16 июня 1943 года - 725 день войны
Президент США Ф. Д. Рузвельт сообщил Советскому правительству, что в июле, августе и сентябре СССР получит из Канады и США первичного алюминия — 5 тыс. длинных тонн в месяц и вторичного алюминия — 1 тыс. длинных тонн [длинная тонна — мера веса, принятая в морском флоте США и Англии, равна 1016,047 кг.]. В течение оставшегося периода 1943 г. в СССР будет дополнительно отправлено 78 бомбардировщиков Б-25 и 600 истребителей П-40-Н. [3; 392]
Хроника блокадного Ленинграда
Наши артиллеристы опять задали работу вражеским саперам. Сегодня повреждено и разрушено 17 дзотов, 18 блиндажей и землянок противника.
Фронтовая газета «На страже Родины» получает много заметок о боевых делах воинов. Сегодня поступило одно несколько необычное письмо. Сержант С. Лупанин, чтобы подчеркнуть, как изменилась по сравнению с 1941 и 1942 годами блокадная норма, прислал в редакцию меню солдатской кухни за один день:
«Завтрак — суп с макаронами, обед — суп с клецками и пшенная запеканка с мясными консервами, ужин — манная каша с маслом».
«Наш повар красноармеец Дуся Ефимова,— говорится далее в письме,— проявляет много усердия и изобретательности, чтобы как можно лучше накормить бойцов...
В любой обстановке — при затишье и во время боя — солдатская кухня снабжает нас добротной разнообразной пищей».
Эта маленькая заметка не просто кусочек солдатского быта, но и свидетельство того, что надежды гитлеровцев уморить защитников Ленинграда голодом не сбылись. [5; 363]
Воспоминания Давида Иосифовича Ортенберга,
ответственного редактора газеты "Красная звезда"
В преддверии неотвратимо приближающегося летнего сражения продолжаем печатать материалы, осмысливающие опыт боевых действий. Запомнилась статья командира артиллерийского противотанкового полка Б. Лубмана «Истребители танков в наступлении». Критическая направленность и актуальность поднятых автором вопросов проглядывается в заключительных строках статьи:
«В заключение остановимся на взаимоотношениях истребителей с пехотой. Опыт показал, что следует категорически запрещать использование противотанковых средств не по назначению. Бывали случаи, когда отдельные командиры посылали противотанковые расчеты в общевойсковую разведку или заставляли их наступать самостоятельно, что нередко приводило лишь к неоправданной потере ценных боевых средств. Необходимо также указать, что нецелесообразно придавать истребительные части стрелковым дивизиям. В таких случаях истребителей могут направить в стрелковые полки, где батареи используются тактически неправильно и не по прямому назначению. Командиры стрелковых полков держат истребителей почти на линии наступающей пехоты, вследствие чего совершенно теряется глубина противотанкового обеспечения. В итоге силы истребительной части танков распыляются, затрудняется управление ими в целом, отсутствует противотанковый резерв на случай контратаки противника с фланга».
Конечно, надо признаться, эти строки, как и вся статья, нелегкое «чтиво», канцеляризмов здесь достаточно. Но для командного состава — от командира полка и выше— все понятно, интересно и важно. А самое главное — в основе статьи лежит выстраданный опыт войны.
Еще одна статья о пехоте майора И. Игнатова, «Маневрирование огнем пулеметов и автоматов».
Противник тяготеет к фланговым ударам, отмечает автор,— это его излюбленная тактика и в наступлении, и в контратаках. Задача каждого командира — особо позаботиться об охране флангов. Роль автоматического оружия здесь исключительно велика. Обнаружив назревшую угрозу, следует немедленно, советует Игнатов, создать крепкий кулак из пулеметов и автоматов, чтобы внезапным огневым ударом парализовать действия противника. Боевая практика дает массу примеров, показывающих, какое огромное влияние оказывает такая тактика, когда завязывается борьба за фланги.
