16

25 мая 1943 года - 703 день войны

25 В ходе боевой операции партизаны бригады "Чекист" в Белоруссии одновременно разгромили три вражеских гарнизона в деревнях Шкловского района. [1; 225]

 В Баренцевом море советскими самолетами-торпедоносцами потоплен немецкий транспорт водоизмещением в 10 тыс. т. [1; 225]

 

 


Хроника блокадного Ленинграда

Сегодня бомбежка началась в 15 часов 57 минут и продолжалась 18 минут. Среди пострадавших профессор Первого медицинского института Борис Петрович Абрамсон, спасший жизнь многим ленинградцам. Случалось, что во время обстрела, когда раненых было особенно много, он сутками не выходил из клиники. Сегодня профессор спешил на заседание Ученого совета Института переливания крови и был убит разрывом бомбы на углу 2-й Советской улицы и Суворовского проспекта.

Снайперами и пулеметчиками сегодня истреблено на переднем крае до 200 гитлеровцев. Огнем артиллерии разрушено 24 дзота и 13 землянок противника. Подавлено 28 его артиллерийских и минометных батарей...

Бюро горкома партии обязало исполком Ленгорсовета начать неотложный ремонт здания Публичной библиотеки.

Для ленинградцев, имеющих индивидуальные огороды, сегодня в городе продавалась рассада белокочанной и цветной капусты, томатов, кабачков, тыквы и свеклы. [5; 354]


Воспоминания Давида Иосифовича Ортенберга,
ответственного редактора газеты "Красная звезда"

Вот уже полтора года немцы в Крыму. В газете изредка печатались небольшие заметки об этом крае, находящемся под пятой гитлеровских оккупантов. А сегодня Петр Павленко подробно рассказывает, что там происходит. Не буду приводить факты. Ясно, что и в Крыму враг бесчинствует так же, как и всюду.

На КП фронта и армий приходят партизаны. Петр Андреевич встречается с ними, расспрашивает, вникая в подробности партизанской войны, принявшей такие размеры, что немцы не только ночью, но и днем ходят лишь группами, оглядываясь по сторонам. А вот мысли и рассуждения писателя:

«...Партизаны рассказывают, а я вспоминаю дом в Гурзуфе, связанный с именем Пушкина. Вспоминаю, как ребята из Артека собирали тут древних стариков, в чьей памяти еще сохранились рассказы о неугомонном глазастом человеке, некогда гостившем в этих местах... Вспоминается мне и давнишний летний день на месте предполагаемой могилы Мамая, и экскурсия молодых моряков-черноморцев, и как они, покачивая головами, с трогательным удивлением слушали рассказы о приключениях этого последнего разорителя Руси.

— Ишь куда забежал от нас! — сказал белобрысый рязанец.— И умереть места-то не нашел. Тут бы надпись сделать: «Помер на бегу!»

Все тогда рассмеялись на эту реплику. Она вспомнилась мне сейчас. Сколько разорителей наших вот так же, как и Мамай, померло на бегу, в бесславном изгнании, вдали от своих родных мест! Немцам предстоит такая же судьба.

«Ишь, куда забежал помирать»,— может быть, и сегодня говорит партизанский паренек, засыпая землей останки вора-убийцы в лохмотьях зеленой шинели».

И еще одна цитата:

«Всеобщая ненависть к немцам,— говорит мне крымский партизан, прибывший на Большую землю,— наше лучшее убежище... В детстве мне бабка говорила: если паука убить, так будто бы сорок грехов простятся, а теперь я думаю, если за паука сорок, так за убитого немца надо грехи всей жизни человеку простить».


Андрей Платонов принес небольшую повесть «Оборона Семидворья».

Мы отобрали несколько глав и опубликовали; полностью повесть Платонов передал в журнал. Вдруг совершенно неожиданно для нас в «Правде» появилась разгромная статья Ю. Лукина. Сразу подумалось: ну, начинается!.. Литературная судьба Платонова в предвоенные годы была драматичной. Неужели его снова подвергнут гонениям?

Что же начинается? Об этом надо рассказать.

Летом прошлого года мы получили записку Василия Гроссмана. Он просил «принять под свое покровительство» своего друга Андрея Платонова: «Он беззащитен и неустроен». Да, нелегкую задачу поставил перед нами Василий Семенович. Платонов в те годы был человеком, отторгнутым от литературы. В 1931 году он напечатал в журнале «Красная новь» повесть «Впрок (Бедняцкая хроника)». Это был честный и правдивый рассказ о деревенской жизни того времени. Уже тогда писатель увидел серьезную опасность, которую таило административно-бюрократическое командование крестьянством. Повесть не понравилась Сталину, он ее отругал, а Платонова назвал «кулаком», «сволочью». В следующем же номере «Красной нови» редактор журнала Александр Фадеев опубликовал статью под названием «Об одной кулацкой хронике». В этой статье Платонов был назван «кулацким агентом», а его повесть — «вылазкой классового врага». И тут же заявление редколлегии, что она «присоединяется к оценке очерка Платонова, данной в статье Фадеева, и считает грубой ошибкой ее опубликование в «Красной нови».

