20 мая 1943 года - 698 день войны
Советской авиацией в Черном море в районе Анапа - Керчь потоплено 6 самоходных барж с войсками противника. [1; 224]
Началась карательная операция гитлеровцев под кодовым названием "Котбус" против партизан и местного населения ряда районов южной части Витебской и северо-восточной части Минской областей (участвовало около 80 тыс. карателей). Окруженным в районе Домжерицких болот и оз. Палик партизанским бригадам с боями удалось прорвать блокаду и выйти из окружения, после чего операция была остановлена. [1; 224]
Партизаны Брянских лесов начали бои против крупной карательной экспедиции, которую гитлеровцы предприняли в связи с подготовкой к наступлению в районе Орла — Курска. Ожесточенные бои длились до начала июля, но гитлеровцы успеха не имели. Партизаны продолжали наносить удары по врагу и тем способствовали успеху Советской Армии. [3; 382]
Опубликовано сообщение ВЦСПС и Народного Комиссариата пищевой промышленности СССР об итогах Всесоюзного социалистического соревнования совхозов по животноводству за I квартал 1943 г. Переходящее Красное знамя Государственного Комитета Обороны и первая премия присуждены Земехчинскому свеклосовхозу Пензенской области. Оставлено переходящее Красное знамя Государственного Комитета Обороны и присуждена первая премия Алма-Атинскому табачному совхозу Казахской ССР. Оставлены переходящие Красные знамена ВЦСПС и Народного Комиссариата пищевой промышленности СССР и присуждены вторые премии — овоще-молочному совхозу «Маяк» Ивановской области, Бийскому откормочному пункту Главсахара Алтайского края. Присуждены переходящие Красные знамена ВЦСПС и Народного Комиссариата пищевой промышленности СССР и вторые премии — Киятскому картофелесовхозу Татарской АССР, Таласскому табачному совхозу Киргизской ССР. Присуждены третьи премии — Чебоксарскому винодельческому совхозу Чувашской АССР, плодо-ягодному совхозу имени «15 лет Октября» Рязанской области. [3; 382]
Хроника блокадного Ленинграда
Наши летчики сбили 8 самолетов противника. Но бомбежка все же была. Правда, из 26 бомб, сброшенных на город, 4 не разорвались, 2 упали в воду, 3 — на пустырь. Одна бомба угодила в склад металлического лома на Невском машиностроительном заводе. Но. есть и разрушения. За Невской заставой повреждены баня и столовая. Пострадали 6 человек.
Сегодня огородники Кировского завода полностью закончили подготовку к весеннему севу. Обрабатывая грядки, они очищали их от сорняков, от камней и от осколков вражеских снарядов. Огороды, расположенные неподалеку от завода, тоже подвергались обстрелам. Вскапывая грядки, погибли работницы Александра Ефимовна Кочешкова, Прасковья Григорьевна Смирнова, молодая стахановка Людмила Трофимова. Многие на огородах были ранены.
Число огородников в Ленинграде значительно возросло. В минувшем году их было 276 000, теперь уже 349 950.
Подсчитано, что за 20 дней мая наши снайперы уничтожили более 2000 фашистов. 40 из них записано на боевой счет красноармейца Леонтия Приходько. Командир минометного взвода лейтенант Николай Кочубей, отдающий немало времени снайперской охоте, уничтожил в мае 26 гитлеровцев. Старший сержант Федор Резниченко — 23...
Пленный немецкий сапер сказал на допросе:
— Русские снайперы просто не дают нам работать. Они все время выслеживают нас, и на пустяковую работу приходится тратить массу времени, так как постоянно надо укрываться. За четыре месяца наша рота потеряла от снайперов сто девятнадцать человек.
