23 апреля 1943 года - 671 день войны
Корабли Северного флота в Баренцевом море потопили транспорт противника. [1; 219]
ЦК КП(б)Б принял постановления "Об организации школы по подготовке партийных и партизанских руководящих кадров", а также "Об усилении разведывательной и контрразведывательной работы в партизанских отрядах Белоруссии". С этим постановлением в бригадах и отрядах вводились должности заместителя командира по разведке. [1; 219]
СНК СССР принял Постановление «О государственном централизованном фонде литературы для восстановления библиотек, разрушенных фашистами». Государственный централизованный фонд литературы создавался в количестве четырех миллионов книг при Наркомпросе РСФСР в городе Москве с филиалами в областных, краевых и республиканских центрах. [3; 369]
Опубликовано обращение колхозников и колхозниц сельскохозяйственной артели Горшиха, Ярославского района, Ярославской области, ко всем колхозникам Советского Союза с предложением засеять сверх плана «гектары обороны и помощи колхозам и колхозникам освобожденных и освобождаемых от фашистских захватчиков районов. [3; 369]
Хроника блокадного Ленинграда
На «Электросиле» возникло тревожное положение. Под угрозой выполнение плана восстановительных работ, начатых по постановлению Государственного Комитета Обороны. Обнаружив отставание от графика, партийное бюро завода собралось сегодня на экстренное заседание. Принято решение мобилизовать на сверхурочную работу всех коммунистов, знакомых с монтажным делом. Длительность рабочего дня не ограничивать. Закончить монтаж к 29 апреля.
Попытка гитлеровцев совершить воздушный налет на Ленинград сорвана. Потеряв от огня нашей зенитной артиллерии три бомбардировщика, они так и не пробились к городу. [5; 341]
Воспоминания Давида Иосифовича Ортенберга,
ответственного редактора газеты "Красная звезда"
Если на земле было более или менее «спокойно», то в небе вовсю развернулись воздушные бои. Особенно большой размах они получили на Кубани. Об этом я узнал, когда был в Краснодаре, из беседы с командующим фронтом И. Е. Петровым. Он сказал мне:
— Сейчас у нас на Кубани идут воздушные бои, равных которым не было, нет и, быть может, не будет. Весь цвет нашей авиации сейчас на Кубани. Здесь и Покрышкин, и братья Глинки...
Петров имел в виду воздушные бои, которые вошли в историю Отечественной войны как «Кубанское воздушное сражение», в котором наша авиация завоевала господство в воздухе. В ту же ночь я вызвал сюда по прямому проводу из Москвы наших авиаторов. И вот в газете репортажи и корреспонденции о делах «небесных» на Кубани.
Немцы стянули сюда крупные воздушные силы. Они не ставили перед собой стратегических задач: наступать в этом направлении не собирались, сил для этого не было, но в воздухе было очень жарко. Беседовал я с авиаторами, стараясь выяснить, какую же цель преследуют немцы, бросив в бой такое количество самолетов. Они по-разному объясняли происходящее. Враг задался целью подорвать силы нашей авиации и вместе с тем устрашить наш народ массовыми бомбардировками. Другие высказали такую мысль: немцы подтянули свежие силы в расчете на то, что молодые летчики пройдут здесь практику, накопят опыт. Пленные немецкие летчики, сбитые во время воздушных боев, на допросе заявили, что это их второй боевой вылет. В первый они лишь знакомились с обстановкой и даже летали без бомбовых запасов, чтобы легче было маневрировать и уходить из-под атак истребителей. Была высказана и такая мысль: немцы просто хотят отомстить нам в воздухе за свои поражения на земле.
Однако главное, если говорить о стратегической цели, состояло в следующем. Как известно, после отступления на юге немцы создали оборонительный рубеж на подступах к Донбассу, по реке Миус, так называемый «Миус-фронт», и перебросили сюда мощные воздушные силы, чтобы удержаться на этих позициях. Обо всем этом и рассказывает газета.
