: «Фернихтунглагерь», что значит по-русски: «Лагерь уничтожения».
В двух километрах от Люблина на пустыре, расположенном справа вдоль Хелмского шоссе, немцы построили крупнейший в Европе «комбинат смерти», главной и единственной целью которого было наиболее простое, утилитарное и скорое уничтожение наибольшего количества людей — военнопленных и политических заключенных.
Организация лагеря была во всех отношениях своеобразна, и если в других немецких учреждениях смерти можно по отдельности найти все элементы, которые входили в систему Люблинского «лагеря уничтожения», то в таком полном и, так сказать, комплексном виде эти страшные порождения немецкого изуверства нигде еще с такой очевидностью не представали нашим глазам. Нам известны такие места, как Сабибор или Белжца, куда на расположенное в глуши пустое поле привозили по узкоколейке поезда со смертниками, которых тут расстреливали и сжигали. Нам известны такие лагеря, как Дахау, Освенцим или «Гросслазарет» в Славуте, где заключенных и военнопленных постепенно умерщвляли побоями, голодом и болезнями. Но в Люблинском «лагере уничтожения» было сочетание и того, и другого. Здесь в бараках жили десятки тысяч заключенных, которые беспрерывно строили, достраивали и перестраивали свою тюрьму. Здесь были тысячи военнопленных, которые, начиная с осени 1942 года, не допускались к работам и, получая уменьшенный даже по сравнению с заключенными паек, с ужасной быстротой умирали от голода и болезней. Здесь были поля смерти с кострами и кремационными печами, где уничтожали тысячи и десятки тысяч людей, задерживая их в лагере только несколько часов и дней, в зависимости от величины партии, для того чтобы обыскать и раздеть догола. Здесь были обычного типа «душегубки» на автомашинах и прочно построенные бетонированные казематы для удушения газом «циклон». Здесь жгли по древнеиндийскому способу, самым примитивным образом: ряд бревен, ряд трупов, ряд бревен, ряд трупов. Здесь жгли в кремационных печах кустарного типа, сделанных в виде больших железных котлов, и здесь жгли в специально построенном и усовершенствованном крематории для блиц-сжигания. Здесь расстреливали во рвах и убивали ударом железных палок, перебивая шейные позвонки. Здесь топили в бассейне и вешали разными способами, начиная от обыкновенной виселицы с перекладиной и кончая усовершенствованной походной виселицей с блочной системой и маховиком. Это был комбинат смерти, количество ежедневных смертей в котором регулировалось двумя обстоятельствами: первое — числом поступивших в лагерь и второе — необходимым количеством рабочей силы на том или ином этапе бесконечно продолжающегося строительства.
Окончательные цифры уточнятся впоследствии. Но некоторые предварительные начинают выясняться уже сейчас. В общей сложности лагерь функционировал больше трех лет. Когда в Люблин пришла Красная Армия, она застала в нем только несколько сот русских. По показаниям свидетелей, когда мы весной подошли к Ковелю, немцы эвакуировали из лагеря от двенадцати до шестнадцати тысяч заключенных. Даже если принять цифру 16 тысяч, то в общем к концу существования лагеря в нем оставалось менее семнадцати тысяч человек. Между тем средняя цифра наличия заключенных, по ежедневным сводкам комендатуры лагеря, в 1943 году составляла около 40 тысяч человек, колеблясь на несколько тысяч в ту или другую сторону. Если же взять общие цифры числа людей, поступивших в лагерь за три года с лишним, то выясняется, что между последней цифрой 17 тысяч и количеством привезенных в лагерь будет существовать разница во много сотен тысяч человек. Это примерно и будет соответствовать цифре людей, уничтоженных непосредственно в лагере, не считая тех, кто прошел через него прямо на смерть, не будучи зарегистрированным в качестве заключенных. Все эти данные взяты из официальной отчетности администрации лагеря за все годы его существования.
Говоря о поступлении заключенных во время первоначального строительства лагеря, я остановился на мае 1942 года, В апреле и мае 1942 года в лагерь стали поступать массовые партии евреев из люблинского и окрестных гетто. За лето из Словакии и Чехии пришло еще 18 тысяч человек. В июле 1942 года прибыла первая партия поляков, обвиненных в партизанской деятельности. Только эта первая партия состояла из 1500 человек. В том же месяце пришла большая партия политзаключенных из Германии. В декабре 1942 года из лагеря Освенцим под Краковом прибыло несколько тысяч евреев и греков. 17 января 1943 года привезли 1500 поляков-мужчин и 400 женщин из Варшавы, 2 февраля прибыло 950 поляков из Львова, 4 февраля — 4000 поляков и украинцев из Та ломы и Тарнополя. В мае 1943 года пришла 60-тысячная партия из варшавского гетто. Все лето и осень 1943 года, с интервалами в несколько дней, прибывали транспорты из всех основных германских лагерей — Аксенгаузена, Дахау, Флоссенбурга, Нойгамма, Гроссенрозена, Бухенвальда. Ни в одной из этих партий не было меньше тысячи человек. О том, откуда прибыли новички, в лагере узнавали не только из их слов — узнавали сразу и по внешнему виду: каждый из лагерей накладывал сзою печать. Например, в Освенциме было принято всех заключенных, включая женщин, брить наголо и номера вешать не на шею, как всюду, а выжигать на руке. Из Бухензальда приходили люди, с трудом переносившие солнечный свет: в филиале этого лагеря, называвшемся «Дора», существовал в скалах подземный завод, на котором производились пресловутые «Фау-1» — немецкие самолеты-снаряды. Там работали исключительно славяне, главным образом поляки и русские. Они работали, не выходя на дневной свет, и через полгода подземной работы зрение их настолько ослабевало, что их, немедленно партиями отправляли в «лагерь уничтожения» в Люблин.