А вот свидетельство другого пленного:
— Русские стреляют дьявольски метко... В «тихие» дни русские снайперы выбивают по шесть — десять человек. Сколько всего потерял батальон, я в точности не знаю, но потери большие — у русских здесь поразительно меткие снайперы. [5; 351]
Воспоминания Давида Иосифовича Ортенберга,
ответственного редактора газеты "Красная звезда"
Наше наступление на Кубани приостановлено; сил для преодоления усилившегося сопротивления немцев недостаточно. Официально сообщение было лишь о том, что северо-восточнее Новороссийска наши части вели артиллерийскую перестрелку, разбито несколько вражеских дзотов и блиндажей. В репортажах спецкоров с других фронтов — о боях местного значения, возникавших то тут, то там с целью улучшения позиций на плацдарме, об овладении одной-двумя высотами или отражении атак противника, пытающегося провести такого рода операции.
Была у меня в эти дни встреча с Г. К. Жуковым. Естественно, я не стал его спрашивать о планах и намерениях Ставки. Не знал я, да и не мог знать о знаменитой апрельской телеграмме Жукова Верховному Главнокомандующему, определившей наши стратегические задачи в районе Курской дуги: «Переход наших войск в наступление в ближайшие дни с целью упреждения противника считаю нецелесообразным. Лучше будет, если мы измотаем противника на нашей обороне, выбьем ему танки, а затем, введя свежие резервы, переходом в общее наступление окончательно добьем основную группировку противника».
То, что события назревают именно на Курской дуге, мне уже было более или менее ясно. Все же во время нашего разговора с Жуковым я как бы ненароком спросил его:
— Георгий Константинович! Я направил группу наших корреспондентов в район Курской дуги — на Юго-Западный, Воронежский, Центральный и Брянский фронты. Как считаешь, правильно сделал?
Жуков, разгадав, видно, мой замысел, улыбнулся:
— Не ошибся...
— А что сейчас главное для газеты?
— Все главное,— сказал он и после небольшой паузы добавил: — Главное — боевая готовность в обороне и разведка...
Сегодня получена от наших спецкоров первая корреспонденция «Боевая готовность». Они попали в точку, словно подслушали мой разговор с Жуковым. Побывали в дивизиях, полках и вот что увидели:
«Дорога то поднимается вверх почти отвесно, то падает вниз в глубокую котловину. Вокруг все тихо, только изредка вдали промелькнет фигура путника, одиноко бредущего по тропинке. Но эта тишина и безлюдье — обманчивы. Стоит свернуть вправо или влево, проехать несколько метров, как перед радиатором машины, словно из-под земли, вырастает фигура часового. Прикрытые сеткой зелени, стоят в капонирах тяжелые гаубицы, длинные хоботы пушек увиты ромашками, в земляных каютах, обложенных дерном, недвижно застыли танки. Одна за другой тянутся тщательно замаскированные огневые позиции артиллерии, широко раскинулись невидимые противотанковые районы. Две расположенные параллельно высоты и большая ложбина между ними — это мощный оборонительный узел, готовый низвергнуть во все стороны море огня».
Но это еще не все. Спецкоры пришли в один из гвардейских полков, осмотрели оборонительные сооружения взводов. Они были построены так, чтобы можно было из них отбивать любые вражеские атаки. Здесь есть крепкие укрытия от воздушных бомбардировок — это глубокие блиндажи. Для борьбы с танками гвардейцы поставили минные поля, проложили противотанковые рвы и эскарпы. Если все же танки прорвутся и начнут утюжить окопы, то и здесь им подготовлены сюрпризы. В ответвленных траншеях сидят гранатометчики. И многое другое, что должно не только остановить противника, но главное, как было задумано Жуковым,— измотать противника в нашей обороне, выбить его танки, после чего перейти в наступление. Идеей наступления и пронизана корреспонденция:
«В глубине обороны не прекращается деятельная подготовка ко всем видам боя, в том числе и к наступательному... Гвардейцы готовятся не только к отражению ударов противника, но и к контратакам, наступлению».
Думаю, догадливому читателю нетрудно было понять, к чему это рассказано...
