1 мая 1943 года - 679 день войны
Опубликован приказ Верховного Главнокомандующего № 195, в котором подведены итоги зимней кампании 1942/43 г. и определены задачи Советских Вооруженных Сил и народа на дальнейший период войны. Советская Армия нанесла врагу серьезные поражения и освободила от немецко-фашистского ига сотни советских городов и тысячи сел. [3; 373]
Эскадренные миноносцы Черноморского флота провели набеговую операцию против коммуникаций противника в районе Ялта — мыс Чауда. [3; 373]
Опубликовано сообщение об успешном ходе работ по восстановлению г. Сталинграда. При самом горячем участии населения в городе восстановлено свыше 50 тыс. кв. м жилой площади, 18 бань, 4 больницы, 10 амбулаторий, 30 детских садов и площадок, 33 столовые и 22 продовольственных магазина. Жители города очистили от камня и мусора 200 тыс. кв. м городской площади, отстроили 13 дорожных мостов. Особая забота проявлена о детях. Так, в городе открылись 3 молочные кухни, 8 столовых и буфетов с горячими завтраками для детей. [3; 373]
Хроника блокадного Ленинграда
Вместо традиционной праздничной демонстрации в Ленинграде проводится радиомитинг. Погода явно не первомайская — холодно, идет снег.
Обстрел города начался в 8 часов 54 минуты и прекратился в 13 часов 12 минут. Впрочем, прекратился ненадолго. В 14 часов 53 минуты он возобновился и продолжался более трех часов.
В городе разорвалось 288 снарядов. 20 человек убито, 147 ранено. Снаряды попали в здание детского сада на Садовой улице, 11, в дворовый флигель на Невском, 60, в здание филармонии, колоннаду Казанского собора. На трамвайной остановке у Гостиного двора во время обстрела пострадали 32 человека. Среди убитых ленинградский скульптор Борис Шалютин, недавно изваявший скульптурный портрет летчика Николая Свитенко, которому в феврале этого года присвоено звание Героя Советского Союза.
Во время обстрела учительница 367-й школы Московского района Ольга Львовна Волкова вышла из бомбоубежища, чтобы посмотреть, нет ли на школьном дворе кого-нибудь из ребят, опоздавших к обеду (учащиеся в большинстве своем питались в школьной столовой). Не успевший остановить Ольгу Львовну заведующий учебной частью Василий Владимирович Тихомиров кинулся вслед за ней. Но было уже поздно. Разорвавшимся метрах в пяти от нее снарядом она была убита. Тихомиров бросился к Волковой, но на школьном дворе разорвался второй снаряд. Василия Владимировича ранило и контузило.
Грохотали разрывы вражеских снарядов. Гремели выстрелы наших орудий, обстреливавших позиции противника. Только 101-я морская железнодорожная артиллерийская бригада выпустила в этот день по гитлеровцам 1057 снарядов.
На празднование 1 Мая в Ленинград с переднего края прибыло 1500 фронтовиков. С ленинградских предприятий в гости к фронтовикам выехало 148 делегаций, которые отвезли воинам 20 тысяч подарков и столько же поздравительных писем.
«Электросила» рапортовала сегодня об одержанной ею трудовой победе: завершена первая очередь восстановительных работ. Завод готов к выпуску электрических машин, которые так нужны предприятиям освобожденных от врага районов страны. [5; 344]
Воспоминания Давида Иосифовича Ортенберга,
ответственного редактора газеты "Красная звезда"
Для первомайского номера Илья Эренбург принес статью «Прозрение Прозерпины». Читая ее, я искал объяснение этого заголовка. Объясню, почему. В памяти отложился мой бурный спор с Ильей Григорьевичем по поводу слова «эринии» в одной из его статей. Я убеждал писателя, что это слово из греческой мифологии, которого даже во многих словарях не найдешь, мало кто его знает и негде будет нашему читателю наводить на фронте справку. Чтобы убедить писателя, я тут же при нем вызвал одного из работников фронтового отдела газеты и спросил: знает ли он, что такое «эринии»? Нет, не знает. Зашел ко мне корреспондент, только что прибывший из действующей армии. Я его тоже спросил: «Вы лучше знаете фронтовиков, поймут ли они это слово?» — «Не знают, не поймут»,— ответил он.