Я назвал только некоторые цифры и некоторые лагеря не для того, чтобы дать действительное исчисление погибших, а только для того, чтобы можно было представить себе хоть часть картины. В дополнение к этому надо сказать несколько слов о национальном составе людей, попадавших в лагерь. Большое число погибших падает на уничтоженных в лагере поляков, Тут были заложники, партизаны, действительные и мнимые, и родственники партизан, и огромное количество крестьян, в особенности выселенных из тех районов, где проводилась немецкая колонизация. Вслед за поляками идет огромное число уничтоженных русских и украинцев. Столь же велико число истребленных немцами евреев, свезенных в лагерь буквально со всех стран Европы, начиная от Польши и кончая Голландией, Далее внушительные цифры, каждая из которых переваливает за несколько тысяч. Это — французы, итальянцы, голландцы, греки. Меньшие, но тоже внушительные цифры падают на бельгийцев, сербов, хорватов, венгров, испанцев (последние, очевидно, из числа захваченных во Франции республиканцев). Кроме того, среди документов погибших найдены принадлежавшие самым разным людям, самых разных наций — норвежцам, швейцарцам, туркам и даже китайцам. В одной из комнат канцелярии лагеря, пол которой целиком завален документами, паспортами, удостоверениями убитых, я, беря наугад эти бумаги, в течение десяти минут нашел документы представителей почти всех европейских наций. Тут был паспорт Софьи Яковлевны Дусевич из села Константиновка Киевской области, украинки, рабочей, родившейся в 1917 году. Тут был документ со штампом «Репюблик Франсез» Эжена Дюраме, француза, металлиста, родившегося в Гавре 22 сентября 1888 года. Тут было свидетельство, выданное народной школой Банья-Лука Рало Жуничу, кончившему школу в 1937 году, мусульманского вероисповедания, с отметками «добар», то есть «хорошо», за «мораль, познавание природы и летописание». Тут был паспорт, выданный в Хорватии Ятирановичу, родившемуся в Загребе, получившему этот документ 2 января 1941 года. Тут был паспорт Якоба Боргардта, рог, чаш его с к в Роттердаме 10 ноября 1918 года. Тут был документ Эдуарда-Альфреда Сака, родившегося в 1914 году в Милане на Виа-Плимо, дом № 29, «рост 175, телосложения плотного, особых примет нет». Тут было удостоверение № 8544, выданное Саваранти, греку с острова Крит. Тут был немецкий паспорт Фердинанда Лотманна, инженера из Берлина, родившегося 19 августа 1872 года. Тут была рабочая книжка со штампом «генерал-гувернимента», принадлежавшая Зигмунду Ремаку, поляку, рабочему, родившемуся 20 марта 1924 года в Кракове. Тут был какой-то китайский документ с фотографией и иероглифами, которых я не мог прочесть. Тут были документы, залитые кровью и размытые водой, разорванные пополам и растоптанные ногами. Эта ужасная гора документов была надмогильным холмом целой Европы, суженным до пределов одной комнаты...
2
Когда вы идете по Хелмскому шоссе, справа, всего в каких-нибудь трехстах метрах от шоссе, вырастают очертания целого города, сотни низких серых крыш, построенных в правильные ряды, разделенных проволокой. Эго большой город, в котором могут жить десятки тысяч людей. Вы сворачиваете с шоссе и въезжаете через ворота за колючую проволоку. Ряды чистеньких бараков с аккуратными палисадничками, со сбитыми из березовых палок креслами и скамейками. Это бараки эсэсовской охраны и начальства. Тут же и «зольдатенхейм» — специально 194 построенный небольшой барак, где помещался публичный дом для охраны, в который брали женщин исключительно из числа заключенных и уничтожали, как только какая-нибудь из них беременела.
Дальше идут камеры, где дезинфицировалось платье, снятое с заключенных. В потолке проделаны трубы, через которые забрасывалось дезинфицирующее вещество. Потом они замазывались, двери герметически запирались и производилась дезинфекция. И это действительно так: стены бараков, сбитые из досок, и двери, не скованные железом,— все это построено слишком непрочно для того, чтобы здесь могло производиться что-нибудь другое, кроме дезинфекции платья.