Войсковая разведка! Эта тема не сходит со страниц газеты. Доказывать ее значение в дни подготовки к решающим сражениям нет надобности. В эти дни опубликованы очерк Петра Олендера «Разведывательная засада», смахивающая на военный детектив, статья Ивана Хитрова «О штабной культуре разведчика», касающаяся проблемы, которой уделялось мало внимания. Особо следует отметить выступление одного из руководителей войсковой разведки наших вооруженных сил генерала И. Виноградова «Некоторые вопросы войсковой разведки». Характерна она вот чем. Ведь как обычно бывает? Если выступает в газете кто-либо из руководителей, он считает своей обязанностью вначале сказать о достижениях, а затем перейти к недостаткам. Виноградов избежал этого штампа, который, кстати, процветает и поныне. Он сосредоточился исключительно на недостатках в работе разведки, и не на «некоторых» и «отдельных», а на очень серьезных. Всех не буду перечислять, но об одном вскрытом в статье скажу подробнее.
Наблюдаются случаи, утверждает автор, когда данные разведывательных отделов (имеются в виду штабы армий и фронтов) расходятся с данными о противнике, имеющимися у командиров и начальников оперативных отделов. Разработав план операции, они не желают считаться с уже произошедшими в ходе боя изменениями в группировке немцев и ставят наши части в трудное положение. Разведчики несколько раз пытались доказать начальнику, что необходимо изменить уже составленный план, однако он и слышать об этом не хочет. Он требует добыть сведения, подтверждающие его личные выводы, и каждый раз встречает разведчиков одной и той же фразой: «Опять пугать пришли?»
Любопытен и такой факт. Разведчикам удалось узнать некоторые подробности о немецком генерале, который действовал на этом участке фронта. Известно было, что генерал во всех проведенных им операциях преподносил нам малоприятные сюрпризы. Но начальник, о котором идет речь, и этим сведениям не пожелал верить. Он настолько был самоуверен, что даже как-то заметил: «Вы мне не называйте имя этого немца, а лучше скажите, когда он покончит жизнь самоубийством». Речь идет об одном из командующих фронтом типа злополучного Горлова из пьесы Корнейчука «Фронт».
Автор упрекает и самих разведчиков: «Я не ошибусь, если скажу, что среди командиров разведывательных отделов есть своего рода «бодрячки», которые не прочь иной раз подлакировать действительность, смягчить истинное положение, чтобы не прослыть паникером и не огорчить начальство».
Статья отмечает ослабление разведывательной работы на фронтах и в армиях в дни затишья: «Когда наступает на фронте относительное затишье, такой разведчик спешит сделать вывод, что у противника иссякли все силы, и сам почти перестает вести активную разведку. Между тем известно, что для разведчиков чуждо само слово «затишье», что именно в период оперативных пауз работа разведчика должна быть особенно напряженной и всесторонней».
Сталинград! Что ныне в городе? Спрашивают все, и конечно, воины-сталинградцы. Рассказывает об этом писатель Юрий Либединский, выехавший туда по нашей просьбе.
Как началось разрушение города, я видел своими глазами, когда в сентябре сорок второго года вместе с Константином Симоновым мы побывали в Сталинграде. Город был в огне и дыму. Всюду разбитые дома, большое количество воронок. Непрерывные бомбежки и артобстрелы. Это было только начало трагедии города.
Что же увидел писатель ныне:
«Вокруг все сквозное. Между голых, обтрепанных сучьев пирамидальных тополей, в пустых глазницах окон видно голубое небо. Взгляду не на что опереться. Повсюду между развалинами открывается широкий пустынный кругозор до самых дальних холмов, ранее скрытых многоэтажными домами и застроенных городскими кварталами. Все теперь обнажено, разрушено, испепелено, неподвижно и лишь на расстоянии нескольких километров солнце ослепительно отсвечивает в редких немногих застекленных окнах... Куда ни кинешь взгляд, вблизи и вдали видны остатки сотен самых причудливых очертаний и неуклюжие колоннады печных труб — зловещая архитектура разрушенного города... Оглядываешься все неподвижно, прислушиваешься — не прекращается сухой металлический скрежет: ветер качает свисающее с крыш кровельное железо».