После этого Платонова перестали печатать. Если и появлялась его заметка где-либо, она шла под псевдонимом «Человеков». И все же мы отважились взять Андрея Платоновича в «Красную звезду» и назначили специальным корреспондентом газеты. Вскоре на ее страницах стали появляться его знаменитые очерки, и подписаны они были не «Человековым», а подлинным именем Платонова.

Читатель может спросить; как же редакция решилась взять на работу в центральную военную газету литератора с такой репутацией? Постараюсь объяснить. Я был уверен, что никто, в том числе и Сталин, не может запретить человеку, какие бы за ним ни числились грехи, защищая родину, пройти проверку огнем. Так было у нас с Федором Панферовым, которого Сталин приказал исключить из партии, о чем я уже рассказывал. Так было и с Александром Авдеенко, которого по указанию Сталина исключили из Союза писателей и из партии, отлучили от литературы, о чем я еще расскажу.

Ныне могу признаться, что так я думал по наивности, не понимая, что за человек был Сталин, не знал многое, очень многое из того, что открылось после XX съезда партии и особенно в наше время. Сколько и в годы войны послал Сталин людей в тюрьмы, лагеря, на эшафот! Если даже он считал, что они в чем-то виноваты, он мог дать им возможность, как тогда говорили, своей кровью искупить на фронте вину, хотя, как известно, это были люди безвинные. Но кровожадность узурпатора была настолько сильна, что он и этого не захотел. В ту пору мы еще верили ему, да и считали, что идет война и о ней надо думать прежде всего.

Однако вернусь к платоновской «Обороне Семидворья». Это рассказ не столько о тактике боя, сколько о душевном мире воина, его думах, переживаниях в минуты и часы горячего боя. «Слово Платонова,— писала критик Инна Борисова,— сверхплотно, но при этом оно не натужно, не тяжеловесно, а очень легко и внезапно. Эти неожиданные дали, открывающиеся в быстром и новом соединении самых обыденных слов, часто делают фразу Платонова столь же законченной и самостоятельной, как целое произведение». Именно таким языком и написана «Оборона Семидворья».

Вот этот феномен платоновского слова и послужил поводом для выступления «Правды». Но на сей раз пронесло. Наверху молчат. Вскоре мы опубликовали новый очерк Платонова — тоже молчат. Словом, сошло!

Все же главный критик литературы — народ, наши воины. В том же году очерки Платонова, опубликованные в «Красной звезде», вышли небольшой книжечкой под названием «Одухотворенные люди». О том, как их встретили на фронте, свидетельствует литератор Э. Подаревский в статье, опубликованной в 1943 году в газете «Литература и искусство»:

«Началось в теплушке шедшего на фронт эшелона. Ездили в ней лыжники, замечательный народ, все, как один, добровольно вступившие в лыжный батальон. На долгой стоянке зашел я к автоматчикам. Посидели, попили чайку, поговорили — о фронте, о море, о книгах. И вечный жадный вопрос: «Почитать нет ли чего, товарищ лейтенант?»

У меня с собой книжечка Андрея Платонова «Одухотворенные люди». Засветили коптилку и стали читать. В середине чтения я ушел — книжка осталась у автоматчиков. «Не уносите, товарищ лейтенадт, дочитаем — отдадим. Очень интересная». На другой день не отдали. Оказалось, когда читали автоматчики, услыхали краем уха минометчики, выпросили себе. От минометчиков — к стрелкам, от стрелков — к хозвзводу, санитарам, саперам — пока до фронта доехали, книжка ходила и ходила по рукам. Недавно книжка вернулась ко мне в полевую сумку, зачитанная до дыр...

Сержант, возвративший ее мне, сказал: «Хорошая книжка. Очень понравилась, потому и не отдавали долго. Всем понравилась — и тем, кто вроде меня, сам на фронте побывал, и тем, кто впервые едет... Вот только удивительно, откуда он, писатель, все, что они там на позициях делали и о чем думали,— откуда он все это так доподлинно знает?»

Не знаю, объяснил ли лейтенант, откуда Платонов все это знает. Но нам доподлинно известно — он почти все дни на фронте, в землянках, окопах, блиндажах, на «передке», рядом с солдатами...

На той же полосе «Красной звезды», где опубликован очерк Платонова, помещено интервью нашего спецкора Якова Милецкого с командиром недавно сформированной из французских добровольцев эскадрильи «Нормандия» Жаном Тюланом. Корреспондент рассказывает:

Майор Жан Тюлан сидел за раскладным столиком. В форме французского летчика — короткой темно-синей куртке спортивного покроя — он казался моложе своих тридцати лег. Внешний вид майора типичен для летчика-истребителя: он небольшого роста, стройный, легкий и быстрый в движениях. Жан Тюлан приехал к нам, уже обладая боевым опытом. Он участвовал в ливийской кампании и однажды на своем истребителе заставил приземлиться вражеский санитарный самолет. Ко всеобщему удивлению, в этом самолете оказались шесть совершенно здоровых итальянских генералов, пытавшихся улизнуть от союзных войск. О боевом опыте майора говорят и три орденских ленточки на его куртке.