Но вот мы открываем следующую дверь и попадаем во вторую дезинфекционную камеру, построенную уже по совершенно иному принципу. Это квадратное помещение высотой немного больше двух метров и размером примерно 6х6 метров. Стены, потолок, пол — все состоит из сплошного серого бетона. Никаких полок для платья, которые мы видели в предыдущем помещении, нет и в помине. Все голо и пусто. Единственная большая стальная дверь герметически закрывает вход в помещение. Она защелкивается снаружи внушительными стальными скобами.
В стенах этого бетонного склепа три отверстия: два из них — идущие снаружи и выведенные внутрь трубы, третье отверстие — глазок. Это — маленькое квадратное окошечко, загороженное вделанной изнутри в бетон толстой и частой стальной решеткой. Толстое стекло вделано с наружной стороны стены так, чтобы через решетку нельзя было до него дотянуться.
Куда проделан глазок? Чтобы ответить на этот вопрос, откроем дверь и выйдем из камеры наружу. Рядом с ней пристроена вторая маленькая бетонная камера, в которую выходит глазок. Здесь проведен электрический свет и есть выключатель. Отсюда через глазок видна вся внутренность камеры. Здесь же на полу стоят несколько круглых герметически закупоренных банок, на которых написано: «циклон» и дальше мелко: «для специального использования в восточных областях». Содержимое этих банок и засыпали через трубу в ту соседнюю камеру, когда она наполнялась людьми.
Люди были голые, их ставили вплотную друг к другу, и они не занимали много места. На 40 квадратных метроз камеры втискивали свыше 250 человек. Их вталкивали туда, закрывали за ними стальную дверь, обмазывали края ее глиной для более герметической закупорки, и через трубы специальная команда, надевшая противогазы, засыпала туда из этих круглых коробок «циклон». Это мелкие голубые, невинные с виду кристаллы, которые при соединении с кислородом немедленно начинают выделять отравляющие вещества, действующие сразу на все центры человеческого тела. Сквозь трубы засыпался «циклон», командовавший удушием эсэсовец повертывал выключатель, камера освещалась, и он сквозь глазок со своего наблюдательного пункта следил за удушием, которое, по разным показаниям, длилось от двух до десяти минут. Сквозь глазок он мог видеть все: и страшные лица умирающих, и постепенное действие газа. Глазок сделан как раз на уровне человеческого тела. И когда люди умирали, наблюдателю не надо было смотреть вниз: умирая, они не падали — камеру набивали так, что и мертвые продолжали стоять.
Пройдем несколько сотен шагов дальше. Пустое место. Судя по некоторым признакам, здесь раньше было какое-то строение. Да, здесь до осени прошлого года был крематорий. Осенью был окончен строительством другой — усовершенствованный, к которому мы пойдем дальше, а этот был разрушен. Примитивно построенный, он обладал недостаточной пропускной способностью, гораздо меньшей, чем хорошо продуманная, усовершенствованная газовая камера. Этот крематорий представлял собою просто большой барак с цементным полом, где на кирпичных фундаментах были установлены два огромных железных котла, положенных вдоль. Сжигание в них производилось слишком медленно. Правда, окончательного превращения трупов в пепел здесь не ожидали, но даже рассыпание трупа на истлевшие кости происходило не раньше чем через два часа. Одновременно в обе топки закладывалось 14 трупов. Таким образом крематорий не мог пропустить больше полутораста человек в сутки, в то время как газовая камера даже только при одном, как тут выражаются, «газовании» пропускала в сутки 300 человек. Поэтому до строительства нового крематория в дни больших уничтожений значительную часть трупов приходилось отсюда вывозить грузовиками в поле, расположенное за лагерем, и там закапывать.
Ограда состоит из двух рядов четырехметровых столбов с проволокой, которая наверху еще загибается в виде навеса. Оба ряда столбов отделены один от другого двухметровым пространством, в котором по диагонали, от верха одного ряда столбов до низа другого, вкось идет третий ряд проволоки. Он установлен на изоляторах и был электрифицирован, через него пропускался смертельной силы ток, исключавший всякую возможность побега.
Такую электрифицированную систему установили не сразу. Первоначально в лагере были те же самые проволочные заграждения, но без тока. Переход на электрическую систему был результатом следующего эпизода.
В мае 1942 года партия русских военнопленных, посланная закапывать расстрелянных в Крембецком лесу, поблизости от лагеря, лопатами перебила семерых немцев из охраны и разбежалась. Двое из них пойманы, остальные пятнадцать скрылись. Тогда оставшихся в лагере 130 военнопленных (из 1000 помещенных сюда в августе 1941 года в живых осталось только 130) перевели в блок, где помещались заключенные. Как-то вечером в конце июня, видя, что все равно они здесь погибнут, русские военнопленные решили бежать. Несколько десятков заключенных остались. Собрав все имевшиеся одеяла и сложив их по пять штук одно на другое, пленные составили из этих одеял мосты через колючую проволоку и бежали. Ночь была темная, только четверо из них были застрелены, остальным удалось скрыться. Оставшихся 50 человек сейчас же после побега вывели во двор, положили на землю и расстреляли из автоматов. Но этой репрессией немцы не ограничились. Факт удачного побега оставался фактом, и немцы срочно провели электрификацию четырех из пяти блоков. Только один остался неэлектрифицировакным, в нем содержались женщины, от которых было трудно ожидать побега.
