12 июля 1943 года - 751 день войны
Началось наступление войск левого крыла Западного фронта на хотынецком и болховском направлениях и войск Брянского фронта на болховском и орловском направлениях (Волховская наступательная операция). [3; 402]
Началось контрнаступление советских войск под Курском. Советские войска успешно закончили оборонительное сражение, сорвали наступательные планы противника и сами перешли в мощное контрнаступление. В достижении целей обороны советских войск важная роль принадлежала советской авиации, которая к концу третьего дня оборонительных боев завоевала господство в воздухе и нанесла противнику значительные потери. В оборонительной операции под Курском действовали самолеты трех воздушных армий, а в контрнаступлении участвовали самолеты из состава шести воздушных армий и Авиации дальнего действия. Противник понес большие потери в живой силе и технике. [3; 402]
Началась Орловская наступательная операция войск Брянского, Центрального и левого крыла Западного фронтов по разгрому орловской группировки противника и ликвидации удерживаемого ею плацдарма, в ходе которой советские войска разгромили 15 дивизий группы армий "Центр", продвинулись на запад до 150 км. Завершилась 18.8.1943 г. По итогам операции 9 особо отличившимся частям и соединениям присвоено почетное наименование "орловских". [1; 234]
Войска 5-й гвардейской танковой армии Воронежского фронта, наносившие контрудар в районе Прохоровка, столкнулись с наступавшими на Прохоровку танковым корпусом СС и 3-м танковым корпусом противника. Произошло самое крупное танковое сражение, в котором с обеих сторон участвовало свыше 1500 танков и самоходных орудий. Крупное танковое встречное сражение было выиграно советскими войсками. Вражеская группировка, наступавшая на Прохоровку с запада, была остановлена' и перешла к обороне. Потерпела неудачу также попытка противника прорваться к Прохоровке с юга. [3; 403]
Хроника блокадного Ленинграда
С 1 июля началось сосредоточение нашей артиллерии на синявинском направлении. Сегодня она приступила к планомерному разрушению инженерных сооружений противника и подавлению его артиллерийских и минометных батарей. Это как бы увертюра к предстоящей операции, главная задача которой — сорвать возможные попытки врага восстановить полную блокаду Ленинграда. Важно также расширить пробитый в начале этого года «коридор» в обороне гитлеровцев и обезопасить движение поездов, связывающих Ленинград с Большой землей. Вражеская артиллерия все еще обстреливает новую железнодорожную ветку.
Враг стреляет и по Ленинграду. Пять раз город подвергался сегодня артналетам. Причем наиболее интенсивный огонь гитлеровцы вели, когда на улицах было особенно людно, с 16 до 20 часов. Всего в городе разорвалось более 400 снарядов. Пострадало более 100 человек.
Ленгорисполком и бюро горкома партии приняли постановление о подготовке жилых домов к зиме. Работа предстоит огромная. Нужно заделать все разбитые оконные проемы, отремонтировать двери, отеплить водопроводные и канализационные трубы, починить крыши. В редких домах кровля осталась целой. Повреждения ей наносят не только вражеские бомбы и снаряды, но и осколки собственных зенитных снарядов. Когда ведется заградительный огонь, они падают с неба градом... [5; 373-374]
Воспоминания Давида Иосифовича Ортенберга,
ответственного редактора газеты "Красная звезда"
Вчера ненадолго прибыл с Брянского фронта Николай Денисов и сказал, что, наверное, завтра войска фронта переходят в наступление. Туда, мол, перебрался и маршал Жуков. Правда, вначале я усомнился. Я знал решение Ставки о том, что наши войска должны перейти в наступление в этом районе лишь тогда, когда враг будет измотан и обескровлен. А между тем на орловско-курском и белгородском направлениях оборонительные бои продолжаются. Но все-таки подумал, что зря Жуков не поедет: там, где он, нужно ждать важных событий. Заехал в Генштаб, и здесь подтвердили, что Брянский фронт с участием войск Западного фронта завтра переходит в наступление и что Жуков действительно там.
Подписав полосы в печать, я уселся в машину и с моим почти постоянным спутником фоторепортером Виктором Теминым умчался на Брянский фронт.
