16 апреля 1944 года - 1030 день войны
Войска 3-го Украинского фронта форсировали р. Днестр южнее Тирасполя, освободили населенные пункты Урсоя, Кицкань, Копанки и захватили плацдарм на западном берегу Днестра. [3; 544]
Войска Отдельной Приморской армии освободили г. Ялту. [3; 544]
Президиум Верховного Совета СССР принял указы о награждении орденами и медалями работников заводов № 387, 154 и 45 Народного Комиссариата авиационной промышленности за образцовое выполнение заданий правительства по производству самолетов У-2 и моторов. [3; 544]
Корреспонденция Константина Симонова "Осада Тернополя",
опубликованная в газете "Красная звезда"
Так же, как и на всех фронтовых перекрестках, и на этом стоит столб с указателями: одна дощечка, указывающая налево,— «автобаза», и другая, указывающая прямо,— «Тернополь — 3 км». У столба, как и всюду, стоит регулировщик, и машины сворачивают то налево, то проходят прямо, туда, где за холмами лежит Тернополь. Дощечка выглядит вполне мирно, по-тыловому, но в городе идет бой.
Сначала машина поднимается по косогору на высокий холм, изборожденный рядами глубоких, осыпавшихся от разрывов траншей. Это так называемый район каменоломен, место, где происходили особенно жестокие бои на подступах к городу. Действительно, если остановиться на гребне холма и посмотреть назад, в ту сторону, откуда наши войска начинали наступление на Тернополь, то нетрудно себе представить, каких усилий стоило овладеть подступами к городу. Широкая, со всех сторон открытая долина расстилается под холмами; по ней, по совершенно открытому месту, приходилось наступать нашим и брать эти каменоломни. Сложность штурма усугублялась тем, что, кроме обычных траншей, в холмах прорыты многочисленные галереи для разработки камня, уходящие так глубоко под землю, что только снаряды артиллерии большой мощности и в большом количестве могли разбить и засыпать эти ходы.
Если посмотреть с холма в другую сторону, то взгляду открывается Тернополь, живописный город, спускающийся амфитеатром к расположенному на запад от него водохранилищу.
Над центром города в этот утренний час то здесь, то там бьются сероватые дымки разрывов, и с ветром доносится автоматная трескотня. Машина спускается к улице, на противоположном конце которой еще сидят немцы. По обочинам дороги, в грязных канавах изредка попадаются еще не убранные трупы.
Вот и сам город. Кривые переулки его восточной окраины, низкие домики с потемневшими черепичными и светлыми оцинкованными крышами. На всем лежит печать войны, прошедшей здесь, не миновав ни одного дома. У некоторых совсем сорваны крыши, но рядом с зияющими дырами и следами разрушений каким-то чудом на два дома дальше в окнах остались целыми стекла, и сквозь них можно видеть внутренность брошенных квартир, горшки с засохшими цветами на подоконниках, шкафы с распахнутыми дверками.
Мы пересекаем наполовину скошенный снарядами маленький городской сад и въезжаем на улицу, где в одном из немногих сравнительно целых домов разместился штаб одной из двух дивизий, штурмующих город.
В небольшой комнате, сохранившей еще следы мирной жизни хозяев, стоят полевые телефоны и над планом города за столом склонились пехотные и артиллерийские командиры. На стене висит Мадонна и рядом с ней маленькое, грубо сделанное распятие. Кипы немецких журналов валяются возле кушетки, на ней лежит раскрытый, толстый, переплетенный в красную кожу том «Истории польского искусства». Там скачут всадники то в шлемах, то в конфедератках и равнодушные красавицы неподвижно сидят в пышных старинных костюмах.
А посреди комнаты на столе лежит карта, или, вернее, план города Тернопсля, где перенумерованы все кварталы: отмеченные красной линией — наши, их большинство, и отмеченные синим карандашом, зажатые в центре города,— немецкие.
Сегодня на день и на ночь намечен решительный штурм нескольких кварталов, взятие которых обеспечит в дальнейшем возможность общего и окончательного штурма.