Перед нами новый подсобный блок. Он огорожен менее тщательно, чем жилые. Впрочем, в этом нет ничего удивительного: сюда прибывали мертвые или полумертвые, или предназначенные к умерщвлению под усиленной охраной. Здесь, за этой проволокой, никто, за исключением эсэсовцев и команды крематория, не жил больше часа. Посреди пустого поля мы видим высокую четырехугольную каменную трубу с примыкающим к ней длинным и низким кирпичным прямоугольником. Это и есть крематорий. Он сохранился во всей своей первозданной целости.
Чуть поодаль — остатки большого кирпичного строения. За те несколько часов, что остались у команды лагеря между известием о прорыве обороны и приходом наших частей, немцы пытались замести следы. Они не успели взорвать крематорий, но подсобное помещение подожгли. Несмотря на это, следы не стали менее очевидными. Страшный трупный запах наполняет Еоздух.
Подсобные помещения крематория состоят из трех основных камер. Одна камера набита полусожженными остатками одежды. Это не вывезенная отсюда одежда последней партии погибших. В соседней камере сохранилась только часть стены. В эту стену вмазано несколько труб более мелкого диаметра, чем в газовой камере, которую мы уже видели раньше. Это тоже газовая камера, тут тоже производилось удушение (пока еще не выяснено, тем же «циклоном» или другим газом). Когда производилось особенно большое истребление и основная газовая камера не успевала справляться, часть людей приводили сюда и «газовали» непосредственно рядом с крематорием. Третья, самая большая, камера, очевидно, была предназначена для складывания трупов, которые ждали здесь своей очереди для сожжения. Весь пол ее покрыт полуистлевшими скелетами, черепами и костями. Это не результат планомерного сожжения, а результат поджога помещения: когда немцы подожгли третью камеру, то трупы, заваливавшие ее, сгорели. Их много — может быть, десятки, может быть, сотни, трудно сказать, потому что невозможно сосчитать это месиво полуистлевших костей с обрывками полусгоревшего мяса.
Теперь нам нужно сделать всего несколько шагов, чтобы перейти к самому крематорию. Он представляет собой большой прямоугольник, сложенный из кирпича самой высокой огнеупорности — из динаса. Одна рядом с другой в этой каменной стене расположены пять больших топок, закрывающихся герметически чугунными дверцами. Круглые дверцы сейчас открыты. Глубокие топки до половины наполнены истлевшими позвонками и пеплом. Перед печами, на площадке против каждой топки, лежат полуистлевшие вследствие пожара приго-198 товленные немцами к сожжению скелеты. Против трех топок — это большие скелеты мужчин или женщин, против двух — скелеты детей, судя по размерам, примерно десяти-двенадцати лет. Против каждой топки пять-шесть скелетов. Зто соответствует их вместимости: в каждую топку полагалось закладывать сразу шесть трупов. Если шестой труп не влезал, команда крематория обрубала невлезавшую часть тела — руку, ногу, голову — и после этого герметически закрывала дверцы.
Всего топок пять. Пропускная способность их была очень велика. Крематорий был рассчитан на сожжение трупов в течение сорока пяти минут. Но постепенно немцы научились форсировать его работу и за счет повышения температуры удваивали пропускную способность: вместо сорока пяти минут они добивались сожжения за двадцать пять минут и даже меньше. Эксперты уже рассматривали этот динасовый кирпич, из которого устроены топки крематория, и по его деформации и перерождению обнаружили, что температура здесь была свыше 1500 градусов. Добавочным свидетельством служат чугунные шибера, которые тоже деформировались и оплавились. Если взять за среднее, что каждая партия трупов сжигалась за полчаса, и добавить к этому всеобщее свидетельство, что, начиная с осени 1943 года, труба крематория дымилась день и ночь, не переставая, и он, как доменная печь, не останавливался ни на минуту, получится цифра пропускной способности крематория: за сутки примерно 1400 трупов.
Необходимость постройки крематория была в значительной степени вызвана историей с катынским делом. Немцы, боясь дальнейших разоблачений при вскрытии ям, где они закапывали трупы убитых, предприняли на территории люблинского лагеря, начиная с осени 1943 года, грандиозные раскопки. Они выкапывали полуистлевшие трупы расстрелянных из огромного количества рвов, расположенных вокруг лагеря, и сжигали их в крематории, чтобы окончательно замести следы.
Пепел и истлевшие кости из топок крематория ссыпались в те же самые рвы, откуда были вынуты трупы. Один из таких рвов уже раскопан. В нем обнаружен почти метровый слой золы и пепла.