Утром уже был на КП фронта. Но там никого из начальства не нашел. Все, сказали мне, на НП. Сразу же туда. На высотке увидел блиндажи, замаскированные кустарником, а впереди — совсем не замаскированное начальство: командующий фронтом генерал М. М. Попов, член Военного совета Л. 3. Мехлис, рядом с ними Г. К. Жуков. Тут же командующий артиллерией Красной Армии Н. Н. Воронов, командующий Военно-Воздушными Силами А. А. Новиков, командующий авиацией дальнего действия А. Е. Голованов, словом, почти вся военная верхушка, военачальники, с которыми мне не раз приходилось встречаться в Москве и на фронтах. Жуков улыбнулся, но на этот раз я не услышал от него той реплики, с которой он встретил меня в сентябре прошлого года в Сталинграде: «Как сюда редактор забрался?»
Как я ни торопился, к началу наступления все-таки опоздал. Войска уже прорвали оборону противника и двинулись вперед. Слышен был лишь, правда не столь уж далекий, грохот артиллерийских орудий. Лишь одно мне было непонятно, да и не только мне. Впереди нас на открытой полянке метрах в 600—700 у проволочных заграждений стояло в безмолвии с десяток наших танков. Почему они здесь? Этот недоуменный вопрос задавал себе не я один. Вдруг Мехлис вызвал свой «виллис», стоявший у деревенской хаты рядом с блиндажами, сел в него и направился к тем танкам. Я успел подумать: дело ли это члена Военного совета фронта? Но натуру Мехлиса я знал хорошо, а потому вызвал свой «виллис», и мы вместе с Теминым догнали Мехлиса. Не доезжая до проволочных заграждений, попали под артиллерийский обстрел и вынуждены были выскочить из машин и укрыться в одном из окопов, которыми была изрыта полянка,— видимо, здесь наши занимали позиции перед атакой. Переждали обстрел и подъехали к танкам. Все они закупорены, ни одной живой души на броне или возле танков; экипажи тоже укрылись от вражеских снарядов. Подошел Мехлис к одному из танков, постучал по броне валявшейся рядом палкой.
Выглянул танкист:
— Что вы здесь делаете? Почему стоите? — строго спросил его Мехлис.
— Приказали ждать...
Мехлис разыскал в соседнем танке командира батальона, задал ему тот же вопрос. И получил тот же ответ.
— Нечего ждать,— приказным тоном распорядился Мехлис.— Двигайтесь вперед...
Как ослушаться генерала? Завели машины. И лишь тогда, когда через проход в проволочном заграждении они ушли вперед, мы вернулись на НП. Возвращаясь, я подумал: а почему в самом деле здесь стояли танки? Быть может, им действительно надо было стоять и ждать приказа? Быть может, это был резерв командира дивизии? Ничего этого Мехлис не выяснил. «Вперед!» — и все! Подумал я и о Мехлисе: зачем ему надо было брать на себя обязанности лейтенанта или капитана, которого можно было для выяснения послать к танкам?
Такого рода действия Мехлиса, характерные для гражданской войны, где он комиссарил, я наблюдал за ним и на Халхин-Голе, и на финской войне, и в 6-й армии Харитонова. Задумался я еще вот о чем. С первых дней войны Мехлис работал начальником Главного политического управления Красной Армии. Сидеть бы ему там — работы невпроворот. Так нет же, он все время рвался на фронт представителем Ставки. Человеком Мехлис был храбрым, но в вопросах оперативного и тактического характера не разбирался, и дело кончилось керченской катастрофой, снятием его с поста начальника Главпура и понижением в звании.
Вспоминаю. Виктор Темин беспрерывно щелкал «лейкой». Снял все. А когда я, вернувшись в редакцию, рассматривал эти снимки, увидел и себя в разных позах — в перебежках, окопе, невольно подумал: а что меня туда, к танкам, потянуло? Показать свою храбрость? Продемонстрировать свою солидарность с моим бывшим начальником? Но, как известно, и храбрость иногда бывает неразумной, и солидарность неоправданной!..