Таким выглядит Сталинград спустя три четверти года после того, как мы там были, и спустя четыре месяца после того, как ушли на другие фронты воины-сталинградцы. И ныне там нет затишья: «Временами то вдали, то вблизи прогрохочет взрыв, взовьется столб дыма. Это минеры нашли и взорвали еще одну мину. Но их еще немало. Ищут мины не только саперы, но и жители города. Именно поэтому в пустой раме магазинного окна развернута диковинная витрина: выставлена разнообразная коллекция мин и указано, как их искать и как обезвреживать».
Но город не пуст. По улицам, расчищенным от обломков домов, движутся люди. Сталинградцы возвращаются в родной город. Едут на попутных машинах, идут пешком. Вот писатель встретил женщину, которая катит тележку на двух колесах; один ребенок сидит на пестрых узлах, другой идет рядом, держась за юбку матери.
— Куда сейчас? — спрашивает писатель.
— Домой,— весело отвечает она, кивая в ту сторону, где раньше высились завод и один из рабочих поселков.
Когда мы с Симоновым шагали по улицам этого поселка, он еще был целым. Правда, в домах никого не было. Жители ушли, оставив все вещи. Один из них, «застрявший» здесь, нам объяснил: все рассчитывают вскоре вернуться. Сейчас там ничего нет — пепельно желтая пустыня. Но женщина с детьми идет уверенно. Она возвращается домой, рассказывает писатель, потому что хочет жить на том месте, где жила раньше, и она будет там жить. Она построит свою хибарку на развалинах,вскопает огород,перебьется как-нибудь, и, как только заводу нужна будет рабочая сила, она пойдет в цех, к станку, детей отведет в детский сад.
Таких хибарок писатель увидел немало. Причудливые постройки возникают на развалинах. С одной стороны — кирпичная стена дома, с другой — серый с рогатыми буквами обгоревший борт немецкой грузовой машины, с третьей — кусок забора. Сверху листы кровельного железа, сбоку - одеяло, оно обозначает дверь. Да, не сладкая жизнь! Но идут и идут в город. К моменту освобождения он не насчитывал и трех тысяч жителей, сейчас, если судить по выданным карточкам, количество жителей исчисляется десятками тысяч. Но он встретил не только сталинградцев. Увидел писатель девушку по имени Настя, по фамилии Ворошилова. Она чувствует себя тоже дома, камни Сталинграда для нее не чужие. Она знает, что Сталинград отстоял Россию, она приехала из Сибири восстанавливать Сталинград. И таких людей тысячи.
Возвращающихся домой сталинградцев встречает и много трагического. Об этом с болью и волнением рассказывается в очерке. Но послушаем писателя:
«Вернувшись в Сталинград, Елена Дмитриевна Печенкина на месте своего дома нашла крест, наспех сколоченный из обгоревших досок, оставшихся от палисадника. На кресте торопливая надпись то красным, то синим карандашом:
«Здесь похоронены: Иван Онисимович Печенкин, Серафима Петровна Травина. Максим Сергеевич Травин.
Мама, обо мне не беспокойся, я ушел гнать немцев».
Похоронил, значит, и ушел,— протяжно сказала Елена Дмитриевна.— Хотя бы слово написал, как это они все погибли. Ну, дедушка Иван Онисимович, покойного мужа отец, он хоть старенький был, но строптивый, ему, конечно, немца было не перенести. А что же с Симочкой моей? Двадцати пяти лет, молодая дамочка, здоровенькая всегда такая...— Елена Дмитриевна вдруг заплакала.— Очень внука жалко, — сморкаясь, сказала она,— первый внучек».
Оказалось, Максиму Сергеевичу Травину только исполнилось 6 лет. Трудно, конечно, представить, чем не угодил он немцам. Вернее всего тем, что он хотел вырасти таким же свободолюбивым русским человеком, как и юный дядя его Леня Печенкин, тот самый семнадцатилетний комсомолец, который, торопливо поставив крест на могиле деда, сестры и племянника, ушел гнать немцев.
Размышляет Либединский и о будущем города: «Если городом считать совокупность зданий, то от Сталинграда мало что осталось, по преимуществу камни, но эти камни щедро окрашены кровью героев... Это камни победы. И нужно, чтобы были сохранены все многочисленные памятники боев на улицах Сталинграда, места подвигов и доблестных смертей и могил героев».