Поучительны рекомендации, подсказанные опытом: при одновременных контратаках противника в нескольких направлениях командир не должен распылять станковые пулеметы и группы автоматчиков. Нужно всегда создавать огневое преимущество на решающем участке, добиться там успеха и потом быстро совершить маневр автоматическим оружием для решения других задач. Иногда командиру придется маневрировать огнем, ослабляя тем самым его на второстепенных участках. Но этого бояться не надо, ибо здесь будет достаточно интенсивной работы для других видов оружия.
Как видим, газета не жалела места для содержательных статей, пропагандирующих накопленный боевой опыт.
Зигмунд Хирен — единственный наш корреспондент, прошедший все сражения — Хасан, Халхин-Гол, финскую войну, а с 22 июня сорок первого года — во фронтовых поездках. Писал он обычно на самые жгучие темы фронтовой жизни, и часто его корреспонденции и очерки рассказывали о неожиданных событиях. В эти дни мы его не торопили, хотя вообще-то «вольготной» жизни у наших спецкоров не было: нагрузка у каждого невероятная.
После текущей фронтовой поездки он привез с фронта несколько очерков. Первый назывался «Танк у знамени». Это рассказ о танке № 11 385, о его боевом пути, который автор восстановил до мельчайших подробностей. Он рассказал историю всех его пробоин и вмятин — о доблести ветерана говорят шрамы. Когда танк был подбит, его вытащили с поля боя. После ремонта он снова вступил в бой. А когда все его ресурсы были исчерпаны, генерал издал приказ: «Поручить танку в составе бойцов охрану гвардейского знамени». Случай, конечно, незаурядный. Но в дивизии объяснили: «Танк заслужил такую честь. А шрамы его покажут всем, что стоила нам победа!»
И стоял танк, весь в пробоинах и шрамах, у знамени, как памятник доблести и геройству воинов, сражавшихся с этой тридцатьчетверкой на многих фронтах. Когда я прочитал этот очерк, мне невольно вспомнилась дискуссия, возникшая у нас на Халхин-Голе, когда после окончания военных действий зашла речь о памятнике танкистам, в частности на знаменитой горе Баин-Цаган. Японцы, форсировав реку, ворвались на ту гору. Г. К. Жуков, понимая, что нашим частям, занимавшим позиции восточнее реки, грозит опасность быть отрезанными от своих войск, принял решение, не ожидая сосредоточения ударной группы, находившейся еще в пути к фронту, атаковать японцев. Он двинул туда танковую бригаду М. П. Яковлева. Японцам был нанесен могучий удар. Они были сброшены в реку. Враг понес большие потери, но немалый урон был нанесен и танкистам, действовавшим без пехотного и артиллерийского прикрытия.
И вот когда зашла речь о памятнике танкистам на Баин-Цагане, одни считали, что надо выбрать самый чистый, аккуратный, еще лучше — даже новый танк и поставить его на вершине горы. Другие придерживались иного мнения. Симонов выразил свою позицию в стихотворении «Танк», где были такие строки:
Когда бы монумент велели мне
Воздвигнуть всем погибшим здесь, в пустыне,
Я б на гранитной тесаной стене
Поставил танк с глазницами пустыми;
Я выкопал бы, как он есть,
В пробоинах, в листах железа рваных,—
Невянущая воинская честь
Есть в этих шрамах, в обгорелых ранах.
На постамент взобравшись высоко,
Пусть, как свидетель, подтвердит по праву:
Да, нам далась победа нелегко,
Да, враг был храбр.
Тем больше наша слава.
А как было после Отечественной войны? Проезжая по дорогам войны, вижу памятники: танки, пушки, самолеты. Почти все целехонькие, без единой царапины, вмятины, все приглажено, отлакировано. Невольно я тогда вспоминаю стихи Симонова. Может быть, на самом деле и в эту войну надо было поставить танк «в пробоинах, в листах железа рваных», в обгорелых шрамах, а самолеты и пушки — со звездами на бортах и щитах, свидетельствующими о числе подбитых немецких танков, уничтоженных самолетов — напоминание, что «враг был храбр, тем больше наша слава...»