— Подымитесь на третий этаж, к Эренбургу,— попросил его,— и скажите ему.
Писатель сделал вставку, разъясняющую это слово. Илья Григорьевич сам написал об этом в своих мемуарах: «Пожаловаться на Ортенберга я не могу... Он был прав - фронтовики не обязаны были знать греческую мифологию...» Теперь Эренбург уже сам старался убирать или объяснять непонятные слова. Так было и с этой статьей. Писатель сразу же раскрыл происхождение слова «Прозерпина»:
«Согласно мифу, Прозерпину похитил владыка подземного царства Аида, господин преисподней Плутон. Но весной заплаканная, бледная Прозерпина подымалась из тьмы, холода, из небытия. Ее не могли удержать все стражи ада. Она подымалась, как трава, как жизнь.
Я думаю о Прозерпине,— продолжает писатель,— глядя на карту Европы: ее похитил маленький человек с лицом приказчика и с сердцем хорька, честолюбец, ставший обертюремщиком мира. Глядя на пепелище Вязьмы, разговаривая с грустными тенями Курска, можно понять, в какое подземное царство заключена Прозерпина-Европа».
Писатель пишет, как живет, страдает похищенная Гитлером Прозерпина-Европа, как ждет она своего освобождения. А заканчивается статья такими строками: «Настанет день, когда Прозерпина подымется на землю из царства ночи. Богиня весны, она выйдет не с цветами, но с винтовкой: Прозерпину никто не выпустит добровольно. Ее освободят солдаты Красной Армии, солдаты коалиции...»
Прочитав статью, я спросил Илью Григорьевича: «Это что — намек, что пора начать сражение на полях Европы? Все ли поймут? Быть может, сказать точнее?»
— У нас и так знают,— сказал.— Но статью я послал и в европейские газеты. А там я без намека все сказал...
В праздничном номере Алексей Толстой опубликовал трогательный рассказ «Катя». Фабула его прямо-таки легендарная. Восемнадцатилетняя девушка Катя жила обычной жизнью. Но вот на нашу страну обрушилась война, и ее брат Леонид отправился на фронт. Однажды пришла открытка о том, что Леонид пошел в разведку и не вернулся, словом, пропал без вести. На другой день Катя пошла в военкомат, а оттуда — в действующую армию санитаркой.
Во время одного из боев Катя ползла по полю, подбирая раненых. Рядом с ней ударила мина, и ее тяжело ранило. Очнувшись, она увидела, что тащит ее тот самый раненый боец, которому она хотела оказать помощь. Посмотрела ему в лицо и узнала — это был ее брат Леонид.
Об этом факте Алексею Николаевичу рассказали фронтовики, а мастерство Толстого избавило такую необычную историю от схематизма, искусственности, наполнило рассказ живым теплом и ощущением правдивости.
Константин Симонов вновь завладел полосами газеты. Опубликован его большой очерк «Зрелость». Тема как будто та же, что и в статье командира мотомехбригады Бояринова «Зрелость командира». Разница, однако, в том, что статья комбрига чисто тактического характера, а у Симонова — рассказ о человеке на войне. Симонов раскрыл не только военный талант, боевое искусство своего героя, но и характер человека. А речь идет о нашем добром знакомом еще по Сталинграду командире дивизии А. Утвенко.
«Мне нравилось,— пишет Симонов,— в нем великолепное умение разговаривать с солдатами, украинская добродушная хитреца, лукавая внешняя простоватость в соединении с умом, силой воли и самолюбием...»
Читатель «Зрелости» не найдет, однако, в очерке имени Утвенко, вместо него — Проценко. Симонов вообще не отделял свои очерки от рассказов, они разнились по большей части в именах — подлинных или вымышленных; за большинством героев его рассказов стоят живые люди.