В корреспонденциях раскрывается и тактика немецкой авиации. Многое узнаем мы о доблести и искусстве наших летчиков. Вновь появилось имя Александра Покрышкина. Он тогда еще не был ни генералом, ни маршалом, а был только капитаном, но дела вершил незаурядные. Вот что сообщают о нем наши спецкоры: гвардии капитан Покрышкин, летевший в паре с летчиком Науменко, атаковал группу «мессершмиттов» и с первых же выстрелов сбил одного из них. Сделав горку, он увидел, что два «мессершмитта» атакуют Науменко. Покрышкин немедленно пришел на помощь товарищу и атаковал второго немца. Вражеский самолет загорелся. Продолжая полет, Покрышкин увидел еще одну группу немецких истребителей и, пользуясь преимуществом в высоте, атаковал их. Еще один — третий в этом бою — самолет врага был подожжен.
Впервые в нашей газете появилось имя Дмитрия Глинки, о котором мне говорил Петров. Он же сбил 10 немецких самолетов, три из них были повержены тоже в одном бою. Хотелось подробнее рассказать об этом молодом двадцатилетнем летчике, слава о котором уже неслась по всему фронту. В Краснодаре я встретился с нашим корреспондентом, работавшим во фронтовой газете, поэтом Ильей Сельвинским. Вспомнил, что, кроме стихов, он раза два присылал нам очерки. Я его и попросил съездить в авиаполк и написать очерк о Глинке. Эту просьбу он выполнил с честью, прислал чудесный очерк, о котором позже будет рассказано.
Начали поступать в редакцию материалы наших спецкоров о героях-десантниках Мысхако. Все они интересны, но особенно выделяется материал Петра Павленко «Завещание». Он рассказывает о добровольце пятнадцати лет Вите Чаленко, награжденном за свое бесстрашие орденом Красного Знамени. И вот— последний бой. Вражеский пулемет преградил нашим бойцам путь. Чаленко пополз вперед и гранатой уничтожил его, но и сам погиб. Когда его щуплое детское тельце вынесли из зоны огня, в кармане нашли блокнот. На его страницах написано завещание. Вот его текст:
«Если я погибну в борьбе за рабочее дело, прошу политрука Вершинина и старшего лейтенанта Куницына зайти, если будет возможность, к моей матери, которая проживает в городе Ейске, и рассказать старушке о ее любимом сыне и о том, что он без промедления отдал жизнь за освобождение своей Родины от вшивых фрицев.
Прошу мой орден, комсомольский билет, бескозырку и этот блокнот вручить мамаше. Пусть она хранит и вспоминает сына-матроса. Моя бескозырка будет всегда напоминать ей о черноморской славе».
Слава о Вите Чаленко, кубанском мальчике, стала славой Черноморского флота, а его завещание... «Да будет каждому из нас счастье,— написал Петр Андреевич,— иметь право оставить такое завещание».
Перечитывая спустя много лет после войны завещание, я решил узнать, документальный ли это рассказ или же художественный вымысел писателя? Послал письмо Ейскому горкому комсомола, просил организовать поиск — проживал ли в Ейске Витя Чаленко и какова судьба его родных. И неожиданно быстро получил ответ:
«Нам очень приятно, что о юном герое-земляке Викторе Чаленко знают не только в Ейске. В нашем городе свято чтут память о нем. На доме, где он жил, установлена мемориальная доска. В Ейском краеведческом музее собран большой материал о юном герое. Имя Виктора Чаленко знает каждый житель нашего города. В школах города проходят уроки мужества, где ребята больше узнают о подвиге юного героя. Дружина средней школы № 12 носит его имя.
Из родных Виктора остались только брат и сестра; они живут в том же доме, из которого юный герой ушел на войну...»