Но вернусь к материалам Хирена. Второй очерк, опубликованный через день, написанный на большом психологическом накале, назывался «Ночь на броне». Автор нашел интересную тему.
На броню танков наши солдаты поднялись зимой сорок второго года, в самые тяжелые дни подмосковных боев. Поначалу затея с танковым десантом выглядела довольно рискованно. Начать с того, что танкисты укрыты толстой броней, а десантники никакой защиты не имеют. Танки проникают в самую гущу вражеских войск — как же допускается, что простые смертные принимают на себя огонь, предназначенный для толстой брони? Какова психология тех, кого определили в танковые десанты? Одни на броне, другие под броней. Да, вопрос непростой!
Хирен и раскрывает особенности этой трудной и опасной, но очень важной профессии. Написал он и о психологии бойцов на танке, о взаимоотношениях и взаимодействии в бою танкистов и десантников и, что особенно важно, о подготовке десантных групп, их тактике, которые должны оградить пехотинцев на броне от лишних потерь.
В исключительной важности подготовки десантников, их взаимодействии с танкистами я сам убедился, когда побывал летом сорок второго года на Воронежском фронте в 6-й армии генерала Ф. М. Харитонова. Шел жестокий бой с наступающим противником. Командарм решил подкрепить наши войска танковым десантом. На небольшой лесной полянке стояло с десяток танков, готовых к бою. Напротив выстроился взвод пехоты только что прибывшего молодого пополнения. Никогда они не участвовали в десантных операциях, да и вообще не сидели на броне танков.
И вот, даже не познакомив их с танкистами, усадили на машины и последовал приказ: «В бой!»
Умчался десант по лесной дороге к «передку». Не прошло и получаса, как все танки вернулись на КП армии, а на них — ни одного десантника.
— Где пехота? — спросил Харитонов.
Танкисты объясняют:
— Как только вышли из леса, они сразу же соскочили с танков, идут сюда.
Вскоре подошли десантники. Командарм не стал их ругать, не стал попрекать и танкистов — понял свою ошибку. Танковый десант надо готовить, и основательно готовить! Очерк Хирена как раз и давал пример подготовки и правильной организации десанта.
На фронтах ничего существенного не происходит, но в партизанской войне не было и не могло быть затишья. Об этом можно судить и по нашим публикациям. «Богдан Неуловимый» — так называется очерк Евгения Габриловича об одном из руководителей партизанского отряда на Украине — Богдане. Фамилии других партизанских командиров мы не называем, чтобы оградить их семьи, проживающие на оккупированной территории, от мести эсэсовцев и полицаев. Конечно, Неуловимый — прозвище.
А неуловимый он потому, что, совершая рейды на сотни километров, появляясь неожиданно то здесь, то там, Богдан, закончив операцию, неизменно оставлял записку: «До скорого свидания. Богдан». Немцы не раз пытались захватить Богдана и его отряд, но безуспешно. А однажды, когда врагам, окружившим его, казалось, что он в их руках, отряд выскользнул, а на стоянке остались лишь пустые банки и записка: «До скорого свидания. Богдан».
Тот, кто увидел бы партизанский отряд Богдана на марше, не сразу бы разобрался, с кем имеет дело. Более половины отряда — в немецкой форме, часть — в штатской одежде, пошитой где-нибудь в Ровно или Луцке, кое-кто — в словацкой одежде, в польской конфедератке. А в обозе — костюмы, годные для любой партизанской операции: тут и эсэсовские мундиры, и штаны итальянских солдат, и украинские рубахи, и гражданские пиджаки. Недаром при приближении Богдана к какому-нибудь селу полицаи некоторое время пребывают в полном недоумении:
— Партизаны! — кричит один полицейский другому.— Звони в комендатуру, поднимай тревогу.
— Да откуда у нас партизаны? — отвечает другой.— Не видишь — это немцы. Поднимем тревогу — они нас с тобой отдерут.
Вскоре, впрочем, доподлинно выясняется, кто прибыл.