Не буду описывать все, что я увидел и услышал в тот день. А вот о том, как был организован наш прорыв обороны противника, стоит рассказать. Атаку решили начинать не после артиллерийской подготовки, как это бывало обычно, а в процессе самой артподготовки, в момент усиления ее темпа и мощности. Как объяснил мне Жуков, обычно, когда начиналась артиллерийская подготовка, противник укрывал свою пехоту и огневые средства. Когда она заканчивалась и наша пехота подымалась в атаку, достигала траншей врага, он уже занимал свои первые траншеи и встречал ее огнем. А сегодня было по-другому. Началось мощное огневое наступление нашей артиллерии на передний край немецкой обороны и ближайшие тылы. Поднялась в атаку пехота, действуя заодно с танками прорыва, она пошла за огневым валом прикрытая с воздуха авиацией. Немцы не успели занять свои места в траншеях переднего края - наши бойцы уже атаковали их.
Об одном только умолчал Георгий Константинович - что это была его идея.
Деловая обстановка. Время от времени на НП приносили донесения о ходе сражения на разных участках фронта. Красные ракеты означали, что первая задача — взломать оборонительную линию врага — выполнена.
В жизни иной раз бывает, что в самые драматические минуты врывается что-то веселое и смешное. На наших глазах загорелся и стал падать подбитый нашими летчиками «мессершмитт». И вдруг Воронов, стоявший рядом с Жуковым, обращается к нам с репликой: «Передают, колбаса горит...» Мы рассмеялись: кроме нас троих, никто здесь не знал, что это значит. История эта была на Халхин-Голе, на Хамар-Дабе, где размещался НП Жукова. Стоим мы втроем, наблюдаем за полем боя. Рядом в окопчике примостился с телефонной трубкой связист — высокий, рыжеволосый, призванный из запаса деревенский дядька. Вдруг он выскочил и, выпучив глаза от удивления, говорит:
— Передают, колбаса горит!..
Мы-то знали, что это за «колбаса» — так у нас называли японский аэростат наблюдения. Японцы подняли его в воздух, а наши зенитчики подожгли и по телефонной связи донесли: «Передай, колбаса горит». Можно понять удивление связиста, которому приказали передать о какой-то горящей в воздухе «колбасе». Воронов не раз, когда собирались халхингольцы, имитировал выражение лица ошеломленного связиста, его испуг.
Так было и сегодня.
Как и всегда, у меня состоялся разговор с Жуковым о задачах газеты. Уселись мы на толстом бревне у блиндажа, я вслушивался в его советы. В те горячие дни и часы Георгий Константинович, как он признался, не читал всю газету, сказал, что только успевал просматривать ее и лишь по заголовкам может судить, чем заняты ее полосы. А заняты они были главным образом материалами, освещающими наше оборонительное сражение на Курской дуге. Сегодня же началось наступление наших войск. И это, считал я, должно стать главным для газеты. Жуков согласился со мной, но предупредил:
— О том, что сегодня видел, писать, конечно, надо, но оборонительные сражения еще не закончились. Думаю, что конец не за горами. Но пока идут и оборонительные бои...
Прошел час или два, Георгию Константиновичу позвонили из Ставки, и он отправился на Воронежский фронт, где в этот день началось знаменитое, самое крупное встречное Прохоровское танковое сражение второй мировой войны, в котором участвовали с обеих сторон около тысячи двухсот танков.
А мне надо было возвращаться в Москву. За ночь добрался до редакции и снова — за полосы, внес поправки в передовую, поменял ее заголовок — «Советские танки — грозное оружие и в наступлении и в обороне». Так, как советовал Жуков,— и о наступлении, и об обороне.
"Начался судебный процесс по делу о зверствах немецко-фашистских захватчиков и их пособников на территории Краснодара и Краснодарского края. Еще в начале июня зашел в редакцию Алексей Толстой и сказал, что вылетает в Краснодар как член Комиссии по расследованию зверств фашистов. Договорились, что, как только вернется в Москву, напишет статью.
И вот Алексей Николаевич снова у меня. За эти дни он очень осунулся. Объяснил, что столкнулся с таким ужасом, от которого и сейчас не может прийти в себя. Не может сейчас так сразу писать. Только через неделю принес он большую, на три колонки статью «Коричневый дурман».