Эскадрилья организована недавно, но уже уничтожила шесть немецких самолетов. На аэродромах противника она уничтожила еще шесть одноместных и два двухмоторных самолета. Что ж, для начала неплохо, хотя летчики мечтают о большем. Оно будет! Будет полк. Будут французские летчики — Герои Советского Союза!

Наши летчики прекрасно отзываются о французах. Они уважительно говорят:

— Умеют ребята воевать. Красиво работают...

Также уважительно говорят и о наших летчиках французы:

— Русские знают свое дело. Серьезная работа.

— Бравые люди эти русские летчики.

Все, что рассказал майор Жан Тюлан, было опубликовано в газете. Вот только его имя мы не смогли назвать. Во Франции осталась семья Тюлана, и нам пришлось ограничиться его инициалами...


Юрий Либединский вслед за сталинградским очерком сдал еще один: «Казачья дочь». Начинается он так:

«По станицам захваченного немцами Термосинского района шла слава об Ане Обрывкиной, неуловимой партизанской разведчице...» А далее — рассказ о ее подвиге. До войны — секретарь комсомольской организации станицы Нижне-Гнутовской. Сирота, она не помнила матери. В первые же дни, когда немцы захватили станицу, она вступила в партизанский отряд. В один из поздних осенних дней сорок второго года, когда Аня пришла в родную станицу, ее схватили немцы. Свидетели ее мучений рассказывали:

— На рассвете ее кинули в общую камеру. Она была почти без сознания. Волосы ее стали темны и влажны от крови. Когда она пришла в себя, говорить с ней было трудно, она почти оглохла от побоев, кашляла кровью. Немцы ее уговаривали: «Тебе девятнадцать лет, тебе жить хочется, скажи, где партизаны, мы наградим и отпустим тебя. Никто ничего не будет знать...» Ее били и пытали всю ночь.

Назавтра люди увидели ее. Она была на себя не похожа. Она не шла, а тащилась по земле. Плакали взрослые, молчали дети. В студеный день без обуви, в окровавленных чулках фашисты гнали ее Термосиным и хутором Захаровским по оврагам, рощам, по тем местам, где, чуяли немецкие ищейки, должны были проходить партизанские тропы, кричали ей по-немецки и по-русски: «Скажи, укажи, где партизаны?» Но молчала донская земля — ничего не говорила казацкая дочь Анна Обрывкина. Снова ее мучили и били. Но не выдала героиня своих. Только сестра ее, которая неотступно шла по ее кровавому следу, слышала, как она стонала: «Мама... мама...»

И писательское, щемящее душу объяснение: «Осиротев в раннем детстве, Аня никого не называла мамой. Но так велики были ее мучения, что они исторгли из ее души это заветное слово».

Муки ее кончились возле хутора Захаровского. Там враги признали себя побежденными, там они застрелили Аню. И так велика была злоба немцев против девушки, которую они не смогли победить, что с ней и мертвой сводили свои счеты, запретив ее похоронить.

«Наша Зоя»,— с гордостью говорят на Дону и в Сталинграде, сближая свою Аню с Зоей Космодемьянской, героиней освобожденной московской земли»,— пишет Либединский.

Перечитав ныне взволнованный очерк Либединского, я решил узнать что-либо еще о жизни и трагическом конце Ани и написал письмо на ее родину. Ответил мне ветеран Отечественной войны Стефан Федорович Рычков.

«Мне довелось,— пишет он,— учиться с Аней в одном классе. Она была душой нашей школы, примером и в учебе, и в поведении, способным организатором и общественницей. Играла на нескольких музыкальных инструментах. Семья Ани — отец и две сестры — жили в большой нужде, но, несмотря на это, она всегда была опрятно одета и бодра духом.

В партизанский отряд она вступила, как только немцы приблизились к селу. Сведения о передвижении вражеских войск к Сталинграду она передавала по рации в город. Дважды попадала в лапы фашистов, но дважды убегала. Немцы смогли окружить партизан. В отряде были большие потери. Отходя, Аня наткнулась на командира отряда Погорелова. Раненный в обе ноги, он лежал недвижимо. Аня, как могла, перевязала раны, с трудом дотащила к зарослям, где они укрылись...

Ее старшая сестра Елена неотступно шла за ней. Прощаясь, Аня, зная, что ее ведут на смерть, говорила: «Скоро наши придут...» Аня вела себя мужественно, не дала никаких показаний о партизанах, только, как дитя, плакала: «О, мама, мама, как мне тяжело...»

В селе Нижне-Гнутовское бывшего Термосинского района односельчане бережно хранят память о мужественной партизанке... И все же фронтовик и односельчанин Ани жалуется: «Будучи депутатом Нижне-Гнутовского сельсовета и членом его исполкома, я неоднократно вносил предложение присвоить Нижне-Гнутовской школе имя Ани Обрывкиной, установить мемориальную доску и памятник возле школы, где она училась. Пока мое предложение остается неосуществленным. Хочется верить, что пожелание общественности будет принято близко к сердцу и односельчанами, и в районе». [9; 245-250]