Бойцы Богдана Неуловимого — в большинстве своем люди мирных довоенных профессий. Немало среди них тех, кто был угнан в Германию и бежал с немецкой каторги. Вот Валя 3., сирота, воспитанница детского дома. Она была угнана в Германию и работала на подземном заводе. Бежала. Прошла всю Германию, Польшу. Подолгу голодала, днем пряталась в лесу, шла только ночами. В лесу ее и подобрали партизаны — полумертвую от голода, больную. Валя оказалась лихой партизанкой. Был случай, когда она привела в свой отряд 17 словацких солдат, сагитировала их сдаться партизанам. Она проникала в расположение врага, сутками сидела, укрывшись, возле немецких штабов, побывала даже однажды на балу в немецком офицерском собрании.
Среди людей Богдана был и священник, старый уже человек. После занятия немцами Киева он уехал в глухое дальнее село. С амвона в иносказательных выражениях, прибегая к тексту Священного писания, призывал бороться с захватчиками. Весть о таком интересном толкователе Священного писания разнеслась далеко, и в церковь стали приходить крестьяне окрестных сел. Когда подошел отряд Богдана, священник ушел в партизаны. Необычная история! Вот только не знаю, наградили ли священника партизанской медалью или орденом?!
Совсем недавно мы опубликовали очерк Андрея Платонова, а ныне печатаем новый — «Маленький солдат». Кто-то в редакции даже пошутил:
— Платонов разошелся...
Он действительно обрадовал нас. Еще во время первых бесед с Андреем Платоновичем я ему сказал, что торопить его не будем:
— Разъезжайте по фронтам и пишите, что на душу ляжет.
Он и писал, не торопился. И вдруг два очерка подряд, да еще предупредил меня, что пишет и третий!
Необычную историю рассказал Платонов. Полковник Лабков на фронт приехал с женой, военным врачом, и с единственным сыном, десятилетним Сережей. Сережа услышал, как отец говорил офицеру, что немцы при отходе обязательно взорвут свой полковой склад. Они, вероятно, и провод на склад провели. Сережа знал, где находится склад, ночью прополз туда и перерезал провод. Вскоре полк выбил немцев из этого селения, и воинский склад был захвачен нашими разведчиками.
Мать Сережи, волнуясь за сына, хотела его отправить в тыл, но он уговорил родителей оставить его в полку. А потом произошла трагедия — погибли отец и мать Сережи, он остался сиротой. Его взял к себе майор Савельев, командир полка. Но Савельева вскоре послали на курсы усовершенствования. Он отвез Сергея к своему другу из штаба фронта, чтобы мальчик побыл там до его возвращения. Однажды утром соседи обнаружили, что койка Сережи пуста, его нигде нет. Может быть, вернулся в отцовский полк?
На этом Платонов оборвал свой рассказ, давая возможность читателю поразмыслить о судьбе Сережи. Как всегда, платоновский очерк покорял своим колдовским языком. Приведу строки о встрече двух майоров — полкового и штабного, когда Савельев отвозил мальчишку своему другу:
«На втором пути тихо шипел котел горячего дежурного паровоза, будто пел однообразный, успокаивающий голос из давно покинутого дома. Но в одном углу вокзального помещения, где горела керосиновая лампа, люди изредка шептали друг другу уговаривающие слова, а затем и они впали в безмолвие...
Там стояли два майора, похожие один на другого не внешними признаками, но общей добротою морщинистых загорелых лиц; каждый из них держал руку мальчика в своей руке, а ребенок умоляюще смотрел на командиров. Руку одного майора ребенок не отпускал от себя, прильнув затем к ней лицом, а от руки другого осторожно старался освободиться... Его маленькое лицо, худое, обветренное, но не истощенное, приспособленное и уже привычное к жизни, обращено было теперь к одному майору; светлые глаза ребенка ясно обнажали его грусть, словно они были живою поверхностью его сердца...»
Достаточно этих строк, чтобы почувствовать своеобразный почерк Платонова его узнаешь по одному абзацу, а порой и по одной фразе.