Главное, что сейчас определяет здесь характер боев,— близость к противнику. По всей линии фронта, проходящей через город, расстояние между нами и немцами нигде не превышает пятидесяти метров, местами сокращаясь до пятнадцати, а кое-где измеряется всего-навсего толщиной капитальной стены или потолочного перекрытия — там, где в разных частях одного и того же дома сидят и наши и немцы и делят его между собой по вертикали или по горизонтали; подвальный этаж принадлежит немцам, а первый и второй — нам. Эта близость к противнику имеет и свои хорошие, и свои трудные стороны. Мы всюду находимся на расстоянии непосредственного броска в атаку, но в то же время мы лишены возможности бомбардировать немцев с воздуха, лишены возможности разрушить артиллерией ряд непосредственно прилегающих к нашему переднему краю домов, и даже огонь артиллерии по лежащим в глубине зданиям сосредоточен на таком «пятачке», что все расчеты артиллеристов должны быть исключительно тщательны. Тернопольский немецкий гарнизон, в который сейчас входят остатки охранной дивизии СС, остатки одной пехотной дивизии, нескольких артиллерийских полков, нескольких специальных частей и офицерского штрафного батальона, засел в центре города. Эта часть города состоит главным образом из старинных капитальных зданий, где стены местами достигают толщины двух или даже двух с половиной метров, где старинная кладка кирпича несокрушима и прямое попадание снаряда полевой 76-миллиметровой пушки оставляет на стене лишь небольшое пятно осыпавшейся штукатурки. Это — здания тюрьмы, доминиканского монастыря, офицерской школы и замка.
На разрушение каждого из них нужны сотни тяжелых снарядов. Между тем улицы, на которых стоят все эти дома, так узки и извилисты, что стрельба прямой наводкой часто почти невозможна. А именно она могла бы принести наибольшие результаты.
Словом, задача взять эту небольшую оставшуюся за немцами часть города является задачей исключительно трудной.
Достаточно просидеть час-другой с офицерами штаба и прослушать серию указаний, распоряжений, донесений, чтобы понять, как сложно то, что происходило здесь вчера и позавчера, и то, что будет происходить сегодня.
Сейчас по лежащим на столе планам уточняются непосредственные задачи дня. С 15.00 до 17.55 сегодня вся артиллерия будет вести огонь. Но это не вообще огонь по всей площади, занятой немцами. Побатарейно и подивизионно намечены определенные объекты, разрушение которых представляется особенно важным для успеха предстоящего штурма. В 17.55, когда кончится огонь на разрушение, вся артиллерия сделает одновременный пятиминутный огневой налет, и пехота пойдет на штурм.
В условиях уличных сражений боевой единицей стал уже не батальон и не рота, а штурмовая группа. Это пятнадцать-двадцать человек, вооруженных автоматами, винтовками, гранатами и термитными шарами. Каждой такой группе придано несколько пушек, которые по указанию командира штурмовой группы будут вести огонь по амбразурам, по окнам, по засевшим пулеметчикам, открывая дорогу пехоте. Перед этими группами тоже не ставится задача вообще идти вперед. Нет, для каждой из них уже с утра намечен дом, в который она должна ворваться во время штурма.
Идет кропотливая работа. Артиллеристы уточняют сведения и один за другим уходят. Они отправляются вперед, туда, в самое пекло боя, на расстояние пятидесяти метров от немцев; оттуда, находясь вместе с пехотными командирами и простым глазом наблюдая за каждым разрывом, они будут корректировать огонь своих орудий.
Четырнадцать часов сорок пять минут. До открытия огня осталось пятнадцать минут. Полковник К. приказывает телефонисту вызывать по очереди командиров. Он проверяет по телефону готовность пехоты и торопит. Командиры поочередно докладывают ему о степени готовности. Они уже сейчас сидят там, на своих наблюдательных пунктах, и дыхание приближающегося боя, несущееся по проводам, все острее чувствуется в комнате штаба.
Осталось пять минут до начала. Мы выходим из штаба и по разбитой улице добираемся до наблюдательного пункта. Это трехэтажный дом, расположенный неподалеку от штаба. Мы начинаем подниматься по скрипучей лестнице с обломанными перилами на третий этаж, когда сзади раздается такой оглушительный треск артиллерийских залпов и вслед за этим глухие, с двойным и тройным эхом раскатывающиеся по городу разрывы тяжелых снарядов.
На третьем этаже у стереотрубы, выставленной прямо в окно, столпилось несколько человек. Майор Козлов, совсем еще молодой, безусый юноша, следит в стереотрубу за разрывами. Другие нетерпеливо смотрят в бинокли. Над центром города все чаще и чаще начинают взлетать черные столбы дыма. Б комнате тесно. Майор сидит перед стереотрубой в изящном плетеном кресле. В комнате все те же традиционные Мадонна и распятие, выбитые стекла окон и в то же время мирно висящие на стене ковры, кушетка, заваленная вышитыми подушками, книжные шкафы и в углу стол, на котором, бог весть, уже сколько дней стоит недоеденный хояевами ужин. Я подхожу к книжному шкафу и беру на выбор несколько книг. Интересно, кто тут жил? История Эллады на польском языке, целая полка кииг Мицкевича в кожаных переплетах, кипы львовских газет. Я спрашиваю, давно ли исчезли отсюда жители.
— А они не исчезли,— отвечают мне.— Сегодня ночью приходила старушка-хозяйка — жена профессора. Они в деревне сидят.
— Ну, и зачем же она приходила?