Конечно, город надо было отстраивать, восстанавливать, но как жаль, что так мало в нем сохранилось этих священных, обагренных кровью камней...
Зашел ко мне Николай Кружков и спрашивает:
— Хотел бы встретиться с Валентином Катаевым?
— Конечно,— ответил я,— кто бы отказался?
Я приведу его. Когда бы ты смог?
— В любое время, хоть сейчас...
Я как раз вычитывал полосы и сказал это, не сомневаясь, что Кружкову надо еще условиться с Катаевым о встрече и что она сегодня не состоится. Но Кружков тут же и поймал меня на слове.
— Катаев у меня в комнате. Принес стихи.
— Стихи?..
Я знал его повести, видел пьесы, читал его очерки — в военные годы фронтовые корреспонденции и новеллы Катаева публиковались в «Правде» и «Огоньке». Но стихи его мне никогда не попадались.
Николай Кружков, старый друг Катаева, сказал мне, что Валентин Петрович начинал как поэт, но потом забросил стихи. А вот сейчас написал.
Через несколько минут Катаев уже был у меня. Я рад был познакомиться с ним. Мне все в нем нравилось — и непритязательная одежда, и простая товарищеская манера вести разговор, и ироническая улыбка, и неистребимый одесский акцент, который ощущался в его речи. Мы только познакомились, но мне казалось, что я знаю Катаева не один год.
В ту пору редакционной коллегии в «Красной звезде» не было. Редактор в полном смысле этого слова был единоначальником и назывался не главным, как это принято ныне, а ответственным редактором. В какой-то степени редколлегию тогда заменяла так называемая «малая летучка», или «малая планерка»,— заместители редактора, начальники отделов и некоторые другие сотрудники редакции. Вот и сейчас по случаю встречи с Катаевым в редакторский кабинет пришли Карпов, Вистинецкий, Ерусалимский, Гатовский, Денисов...
Обычно, когда писатели приносили в. «Красную звезду» материал, а тем паче стихи, я не переправлял их, как ныне принято, по «лесенке» начальнику отдела, его заместителю, литработнику... Я старался тут же, при авторе, прочитать, чтобы не томить его и сразу решить — пойдет или нет? Так, думал, будет и сейчас. Но то, что принес Катаев, увы, невозможно было одолеть в один присест. В этой поэме было... восемьсот строк. Пришлось сказать автору, что сегодня же непременно прочтем, завтра дадим ответ. Потом я попросил Валентина Петровича, не согласится ли он съездить на фронт и написать еще что-нибудь для «Красной звезды».
— Охотно поеду,— согласился Катаев.
Ночью, после того как были подписаны полосы в печать, мы с Кружковым неторопливо читали поэму. Называлась она «Мария». Это было драматическое повествование о судьбе советской девушки из старинного русского городка, угнанной в фашистскую неволю. Отдали ее батрачить какой-то фрау, жене оберштурмфюрера. Фрау обращалась с русской девушкой хуже, чем со скотиной,— била ее, истязала, морила голодом. Одна радость была у Марии, когда словно журавлиный клин, с востока курсом на Берлин во тьме невидимы с земли бомбардировщики плыли.
В эти светлые для Марии минуты ее мучители укрывались в подвале, а она бесстрашно оставалась во дворе, радуясь небу, в котором гневно гудели наши самолеты.
Судьба послала Марии счастье любить и быть любимой. Здесь, в гитлеровском плену, она встретила серба Бранко, пригнанного на фашистскую каторгу из Югославии и работавшего неподалеку на строительстве шоссе. Вдвоем они бежали из фашистской неволи. Но в пути Бранко, истерзанный непосильным трудом у немцев, умер. Мария, похоронив друга, продолжала путь и наконец вышла к своим. Выслушав рассказ Марии, потрясенный командир хотел было отправить ее в тыл, но Мария упросила оставить ее в полку.
Заканчивалась поэма символическим пейзажем:
...В лесу, среди седых стволов спиртовым пламенем снегов ночь догорала, и заря полоской дымной янтаря вдруг засветилась. А потом по лесу брызнувшим огнем, великолепен и высок, полнеба озарил Восток.