Так было и с очерком «Сын Аксиньи Ивановны». Симонов заменил только фамилию Горшков на Вершков, а все остальное, включая название станицы — Урюпинская и имена его брата и матери, осталось подлинным. В обоих случаях он сделал это потому, по его словам, что упоминание подлинных фамилий всех героев потребовало бы от него документальной точности.
Кстати, когда через год Симонов снова встретился с Утвенко, тот, слегка смутившись, попенял писателю за самовольные «крестины», но сразу же, как запомнил Симонов, рассмеявшись, сказал:
— Ну, это не беда. В моем корпусе все равно меня все узнали, а другие — бог с ними...
Встретился Симонов уже в Румынии и с Горшковым, но тот как будто никаких претензий к писателю не предъявлял...
Хороших авторов, появившихся в газете, мы стараемся не выпускать из виду. Не так давно было напечатано стихотворение Маргариты Алигер «Хозяйка». В первомайском номере новые ее стихи — «Письмо с передовой»:
Когда живешь лицом к лицу с войной
и под огнем хлопочешь у орудий,
ты веришь, что остались за спиной
достойные твоей защиты люди.
И эту веру человек хранит,
как собственную жизнь оберегая,
что только за достойных он стоит
перед врагами на переднем крае...
Думаю, что призыв быть достойными людьми и защищать достойных распространяется не только на войну...
Известно, что праздничные газеты особенно густо были переполнены бесконечными славословиями Сталина. В этом же праздничном номере «Красной звезды» даже не упоминается имя «великого» и «мудрого». Оно фигурирует лишь на первой полосе, и то в подписи под приказом Верховного Главнокомандующего.
В связи с этим должен сказать, что в первые месяцы войны имя Сталина редко упоминалось в печати. Сказалось, видимо, наше поражение. В народе не могли не думать об ответственности Сталина. Настораживало и то, что он только через две недели после начала войны выступил с речью. Да и он сам вряд ли в те дни думал о том, в должной ли мере курится ему фимиам, как говорится, не до жиру, быть бы живу. Он старался свалить на кого-то ответственность за провалы, отыскивал козлов отпущения. Напомню о его приказе расстрелять командующего Западным фронтом генерала армии Д. Г. Павлова, начальника штаба фронта Климовских — вот, мол, главные виновники всех наших бед.
Вспоминается такой характерный эпизод. В день введения в Москве осадного положения в октябре сорок первого года мне позвонил Сталин и сказал:
— Напечатайте в завтрашней газете фотографию Жукова.
Это распоряжение было для меня полной неожиданностью. До сих пор в «Красной звезде» публиковались снимки командиров подразделений, частей, дивизий, иногда корпусов, но всегда в связи с какой-то боевой удачей. А чтобы фото командующего фронтом, да еще в кризисные дни отступления войск фронта...
Портрет Жукова на две колонки мы, понятно, напечатали. В ту пору я думал, что звонок Сталина последовал неспроста. Портрет Жукова в нашей газете, очевидно, должен был свидетельствовать, что во главе войск, защищающих Москву, поставлен полководец, на которого народ и армия могут положиться. Возникли у меня и другие мысли, связанные с отставкой Георгия Константиновича с поста начальника Генштаба. Конечно, думал я, тот летний инцидент не мог не оставить горького осадка в душе Жукова. И Сталин, как мне казалось, понимал это. И не исключено, что в многотрудный час битвы за Москву Верховный захотел дать понять Георгию Константиновичу: на том конфликте поставлен крест.
Спустя много лет после войны во время одной из встреч с Георгием Константиновичем я как-то, вспомнив историю с опубликованием его портрета, высказал свои соображения того, военного времени. Он ответил:
— Наивный ты человек. Сталин не раз мне звонил и все спрашивал: удержим ли Москву? И хотя я его убеждал, что не сдадим столицу, уверенности у него в этом все же не было. Он и подумывал, на кого бы в случае поражения взвалить вину. Вспомни историю с генералом Павловым...