— А так... Посмотрела на разбитые окна, рамы, поплакала, потом попросила, чтобы берегли то, что осталось. Ну мы, что же, сказали: «Если немец снаряд не вмажет, то цело будет». Она опять в деревню пошла.
Не желая мешать, мы вылезаем сначала на чердак, а потом на крышу. Здесь, правда, нет стереотрубы, но простым глазом отсюда все видно и, пожалуй, даже лучше, чем там, внизу. Мой провожатый показывает рукой на здание, где засели немцы. По ним ведется сейчас огонь. Кругом вздымаются фонтаны земли, хорошо видно, как взлетают в небо обломки стен и веером падают вниз. В двух или трех местах я вижу на крышах домов какие-то красные пятна.
— Что это?— спрашиваю я.
Мой провожатый передает мне бинокль. Я гляжу в него и все-таки не понимаю. Большие, красные, похожие на скомканные полотнища куски лежат прямо на крышах.
— Это их парашюты,— говорит мой провожатый.
Он вынимает из кармана квадратный кусок красной материи.
— Вот из этого они делаются. Я от парашюта оторвал. Они каждую ночь бросают парашюты со снарядами и патронами, но последние дни круг так сузился, что три четверти попадает к нам и четверть к ним, а некоторые застревают на крышах. Попробуй-ка, достань — под нашим огнем!
Артиллерийский обстрел продолжается. Теперь отвечает немецкая артиллерия, но ее разрывы тонут в сплошном гуле нашего огня. Я спрашиваю, не нейдем ли мы кого-нибудь из местных жителей.
— А как же, найдем, вон в том доме живут, я видел.
Мы спускаемся с крыши. В доме напротив, вернее, в развалинах его, действительно живут люди. В доме уцелела лишь одна комната — в ней у окна расположились двое красноармейцев хозяйственного взвода, один из которых, уютно усевшись у окошечка в углу, чинит чьи-то сапоги. Еще молодая женщина со следами увядающей красоты стирает в большом тазу детское белье. У холодной печки, зябко съежившись, сидит дряхлый старик, а на кушетке грызет корку хлеба, обмакивая ее в подаренный бойцами сахарный песок, маленький мальчик.
Женщина отвечает на мои вопросы, что ее зовут Магдалина Задорайко; неделю назад немецким снарядом у нее убит муж, но она не ушла отсюда, она только перешла из той комнаты, где был убит муж, сюда вот, в чужую. Мужа звали Дмитрий. Он работал на железной дороге. А сына зовут Любомир. Ему всего два с половиной года.
Женщина замолкает и утирает углом передника глаза, а Любомир Дмитриевич, которому, на его счастье, еще мало дано понимать в жизни, спокойно сидит на кушетке, жует хлеб и меланхолически водит своим маленьким пальцем по струнам лежащей рядом с ним на тахте мандолины. Мандолина жалобно звенит.
Я спрашиваю старика, сидящего у печи:
-— Это ваш внук?
Но старик говорит, что он чужой, он — Семен Чубатый. Его дом разбило, обоих сыновей убили немцы, а ему самому восемьдесят четыре года и некуда пойти. Вот он и пошел к соседям — Задорайко — и сидит у них.
Стекла в комнате начинают дрожать, и раздается грохот тяжелых разрывов. Женщина вздрагивает, на мгновение застывает, потом бросается к ребенку.
— Опять бомбить прилетели,— спокойно говорит один из бойцов, высовываясь в окошко.
— Может быть, в подвал пойти? — говорит женщина, все еще не выпуская из рук Любомира.
В это время, очевидно, сделав второй заход, немецкие самолеты кладут вторую серию бомб. Дом содрогается, бомбы упали где-то близко. Женщина, прижимая к себе ребенка, бежит в подвал. Старик Чубатый ковыляет вслед за ней.
Мы выходим на улицу и, стоя под прикрытием стены, наблюдаем. Сделав еще один заход и на этот раз сбросив бомбы далеко от нас, самолеты уходят. Едва все стихает, как женщина с Любомиром на руках появляется из подвела.
— Улетели? — спрашивает она.
— Улетели.
— Пойду в комнату,— говорит она,— а то совсем малыш простудится. Он и так у меня в подвале заболел,
— Хотите посмотреть, какие тут подвалы? — говорит мне провожатый.
Мы спускаемся в подвал и осматриваем его. В подвал ведет лестница по крайней мере в пятнадцать ступенек. Он очень глубок и внутри разделен стенками на несколько отделений.
— Вот видите, какой неказистый, маленький дом и какой подвал. И так всюду тут, в городе. Дом уже возьмешь, а с подвалом еще целая история. Все этажи разобьешь, а в подвале сидят еще немцы.