Утром Кружков позвонил Валентину Петровичу и сказал, чтобы он не прозевал завтрашний номер «Красной звезды». Восемьсот строк «Марии» заняли два высоких подвала на третьей и четвертой полосах газеты — редкий случай, пожалуй, не только в военное, но и в мирное время.
Некоторое время спустя я как-то спросил Катаева, почему он решил на этом материале сочинить поэму, а не очерк? Валентин Петрович объяснил: в тот год стали широко известны злодеяния в фашистских лагерях и в городах Германии в отношении наших людей. Узнали, что на гитлеровской каторге томились не только русские, но и граждане других стран Европы. Узнали о братстве узников фашизма.
— Я почувствовал новую, важную тему,— сказал писатель.— Для очерка конкретного материала было мало. А для стихов достаточно. Да и тема мне казалась истинно поэтической.
Это были единственные стихи за всю Отечественную войну Валентина Катаева, которые он напечатал в «Красной звезде», и, по-моему, единственные, которые он вообще тогда написал.
Эта поэма стала началом постоянного сотрудничества Катаева в «Красной звезде». Напечатан первый его очерк — «Во ржи». Привез он его с Брянского фронта. Отправлял писателя в командировку Кружков, на попечении которого он находился.
Спокойный, с неугасаемой добросердечной улыбкой, опытный литератор, Николай Николаевич, однако, не проявлял должной энергии и расторопности в административных и интендантских делах. Он отправил Катаева на фронт, не проверив, обмундирован ли писатель как следует, снабжен ли продаттестатом. Катаев прибыл в 12-й танковый корпус генерала Митрофана Зиньковича. Вначале здесь подозрительно отнеслись к человеку в штатском, но когда узнали, что это автор повести «Белеет парус одинокий», да еще с предписанием «Красной звезды», его сразу же окружили вниманием и заботой. С сантиметром в руках прибежал какой-то старшина, видимо портной, снял с писателя мерку и спустя какое-то время Валентину Петровичу принесли точно по его фигуре подогнанное обмундирование, а также погоны с двумя звездочками подполковника, в соответствии с его воинским званием, и... танкистской эмблемой. Писатель сразу же обрел вполне строевой вид.
Вот только танкистская эмблема! Что-то подобное случилось и с Константином Симоновым на Халхин-Голе. Вспоминаю, как в августе тридцать девятого года явился в мою юрту стройный, с девичьим румянцем на щеках, в серой танкистской форме высокий юноша. Он неловко козырнул и предъявил предписание Главпура, в котором ему предлагалось отбыть в распоряжение редактора газеты «Героическая красноармейская» «для выполнения возложенного на него особого задания». Кроме всего прочего, мне любопытно было узнать, в каких танковых войсках и в какой должности служил поэт. Но оказалось, что ни в каких танковых частях он не служил и что вообще он никакой не танкист. Выяснилась простая вещь. Выехал Симонов из Москвы в гражданской одежде. Экипировали его в поселке Тамцак-Булак, в тыловой интендантской базе фронта. Но там никак не смогли подобрать к его высокой фигуре общевойсковое обмундирование, нашлась лишь танкистская форма. Ее он и надел... В танке Симонову приходилось ездить и на Халхин-Голе, и в Отечественную войну, но танкистом он себя никогда не считал, не считал им его и я, несмотря на тот халхингольский эпизод.
Вернусь к поездке Катаева на Брянский фронт. После многих бесед в штабе корпуса генерал Зинькович усадил писателя в свой «виллис», именовавшийся в военном быту «козлом», и они отправились в боевые части на передовую. В пути Валентин Петрович увидел готовые к бою танки, батареи с выверенными ориентирами для поражения целей. Передний край проходил в густой, высокой ржи. Оставив в ложбине машину, раздвигая колосья, они поползли вперед, гуда, где расположились автоматчики и бронебойщики.
Все бойцы были замаскированы. Поверх шлемов на них были надеты соломенные «абажуры», а на некоторых — сетки с нашитой на них травой. Это делало их похожими на рыбаков со старинных рисунков — такими Катаев увидел во ржи и такими описал их.