После сталинградской победы снова началось славословие, теперь уже не только по адресу «мудрого вождя», но и «выдающегося полководца». Для того чтобы представить себе его масштабы, приведу стихи ляшского поэта Ондры Лысогорского в переводе В. Левика «Перед портретом Сталина», опубликованные в одном из майских номеров нашей газеты:
Когда усталость и печаль мне в сердце постучат,
К чертам знакомого лица я поднимаю взгляд
И думаю о нем.
Он бремя тяжкое несет — нет в мире тяжелей.
И все ж он согревает нас улыбкою своей,
Как солнце ясным днем.
Сквозь дым и стоны деревень, пылающих кругом,
Сквозь камни древних городов, разрушенных врагом,
Я вижу, как в полях опять цветет и зреет колос.
Мой взор по-прежнему остер, мой дух не оскудел,
Ломала буря все вокруг, но я остался цел,
Лишь оттого, что слышал я спокойный голос.
Я испытал, как жжет мороз, и голод я знавал,
Я спотыкался много раз, я падал и вставал,
И вновь я полон сил.
Он направляет и перо и острие штыка,
И водит каждою рукой незримая рука.
Он вдохновил меня на бой, мне в сердце песню влил.
Я бы не хотел, чтобы кто-либо из моих читателей подумал, что я осуждаю поэта-фронтовика. Наверное, так он тогда чувствовал. Люди ведь шли в бой со словами: «За Родину, за Сталина!» Другое дело, что они понятия не имели о его зловещих делах. Это было всеобщее ослепление. Тем более не могу судить поэта, ведь стихи-то его я печатал. Справедливо, по-моему, писалось в рецензии на мою книгу «Год 1942», опубликованной в «Литературной газете», и я искренне их воспринимаю:
«То, что автор книги — «сын своего времени», неоспоримо, впрочем, в этой характеристике нет ничего уничижительного, напротив, именно она помогает пробиться правде — той, которая может научить многому, а не той поддельной, с помощью которой узурпируется право поучать других».
Должен сказать, что в общем-то в выступлениях в «Красной звезде» многих писателей редко появлялось имя Сталина. Илья Эренбург, который и в ту пору не слишком восторгался им, объяснял: «Я сам писал о Сталине-победителе, я думал о солдатах, веривших в этого человека».
Ни разу, ни в одной статье не упомянул в ту пору Сталина Василий Гроссман. После войны, когда застопорилось издание его книги «За правое дело», один из влиятельных литераторов его упрекал: «Как же так, роман о Сталинграде, а вы ничего не написали о Сталине?»
Вспоминаю и такую историю. Мы послали телеграмму Гроссману в Сталинград с просьбой написать статью «Сталинград-Царицын». Идея очерка была ясна: показать, как героические традиции гражданской войны оживают в Сталинградской битве. Хорошо известно, что плоды победы в сражении за Царицын Сталин присвоил себе. Не без его участия Царицын был переименован в Сталинград. Наши историки и литераторы немало написали о «главном герое» царицынской эпопеи. Все это прекрасно знал Гроссман. И все же в своем очерке он даже не упомянул о «заслугах» Сталина в том сражении. А ведь в ту пору для этого требовалось немалое мужество.
Тогда, в войну, никаких разговоров с Василием Семеновичем на эту тему у меня не было. Мы просто опубликовали его очерк так, как он его написал. А ныне, читая его неопубликованные при жизни вещи, могу предположить, что отрицательное отношение к Сталину у Гроссмана родилось еще до войны. Он рано понял или почувствовал истинную сущность «вождя народов». Человек кристально честной души, он ни разу не поступился своей совестью. Не в этом ли одна из причин недоброжелательного отношения Сталина к писателю?
Известно, например, что повесть Гроссмана «Народ бессмертен», получившую высокую оценку в народе, на фронте и писательском мире, из списка представленных на премию вычеркнул Сталин. Илья Эренбург объяснял:
«Гроссман с огромным уважением относился к истории... О Ленине он говорил с благоговением... Не знаю, правда ли это, но Сталин должен был не любить Гроссмана, как не любил он Платонова, за все пристрастие Василия Семеновича, за его любовь к Ленину...» [9; 205-209]