Мы возвращаемся в штаб. Полковник запрашивает пехотных командиров о результатах работы артиллерии. Почти все отвечают одинаково: «Артиллерия бьет замечательно».
— Замечательно? — громко переспрашивает полковник и, улыбаясь, смотрит на артиллериста, подполковника Бурназяна.— Ну, если артиллеристы на вас работают замечательно, так вы сами тоже готовьтесь так сделать, чтобы и они про вас сказали — «замечательно»!
Полковник торопится опросить всех. Время штурма приближается.
— Ну, ну, — ласково кричит он в телефон замешкавшейся телефонистке.— Девушка, что ты так долго? Ну, скорее соединяй!
Осталось восемь минут. Через три минуты будет общий залп всей артиллерии.
— Разом все натянем шнуры и дадим залп,— говорит Бурназян.— Доложим о выполнении задания огнем.
Я тороплюсь снова на наблюдательный пункт. Взбираюсь на крышу в самую минуту начала огневого налета. Сзади ревут десятки артиллерийских стволов. Над городом сплошное море дыма, и хотя здания, по которым бьет сейчас артиллерия, всего в шестистах-семистах метрах, они не видны. Над ними стоит сплошная дымная пелена, в пяти или шести местах ее прорезают только высокие языки пламени начавшихся пожаров.
И вдруг неожиданно над крышами ближних домов взлетают две белые стайки испуганных домашних голубей.
Через пять-шесть минут артиллерийский налет стихает, и по всему городу вспыхивает ожесточенный пулеметный огонь, сопровождаемый то там, то тут выстрелами артиллерии. Но теперь уже снаряды не летят через наши головы, теперь артиллерия бьет прямой наводкой с шестидесяти, сорока, двадцати метров. Артиллеристы подкатывают орудия на руках и бьют по целям. Начинается штурм.
Мы снова возвращаемся в штаб. Теперь сюда через каждые полчаса поступают донесения о ходе штурма. Через час приходит донесение о взятии первого дома. Вскоре сообщают о том, что взят еще один дом, на этот раз большой, капитальный — школа.
— Каждый солдат теперь знает свой дом,— отрываясь от телефона, говорит полковник.— Его дом — это не тот дом, в котором он сидел до штурма, его дом теперь тот, который он должен взять.
Начинает темнеть. Взят еще один дом. Полковник звонит командирам, находящимся непосредственно на поле боя, и требует приложить все усилия к тому, чтобы действия протекали более решительно.
Звонит непосредственный начальник. Он сообщает, что у соседа К., у полковника Дергачева, дела идут значительно успешнее. Он к этому времени взял уже десяток домов.
— Есть! — говорит полковник.— Есть,— и еще раз повторяет:— Есть!
Он кладет трубку и тотчас же приказывает телефонисту вызвать поочередно всех своих командиров.
Снова начинаются телефонные звонки и доклады командиров. Через пятнадцать минут приходит сообщение о том, что в одном из взятых домов опять немцы. Полковник посылает офицера штаба выяснить на месте и восстановить положение в доме.
Через несколько минут новый доклад. Оказывается, первое сообщение было ложным. Получилось редкое сочетание: дом не отдан немцам, но они действительно в нем сидят. В первом этаже наши автоматчики и связисты, с самого начала доложившие по телефону, что дом взят, в третьем этаже — тоже наши, с ходу проскочившие прямо туда. А во втором, среднем, этаже еще остались немцы. Сейчас их выбивают, забрасывают гранатами.
Еще через несколько минут сообщают, что дом окончательно взят. Уже темно. По улице мимо нас грохочут самоходные орудия. Они идут на поддержку штурмовым группам, атакующим один из главных опорных пунктов немцев — тюрьму.
Проходит несколько минут, и до нас доносятся глухие разрывы снарядов самоходных орудий. Это означает начало штурма тюрьмы.
Ночь. Бой продолжается. Сейчас обеими штурмующими дивизиями взято девятнадцать домов. Очевидно, за ночь должно пзсть еще несколько. Пулеметная стрельба смешивается с разрывами гранат и с выстрелами пушек, а над всем этим — равномерное гудение немецких самолетов над городом. Небо все в разноцветных очередях зенитных пулеметов и желтых вспышках разрывов.
Один из боевых дней заканчивается. Через несколько часов наступит следующий день, но бой за Тернополь продолжается. Он идет непрерывно, переходя изо дня в ночь и из ночи в день, но кольцо вокруг немцев все сжимается — медленно и верно, несмотря на отчаянное сопротивление врага. И я думаю, что к тому времени, когда эта корреспонденция дойдет до Москвы, бой закончится взятием Тернополя и в истории войны будет перевернута и отойдет в прошлое еще одна из самых трудных и вместе с тем героических страниц.
«Красная звезда», 16 апреля 1944 г.
[13; 164-172]