Неподражаемо также описание того, как бойцы в разнообразной канонаде прекрасно различали «безопасные», «опасные» и «смертельно опасные» звуки. Это Катаев и сам знал неплохо.
Когда генерал Зинькович и Катаев вышли к кромке ржаного поля, писатель спросил:
— А кто впереди нас?
— Впереди никого нет, только немец,— ответил комкор.
— А если он попрет на нас?
— Есть чем встретить...
Да, на пути к передовой Катаев своими глазами видел, что ожидает немцев, если они «попрут»...
Вместе с Зиньковичем, проверявшим готовность частей и подразделений к бою, Катаев пополз по густой траве. И надо же было, чтобы именно в это время начался густой минометный обстрел. Мины сыпались близко. Тревожась за судьбу писателя, генерал в сердцах сказал ему:
— Ну чего вас сюда принесло?
— Как чего? Посмотреть, как вы воюете. И потом написать...
— Могут убить...
Ничего не ответил Валентин Петрович, а про себя ухмыльнулся. Не знал Зинькович, что уже не первый раз Катаев под огнем. Он воевал еще в первую мировую войну в артиллерии — сначала простым солдатом, канониром, а потом в чине подпоручика. Был дважды ранен и даже отравлен газами. Заслужил два солдатских Георгиевских креста и Анну 4-й степени. Не знал генерал, что и в гражданскую войну, в далеком 1919, Валентин Петрович был в одних рядах с красноармейцами, сражавшимися с Деникиным, командовал батареей под Лозовой. Да и в эту войну он уже не раз бывал на фронте.
Фронтовики всячески старались оберегать писателя от опасности. Но однажды, в сорок втором, произошел случай, который сам Катаев не мог вспоминать без улыбки. Прибыл он в одну из дивизий Западного фронта. После длительных и тяжелых боев здесь в строю осталось лишь три танка. Да и у немцев было не густо. На фронте стояло затишье. Временами шли вялые бои местного значения, в которых иногда, правда редко, участвовали и эти танки. Катаеву захотелось оглядеть поле боя из танка, так сказать, побывать в шкуре танкиста. Долго ему в этом отказывали, наконец, после настойчивых просьб, разрешили.
И вот забрался Валентин Петрович в «тридцатьчетверку», и пошла она в бой. Но боя писатель так и не увидел и не услышал. Когда танк остановился, писатель вылез из него разочарованный. А потом ему признались, что танк шел не на запад, на противника, а на восток, в наш тыл.
— Ругайте нас, не ругайте,— каялись танкисты,— но мы боялись, что вас убьют.
Здесь, в корпусе Зиньковича, писатель видел всю панораму атаки наших войск, обративших немцев в бегство, а потом отправился на правый фланг.
«Мы покинули наше чудесное ржаное поле,— писал Катаев,— и стали спускаться в лощину. Теперь мы шли по вспаханному клину. На душе было восхитительно легко. Я смотрел на потную спину генерал-майора, и почему-то мне вспомнились «Война и мир» и Багратион, идущий по вспаханному полю, «как бы трудясь».
Не знал Катаев, когда опубликовал эти строки в «Красной звезде», да и никто не мог тогда знать, что боевой, полюбившийся писателю, отчаянно храбрый генерал Зинькович спустя месяц после этой встречи сложит свою голову на поле брани.
У каждого писателя было свое видение войны. У Катаева оно выражалось в умении подметить детали, тонкие, неповторимые. В другом очерке, «В наступлении», читаем:
«Полковник, громадный человек с могучей грудью, стремительно шагает, перепрыгивая через свежие воронки и пригибаясь. Бинокль болтается на его загорелой богатырской шее. Мы едва поспеваем. Но он не обращает на это внимания. Наоборот. Он прибавляет шагу. Изредка оглядываясь на нас, он бодро покрикивает:
— Больше жизни! Веселее! Медленно ходить будем дома, по бульвару, а здесь война! На войне надо ходить быстро. Наклоняйтесь! Не жалейте спины!