Алексей Сурков прислал очерк «Капельдудка». Название меня смутило: «Капельдудка»! Ни в одном словаре это слово, вероятно, не найдешь. Но что оно означает — я знал. В некоторых маленьких оркестрах не было капельмейстеров, дирижеров. Эту роль выполнял один из музыкантов, игравший на флейте или трубе. Его и называли шутливо «капельдудкой». Название «Капельдудка», считал я, подходит для юморески, а Сурков, оказывается, рассказал не смешную, а трагическую историю. Поэтому я дал другое название очерку — «В окопе», оставив «капельдудку» лишь в тексте.
Рассказ Сурков ведет от лица пулеметчика Василия:
«Был у нас во взводе такой случай. Я на «Дегтяреве» первым номером работал, а напарником, вторым номером и заместителем — Григорий Камышников. В армию он из запаса пришел. До войны музыкантом был. В джазе на большом и малом барабане наяривал и во всякие дудки и пищалки дул. Назывался он по-ихнему «ударником», в деле своем был дока и незаменимая личность. Наш «Дегтярев» инструмент тоже ударный. Как ударит густой очередью, так немецкие слушатели аж на небо возносятся. Камышников к новому инструменту пристрастился. Только все на однообразие мелодии жаловался и, как мог, душу отводил. На перекур сядем, а он в отделении ложки соберет — и пошел чесать. Ложки у него в пальцах, словно живые. У каждой свой голос. Языком да губами поможет и шпарит себе всякие мелодии. У кого характер полегче, тот не стерпит: в пляс ударится, не удержишь... В начале войны, когда кисло нам приходилось, бел свет иной раз не мил бывал, учудит он что-нибудь со своими дудками-гребенками, и оттает солдатская душа. Ребята его Капельдудкой и прозвали. Был он человек мягкой души, не обиделся. Стал на Капельдудку отзываться...»
Была у Григория, рассказывает далее Василий, маленькая книжечка. В свободную минуту он вытаскивал ее из кармана и делал какие-то записи. И не раз просил товарищей отослать ее по адресу, написанному в этой книжечке, если с ним что случится. Завещание его выполнили. Он погиб в бою. Книжечку отослали, как он просил, композиторам. А там были нотные записи и письмо. Он обращался к ним:
«Товарищи композиторы! Не посмейтесь над маленьким оркестрантом, который любит музыку больше жизни... Показалось мне, что вдруг будущий Бетховен или Чайковский, который напишет великую симфонию о нашей жизни и подвиге, не попадет на войну, не послушает своими ушами, как она грохотала, кричала, ликовала, радовалась и гневалась. И решил я в меру скромной своей силы помочь хоть чем-нибудь великому мастеру будущего в его священном труде...»
И вложил Алексей Александрович в уста своего рассказчика такие заключительные слова:
«Ну, ты сам пойми! Бомбы кругом сыплются. Снаряды чуть ли не каждый метр поля пашут. От пуль не продохнуть. А рядом с тобой лежит в окопе невидный человечек. Чуть передышка случится — книжечку из кармана вынимает, мусолит карандаш и будущему человечеству кружочками и закорючками письмо о страданиях наших, о подвиге нашем строчит. Строчит, о смерти не думает, потому что у него в сердце поет будущая жизнь, нашим страданием и кровью оплаченная».
Вот тебе и Капельдудка!
Я тогда спросил Суркова:
— Алеша, есть что-нибудь в очерке из действительной окопной жизни? Или все — художественный вымысел?
— А ты в «Балладу о слепом баянисте»,— не без подковырки ответил поэт,— тоже не сразу поверил. Капельдудка — Григорий Камышников — реальная личность. Был такой второй номер «Дегтярева». Была у него книжечка с нотными записями. Погиб он, и после смерти ее передали, согласно завещанию, приехавшему в полк оркестровому ансамблю. Это мне рассказали в полку. Конечно, есть и художественный домысел, близкий к истине.
Что ж, это право писателя...
Кстати, был у нас с Сурковым и разговор о заголовке очерка, я пытался убедить его, что «В окопе» лучше, чем «Капельдудка». Но убедить не смог, и в собрании сочинений он вернул очерку старое название — «Капельдудка». [9; 274-280]