За лагерем есть еще один недостроенный блок. Тут за колючей проволокой только кирпичные фундалленты. Стены еще не выведены, до конца выстроен всего один барак, в котором не устанавливали нар. В нем не жили люди, но он тем не менее стал, быть может, самым страшным свидетелем всего, что здесь происходило. Этот барак, длиной и шириной в несколько десятков метров, наполовину, на высоту более двух метров, во всю свою длину и ширину, наполнен обувью казненных здесь за три года. Трудно сказать, сколько здесь пар обуви. Может быть, миллион, может быть, и больше. Обувь не помещается в бараке, она вываливается из окон и из дверей наружу. В одном месте ее тяжесть проломила стену, и часть стены вывалилась вместе с горами обуви.
Здесь есть все: и разорванные русские солдатские сапоги, и польские солдатские ботинки, и мужские штиблеты, и женские туфли, и резиновые ботики, и, главное,— что самое страшное — десятки тысяч пар детской обуви: сандалии, туфельки, ботиночки с десятилетних, с восьмилетних, с шестилетних, с годовалых. Трудно представить себе что-либо страшнее этого зрелища. Ужасно молчаливое свидетельство смерти сотен тысяч мужчин, женщин и детей! Если пробраться по горам обуви и зайти в правый угол сарая, то можно сразу найти объяснение существованию этого чудовищного склада. Здесь отдельно сложены тысячи, десятки тысяч подметок, союзок, отдельно сложены обрезки кожи. Здесь разбирали и сортировали ту часть обуви, которая в целом виде уже была негодна к употреблению — отдельно отбирали подметки, отдельно союзки, отдельно каблуки. Как и все в лагере смерти, этот склад был устроен с утилитарной целью: после убитых ничто не должно было пропасть — ни одежда, ни обувь, ни кости, ни пепел.
В Люблине в одном из больших городских домов — последнее отделение лагеря. В десятке помещений, в десятках больших и малых комнат, там устроен огромный сортировочный склад всего снятого с казненных. В одной комнате мы можем увидеть десятки тысяч женских платьев, в другой — десятки тысяч брюк, в третьей — десятки тысяч пар белья, в четвертых — тысячи дамских сумочек, в пятой — десятки тысяч комплектов детской одежды, в шестой — приборы для бритья, в седьмой — кепки и шляпы.
Я говорил с пленными немцами, которые проходили мимо крематория, мимо рвов с трупами. Они отрицали 200 свое участие в этом. Они говорили, что это сделали не они, что это сделали СС. Но когда потом я допрашивал одного из работавших в лагере эсэсовцев, он, говоря о массовых казнях, утверждал, что это делали не СС, а СД — то есть гестапо. Гестаповцы говорят, что это сделали эсэсовцы. Не знаю, кто из них жег, кто из них просто убивал, кто снимал ботинки и кто сортировал женское белье и детские платьица, не знаю. Но когда я смотрю на этот склад вещей, я думаю, что нация, породившая тех, кто сделал это, должна нести на себе и будет нести на себе всю ответственность за то, что сделали ее представители.
3
Я рассказал историю Люблинского «лагеря уничтожения», я говорил о том, какой вид он имеет сейчас. Остановимся теперь на показаниях отдельных свидетелей, с которыми я разговаривал. Их показания составят только, быть может, сотую долю тех свидетельств, которые в дальнейшем станут материалом для следственной комиссии. Мне пришлось говорить с русским военнопленным и еще с фельдшером того же лазарета, с гражданскими инженерами и рабочими, работавшими на строительстве лагеря, с людьми, находившимися в лагере в качестве заключенных и военнопленных, а также и с эсэсовцами, служившими в охране лагеря. Из всех этих разговоров передо мной предстала общая картина жизни «лагеря уничтожения».
Первой предпосылкой, из которой исходили эсэсовцы, властвовавшие над лагерем, было следующее: все люди, попавшие в лагерь, будь они военнопленные или заключенные, будь они русские, украинцы, поляки, белорусы или евреи, французы или греки и т. п., все равно рано или поздно будут уничтожены, никогда при жизни своей не выйдут за пределы этого лагеря и не расскажут о том, что там творится. Эта основная предпосылка определяла и поведение охраны, и методы уничтожения людей в лагере. Мертвые молчат и ничего не могут рассказать. Они не могут сообщить подробности, подтвердить эти подробности документами. Следовательно, ни в чьих руках не будет доказательств, а это, по соображениям немцев, было главное.