Кроме Краснодара, Алексей Толстой побывал в Кисловодске, Железноводске, Ессентуках и других курортных городах. Везде — разорение, руины, пепелища все это сделали немцы при отступлении. «Все, о чем здесь рассказываю, - пишет Толстой,— я видел своими глазами. Но я видел гораздо более печальное. На Северном Кавказе немцы убили все еврейское население, в большинстве эвакуированное за время войны из Ленинграда, Одессы, Украины, Крыма... Я верю, что еще немало людей, живущих вдали от войны, с трудом, даже с недоверием представляют себе противотанковые рвы, где под насыпанной землей — на полметра в глубину, на сто метров протяжением - лежат почтенные граждане: старухи, профессора, красноармейцы вместе с костылями, школьники, молодые девушки, женщины, прижимающие истлевшими руками младенцев, у которых медицинская экспертиза обнаружила во рту землю, так как они были закопаны живыми».
В феврале этого года после освобождения Краснодара наши спецкоры Борис Галин и Павел Милованов, как указывалось, прислал и корреспонденцию о немецких душегубках. Это был первый сигнал, не верилось, что такое возможно. Мы даже материал не напечатали, отложили и, когда Толстой выехал в Краснодар, передали ему. Алексей Николаевич и рассказывает об этих душегубках, в которых гитлеровцы умертвили сотни ни в чем не повинных людей.
Статью Толстого и ныне без содрогания нельзя читать. Между прочим, читая ее, я спросил Толстого: «Какой же это дурман? Это злодеяния, которым названия нет». Писатель ответил: «Согласен. А коричневый дурман не о фашистских злодеях и убийцах. Дочитайте — все будет ясно». Имел он в виду концовку статьи:
«Каким раскаянием и какими делами немцы смогут смыть с себя пятно позора? Пятно позора — это нацизм. Немецкий народ не плюнул в глаза своему соблазнителю и пошел за Гитлером убивать и грабить. Горе тем немцам, кто теперь же, не откладывая на завтра, не очнется от коричневого дурмана».
И еще об одном эпизоде, связанном с поездкой Толстого в Краснодар. Алексей Николаевич все время просился на фронт, а я его не пускал. У меня был прямой запрет ЦК партии: приказано было беречь Алексея Николаевича, не давать ему командировок в действующую армию. Я строго выдерживал указание, хотя и было нелегко. Но все же был уверен, что и он его не нарушал. Спустя тридцать лет после войны, знакомясь с архивом Толстого, я обнаружил письмо Ильи Сельвинского, из которого узнал, что писатель с приказом не посчитался. Вот это письмо Сельвинского со штампом полевой почты на конверте:
«Дорогой Алексей Николаевич! Был я на днях у товарища Г., к которому вы заезжали как-то с Тюляевым. Этот товарищ рассказал мне о том, как Вы просили его показать Вам игру на некой шарманке и угостил Вас, приказывая «играть» целому полку.
Цель обстрела он выбрал не дальнюю, а ближнюю, по которой шарманки никогда не работают.
Проиграли, стало быть, и дело с концом. Вы уехали. Дела пошли прежним чередом.
Но тут надвигается самое интересное. Когда начали брать пленных, оказалось, что игра имела последствия: в то время когда Вы сидели у товарища Г., на передовой у немцев прохаживался какой-то генерал, приехавший с инспекционными задачами. И вот этого-то генерала шарманки и укокошили. Это, несомненно, Ваша, Алексей Николаевич, заслуга! Ведь если бы Вы не захотели повидать тот беглый залп, который Вы видели, то Г. не выбрал бы ближайшую цель.
И до чего же Вы, оказывается, везучий. Я два года сижу на фронте, как пришитый,— и ни одного генерала не убил...»
Замечу, что Тюляев — это председатель Краснодарского крайисполкома, а «товарищ Г.» — командующий армией Гречко А. А. Что же касается «шарманки», то каждому, даже самому непосвященному в военные тайны человеку ясно, что это — наши «катюши»... [9; 326-331]