Ординарец с автоматом на груди шепчет мне, почтительно и преданно показывая глазами на своего полковника:
— У нас полковник — орел! Настоящий пехотинец! На коне — всегда шагом, а пешком — завсегда рысью. Еле поспеваешь».
Находясь в этой дивизии, Катаев узнал, что 332-й немецкий пехотный полк, против которого наше соединение сражается, оказался тем самым полком, командир которого, полковник Рюдер, в декабре 1941 года приказал повесить Зою Космодемьянскую. Узнав это, Катаев тут же, в политотделе, написал листовку. Были в ней такие строки:
«Убейте убийц!
Зимой 1941 года в Петрищеве, близ города Вереи, немецкие мерзавцы убили замечательную русскую девушку-патриотку, комсомолку Зою Космодемьянскую. Они долго мучили ее, а потом повесили.
Кто же убил Зою?
Ее повесили по приказу командира 332-го немецкого пехотного полка, изверга и негодяя полковника Рюдера. Приговор в исполнение привели палачи из этого же подлого 332-го полка.
Впоследствии этот полк неоднократно был бит Красной Армией, и в конце концов недавно его расформировали и рассовали по другим полкам дивизии...
Где же сейчас остатки этой банды, некогда называвшей себя 332-м полком? Где убийцы нашей Зои?
Они перед вами. Как раз перед вами стоит немецкая 197-я дивизия, в которую входят жалкие остатки бандитского 332-го полка, того самого полка, который повесил нашу Зою.
Вот они — палачи, мерзавцы, убийцы.
Вы видите их?
Товарищи бойцы! На вашу долю выпала великая честь — от имени советского народа привести в исполнение беспощадный приговор над мерзавцами, которые убили Зою Космодемьянскую. Бейте палачей! Бейте их смертным боем! Не давайте им никакой пощады! Бейте их, гадов, и добейте окончательно, чтобы их духу не осталось!..»
Потом Катаев по просьбе политотделов соединений и армий, где он бывал, еще будет писать листовки, но эта, первая, запомнилась ему больше всех.
Между поездками на фронту Валентина Петровича была одна вполне мирная командировка. В этом году стали создаваться суворовские училища. Естественно, что редакция попросила именно Катаева, автора повести «Белеет парус одинокий», съездить в одно из училищ и написать о нем. Отправился он в Калинин и попал как раз к первому сбору. Наблюдал он мальчиков в черных форменных костюмах, алых погонах и с почти генеральскими лампасами на брюках. Среди первых суворовцев он встретил внука Чапаева, сына легендарного летчика Гастелло, племянника Орджоникидзе, сына Героя Советского Союза Кошубы.
Вернувшись в Москву, Катаев написал очерк «Труба зовет». Эта поездка подсказала ему и финал повести «Сын полка».
Как-то после войны я встретился с Валентином Петровичем. Моложавый, стройный, быстрый в движениях, он сохранил военную выправку. Тот же прищур глаз. Та же ироническая улыбка. Естественно, мы вспомнили военные годы.
— В тот день, когда я получил первую командировку «Красной звезды»,— признался писатель,— у меня было только одно желание — скорей побывать на фронте и написать о нашем наступлении. Но мне и как писателю эта поездка, признаться, дала многое. Ведь «Сын полка» — результат таких фронтовых поездок. В одном из полков я встретил мальчугана, одетого в казачью форму. «Как мальчишка попал к вам?» — спрашиваю командира. «Да вот подобрали, остался без отца и матери — погибли они под немецкими бомбами». В другом полку я видел, как пожилой солдат нежно вел за собой такого же мальчишку. Командир с напускной строгостью говорит солдату: «Перестаньте возить детей. Отправляйте их прямо в школу», а сам, вижу, прижимает к своей груди мальчугана и гладит его по головке. Многих таких обездоленных войной мальчишек я видел и понял, что это большое трагическое явление. В жестокие дни, когда никто из наших солдат не знал, что готовит ему завтрашний день, у них хватало сердца пригреть ребят. Если бы я не был на фронте и не видел этого, конечно, не было бы повести... [9; 229-239]