Конечно, слухи о лагере в целом, как о лагере смерти, могли дойти до окружающего населения, но это не волновало немцев. Они чувствовали себя в Польше как дома. «Польское генерал-губернаторство» было для них землей, навсегда завоеванной. Те, кто остался жив в его пределах, должны были прежде всего страшиться немцев, и поэтому ужасные слухи, которые шли по всей Польше о Люблинском лагере, казались немцам даже желательными. Трупный запах, в дни особенно больших уничтожений проникавший из лагеря в окрестности и заставлявший людей даже в Люблине закрывать лица платками, устрашал окрестных жителей. Это должно было внушить всей Польше представление о силе немецкого владычества и об ужасах, на которые обречены все, кто рискует сопротивляться. Столб дыма, в течение недель и месяцев стоявший над высокой трубой главного крематория, был виден издалека, и это не смущало немцев. Так же, как трупный запах, этот страшный дым был использован для устрашения. Многотысячные колонны людей на глазах у всех проходили по Хелмскому шоссе и, вливаясь в ворота Люблинского лагеря, никогда уже не возвращались оттуда, и это должно было быть свидетельством силы немцев, которые могут позволить себе все, что угодно, и ни перед кем не будут отвечать.
Хочется начать свой рассказ с самого «гуманного» учреждения лагеря — с лазарета. Всех поступавших в лагерь, согласно самым строгим медицинским правилам, прежде чем отправить в общие бараки, посылали на 21 день в карантин, в лазарет. Это, безусловно, соответствовало требованиям медицины. К этому остается прибавить только одну подробность: всех военнопленных, которые прибывали сюда на карантин, помещали по приказу командования лагеря исключительно в бараке, где находились больные с открытой формой туберкулеза. Б каждом таком бараке в чудовищной тесноте, где находилось по двести больных с открытой формой туберкулеза, помещалось также и по двести человек, проходивших карантин. Если учесть эту подробность, то будет не удивительно, что из людей, умерших в лагере так называемой естественной смертью, от 70 до 80 процентов умерло от туберкулеза.
Лазарет в сущности был только частью «лагеря уничтожения». В нем у немцев были свои способы умерщвления, иногда даже более быстрые, чем в обычных бараках, Если же вообще говорить о способах умерщвления, то они были весьма разнообразны и прогрессивно возрастали по мере увеличения лагеря.
Первым местом массового истребления была дощатая будка, построенная в самом начале строительства лагеря между двумя рядами колючей проволоки. Через эту дощатую будку проходил под потолком длинный брус, на котором постоянно висело восемь ременных петель. Здесь вешали всех ослабевших. На первых порах в лагере было недостаточно рабочей силы, и эсэсовцы не забавлялись просто так. Они не уничтожали здоровых. Они вешали только тех, кто ослабел от голода и болезни. Причем для военнопленных существовала привилегия. В этой дощатой будке вешали только заключенных. Группа ослабевших и негодных для работы военнопленных выводилась за пределы лагеря, и там их расстреливали. Вешали военнопленных только тогда, когда не набиралось целой группы и было нерентабельно вести одного или двух человек в лес. Тогда одного или двух военнопленных вешали вместе с заключенными.
Вскоре был выстроен первоначальный примитивный крематорий из двух печей, о котором уже говорилось раньше. Газовая камера запаздывала, она еще не была достроена. В этот период основным способом уничтожения больных и ослабевших стал следующий: к крематорию была пристроена небольшая комната с очень узким и низким входом, таким низким, что когда человек протискивался в него, он неизбежно должен был входить, наклонив голову. Двое эсэсовцев стояли по обеим сторонам двери и держали в руках по короткому и тяжелому пруту. Когда человек нагибался, стараясь пройти в дверь, и входил в нее, нагнувшись, эсэсовец ударял его железной палкой по шейным позвонкам. Если один промахивался, другой его дублировал. Если человек в результате этого не был мертв, а впадал в бессознательное состояние, это не имело никакого значения. Упавший считался мертвым, и его клали в топку крематория. Надо сказать, что вообще в лагере существовало правило: тот, кто упал на землю и не может подняться, считается мертвым.
Иногда для умерщвления оставляли истощенных людей на много часов в холоде. К этому остается добавить так называемую вечернюю физкультуру. Она состояла в том, что людей, истощенных вообще и утомленных до предела рабочим днем, после вечерней поверки заставляли в течение полутора часов бегать по грязи, доходившей до колен, по снегу зимой или по жаре летом вокруг своего жилого блока, окружность которого составляет значительно больше километра, Утром собирали трупы, лежавшие вдоль всей ограды блока.
Это были, так сказать, обычные, повседневные способы умерщвления. Но звери, хлебнувшие уже человеческой крови, не довольствовались обычными способами. Смерть их жертв была для них не только работой, но и забавой. Не будем говорить о «забавах», обычных для всех неллецких лагерей, то есть о стрельбе на выбор со сторожевых вышек или о смертельном избиении сотен изголодавшихся людей, кидающихся на брошенные им кости. Упомянем здесь лишь о некоторых забавах, специфических для Люблинского лагеря.
Первая «остроумная шутка» заключалась в следующем. Один из эсэсовцев придирался к какому-нибудь заключенному, объявляя, что тот виноват в несоблюдении лагерных правил и поэтому подлежит расстрелу. Заключенного ставили к стенке, и эсэсовец приставлял ему ко лбу свой парабеллум. Ожидая выстрела, человек инстинктивно закрывал глаза. Тогда эсэсовец стрелял в воздух, в то время как другой эсэсовец, незаметно подойдя к заключенному, ударял его по темени толстой доской. Заключенный падал без сознания. Когда он через несколько минут приходил в себя и открывал глаза, эсэсовцы, стоявшие перед ним, говорили ему, смеясь: «Вот видишь, ты на том свете. Видишь, и на том свете тоже немцы, и тебе некуда от них уйти». Так как человек, обычно окровавленный, не в силах был подняться, то его считали смертником и в конце концов, позабавившись, расстреливали.
«Шутка» № 2 была связана с находившимся в одном из лагерных бараков большим бассейном. Заключенного, которого считали провинившимся, раздевали и сталкивали в этот бассейн. Он пытался вынырнуть и выбраться на сушу. Эсэсовцы, стоявшие кругом, сапогами толкали его обратно в воду. Если он увертывался от ударов, ему предоставлялось право вылезти наружу. Теперь он должен был соблюсти только одно условие — полностью одеться за три секунды. Эсэсовцы следили по часам.
Конечно, одеться в течение трех секунд никто не успевал. И его снова сбрасывали в воду, сноза мучили, пока он не тонул.
«Забава» № 3 была связана с обязательной смертью того, над кем забавлялись. Прежде чем убить провинившегося, его подводили к сиявшей белизной машине для выжимания белья и заставляли вкладывать кончики пальцев между двумя тяжелыми резиновыми валами, где выжимается белье, Потом один из эсэсовцев или кто-нибудь из заключенных по их приказанию начинал крутить ручку машины. Рука человека до локтя или до плеча закатывалась в эту машину. Крики пытаемого были основой развлечения. Ясно, что человек с раздробленной рукой, как и всякий, кто не мог работать, вслед за пыткой подвергался уничтожению.
Перечисленные «забавы» были, так сказать, общепринятыми. Отдельные эсэсовцы забавлялись каждый по-своему. Приведем только один пример, подтвержденный двумя свидетелями. Один из эсэсовцез, составлявших охрану рабочих на строительстве усовершенствованного крематория, девятнадцатилетний парень, без всякого повода подошел к наиболее здоровому и красивому человеку из работавших, приказал ему нагнуть голову и изо всей силы ударил дубинкой по шее. Когда тот упал, эсэсовец приказал двум другим заключенным взять его за ноги и волочить по кругу лицом вниз, чтобы привести в чувство. Однако, когда его проволокли сто метров по замерзшей земле, он не пришел в себя и лежал неподвижно. Тогда эсэсовец, схватив пустотелую цементную трубу, предназначенную для канализации, поднял ее и бросил на спину лежащему. Потом снова поднял и снова бросил, и так до пяти раз. После первого удара трубой лежащий задергался в агонии, после второго — опять стал неподвижен. После пятого удара эсэсовец приказал перевернуть его лицом вверх и палкой приоткрыл веки. Убедившись, что лежащий мертв, эсэсовец сплюнул, закурил и, как ни в чем не бывало, отошел. Между прочим, это было не только результатом его личных чудовищных наклонностей. В осенние и зимние месяцы 1943 года каждый из эсэсовцев считал своим долгом похвастать, что он убил за сутки не меньше пяти заключенных.
Хочется сказать еще о женщинах. В отдельные месяцы их набиралось в лагере до десяти тысяч. Содержались они точно так же, как и мужчины, с той только разницей, что их охраняли женщины-эсэсовки. Расскажу об одной из этих фурий, имевшей унтер-офицерский чин и являвшейся старшей надсмотрщицей женских бараков. Ее имени пока, к сожалению, не удалось установить, потому что все ее звали просто, переиначив немецкое наименование «лагерзееркой». Эта «лагерзеерка» никогда не появлялась без пайча. Пайчем назывался двухметровый гибкий хлыст, состоявший из толстой проволоки, обтянутой резиной и поверх резины кожей. «Лагерзеерка», уродливая и тощая мегера, отличалась садизмом, связанным с половыми ненормальностями, и была полусумасшедшей. На утренней или вечерней поверке она среди истощенных и исхудавших женщин выискивала самую красивую, сохранившую более или менее человеческий облик, и без всякого повода, взмахнув своим пайчем, ударяла эту женщину по груди. Когда жертва, сваленная этим ударом падала на землю, «лагерзеерка» наносила ей второй удар пайчем между ног и третий удар туда же своим кованым ботинком. Обычно женщина была уже не в состоянии подняться и, прежде чем встать, долго ползла, оставляя за собой кровь. После одной или двух таких экзекуций женщины становились калеками и вскоре умирали. Об этоал трудно говорить. Остается только питать надежду, что эта ужасная тварь и тысячи подобных ей будут названы по фамилии, найдены и казнены, то есть понесут хотя бы сотую долю заслуженной кары.
До сих пор мы говорили о мучениях и смертях тех, кто более или менее продолжительное время находился в лагере. Но лагерь под Люблином был поистине комбинатом смерти, и много людей погибало сразу же по прибытии туда, Таких за три года прошло через лагерь сотни тысяч. Они приходили на поля смерти почти каждый день. По ночам в черте лагеря ревели специально заведенные тракторы, предназначенные для того, чтобы заглушать грохот автоматной стрельбы и крики расстреливаемых. Когда начинал греметь трактор, все в лагере знали, что наступили часы смерти для тысяч людей. Скажем несколько слов только об одном из таких расстрелов, о самом крупном из них, происшедшем 3 ноября 1943 года.
Рано утром вся охрана была поднята по тревоге и лагерь был оцеплен двойным кольцом гестаповцев. С Хелмского шоссе через лагерь потянулась бесконечная колонна людей, которые шли, сцепившись руками, по пяти человек в ряд. Всего их прошло в этот день 18 тысяч. Половину составляли мужчины, другую — женщины и дети. Дети до восьми лет шли вместе с женщинами, а те, что старше, составляли отдельную колонну. Они тоже шли по пяти в ряд, сцепившись руками. Через два часа после того, как голова колонны втянулась в лагерь, по всему лагерю и в окрестностях заиграла музыка. Из нескольких десятков рупоров летели оглушительные фокстроты и танго. Радио играло все утро, весь день, весь вечер и всю ночь.
Эти 18 тысяч были расстреляны возле нового крематория в открытом поле. Было выкопано несколько рвов, шириною в два метра и длиною в несколько сот метров. Предварительно всех казнимых раздевали догола и потом голыми клали плашмя в эти рвы. Как только в ров ложился один ряд людей, их расстреливали сверху из автоматов. Потом клали второй ряд и снова расстреливали. И так до тех пор, пока ров не бывал полон. Тогда оставшиеся в живых засыпали этот ров землей, а сами переходили к следующему, где расстреливали уже их. Только последний ряд убитых в последнем рву зарыли сами гестаповцы. Зарывали так, чтобы только покрыть землей. Со следующего дня трупы убитых стали с небывалой интенсивностью сжигать в печках нового крематория. Так за один день немцы убили 18 тысяч человек.
В заключение следует упомянуть о двух немцах, вернее, об одном немце и одной немке, захваченных в плен. Немец имел прямое, а немка косвенное отношение к тому, что происходило в лагере смерти.
Немца зовут Теодор. Он еще не понес заслуженной кары, он еще жив. Ему сорок один год. Он родился в Дюссельдорфе. В 1937 году вступил в национал-социалистическую партию, в отряд СС. В июле 1942 года приехал в Люблинский лагерь и стал там ротенфюрером СС. По профессии он мясник с берлинской мясохладобойни, а в лагере исполнял должность кладовщика. Обязанности его заключались в том, чтобы раздевать приходивших в лагерь заключенных, обыскивать их, снимать с них ту одежду, в которой они пришли, перед тем как отправить их в газовую камеру. Он называет себя кладовщиком, говорит, что в войска СС вступил по ошибке в пьяном виде. Он говорит, что к заключенным относился исключительно гуманно, и плачет, когда на очной ставке свидетели, побывавшие в его руках, напоминают ему о том, как он слесарными щипцами вырывал у людей зубы в поисках бриллиантов, которые могут быть заложены в дупло, и сдирал с зубов золотые коронки, которые по номенклатуре не входили в официальную опись имущества и могли быть присвоены им лично. Он клянется, что он всего-навсего унтер-офицер СС, а убивали людей СД, то есть гестапо. Изобличенный, он лжет и плачет такими крупными слезами, что наивный человек в первую минуту может ему поверить.
Таков немец. А вот немка. Ее зовут Эдит Ш. Ей двадцать один год, она из Центральной Германии. Она приехала в Люблин два года назад, согласно закону, по которому немецкие девушки, достигшие девятнадцати лет, обязаны работать в пользу государства. Она приехала на год, а осталась на два года. Она не убивала и не била женщин пайчем по грудям. Она была только стенографисткой у немецкого директора люблинской электростанции, и руки у нее не вымазаны в крови. Ко когда мы начинаем допрашивать ее подробно, выявляется одно маленькое обстоятельство: она и ее сестра, работавшая тут же, в Люблине, получали в качестве дополнительной компенсации вещи из того самого склада вещей, оставшихся после казненных, о котором я говорил. Они с сестрой получили оттуда кружева и туфли. Другие получили, может быть, белье и платья. Третьи, у которых были дети, получили детские рубашечки и туфли, снятые с убитых детей.
Так замыкается цепь, включающая в себя всю Германию. На одном конце этой цепи палач Теодор Ш., вырывавший у людей золотые зубы и толкавший их в душегубки, на другом конце цепи Эдит Шостек, которая всего-навсего за свою работу получала вещи убитых. Они на разных концах цепи, но цепь одна. Одним больше, а другим меньше, но им придется отвечать всем. Пусть они не кивают друг на друга. Пусть они раз и навсегда поймут это: придется отвечать всем.
«Красная звезда», 10-12 августа 1944 г.
[13; 188-208]