Ознакомился и я со штабным донесением о подвиге Виктора. Там сказано, что свой подвиг Чаленко совершил во время высадки десанта на Мысхако. Отряд моряков-десантников нарвался на немецкий дзот. Два матроса пытались подползти к нему поближе, но поплатились жизнью. Тогда Чаленко, взяв две гранаты, подобрался к дзоту и метнул их одну за другой в амбразуру. Вражеский пулемет замолк. Отряд пошел вперед, завязался новый бой с немцами, и в этом бою пуля сразила Чаленко. Посмертно он был награжден орденом Красного Знамени. А незадолго до этого его наградили орденом Красной Звезды.
Вершинин и Куницын не успели передать матери его ордена, завещание, бескозырку. Они погибли. Это сделали их однополчане. Ныне все реликвии юнги хранятся в Ейском музее. Оттуда мне прислали фотографию записной книжки Виктора. Я с волнением разглядываю семь листиков, на которых неровным, прямо-таки детским почерком написано завещание.
«За человека!» — так называется большая трехколонная статья Ильи Эренбурга. Он пишет, что некоторые литераторы упрекают его в чересчур пренебрежительной и даже легкомысленной оценке наших противников: как можно при виде мощной германской армии писать о «фрицах-блудодеях» или о «мото-мех-мешочниках»? Должен сказать, что недооценка врага никогда не была присуща писателю. Наоборот, он всегда предупреждал: враг силен! Вот и в этой статье он снова обращает внимание читателя:
«Нас не успокаивают различные ефрейторы или фельдфебели, которые в плену бьют себя в грудь, вопя о гибели Гитлера. Мы знаем, что эти меланхолики не пойдут снова в атаку только потому, что они сидят под надежной охраной. Из немцев мы доверяем только мертвым... Мы не верим в «прозрение» даже битых немцев, зимой убегавших на запад. Если они ушли живыми, они могут завтра пойти в очередную атаку. Расшатанная ударами, обескровленная, германская армия еще сильна...»
И дальше писатель отвечает на вопросы: почему же мы смотрим на немцев свысока? Почему даже в дни нашего отступления мы не могли увидеть в них ни высших, ни равных? Почему мы с улыбкой пренебрежения говорим о фрицах-блудодеях и мото-мех-мешочниках? Может быть, в этом сказывается желание очернить, принизить любого врага? Писатель отвергает упрек по своему адресу, объясняя, что наше презрение к немцам происходит не оттого, что они наши враги, а оттого, что мы увидели их низкую сущность. «Назвать немца зверем — это значит украсить немца. Нет зверей, способных совершить то, что совершили гитлеровцы в Вязьме и Гжатске. Только машины, автоматы способны на столь бесчеловечные действия...»
«Все знают,— подводит он читателя к главной своей мысли,— как много нам стоили двадцать месяцев беспримерных битв. Я говорю не о материальных потерях. Я знаю, как быстро, наш талантливый и страстный народ отстроит разрушенные города. Я говорю о людях: о потере лучших, смелых, чистейших. Эти потери невозвратимы. Но есть у нас утешение: потеряв на войне много прекрасных людей, мы укрепили понятие человека. Может быть, внешне война и делает солдата грубее, но сердце под броней хранит нежнейшие чувства. Ожили в наши дни, казалось, архаичные слова: добро, верность, благородство, вдохновение, самопожертвование,— они отвечают нашим чувствам. В борьбе против немецких автоматов человек не только вырос, он возрос. В этом историческое значение войны. Мы часто называем ее «священной» — лучше не скажешь: воистину священная война за человека».
Из Баку прислали на целую полосу «Письмо азербайджанского народа бойцам-азербайджанцам». Таких писем у нас еще не было. Написано оно не казенными, выспренними фразами, как это нередко бывало, а словно бы красочной восточной вязью.
О чем письмо? О братстве азербайджанского и русского народов. О самоотверженном труде азербайджанцев для фронта. «Как не иссякают прозрачные ручьи наших гор, как не иссякает любовь народа к Родине, так не иссякает и поток горючего, идущего из Баку на фронт». О любви народа к своим сыновьям, сражающимся с врагом. Называются имена героев-азербайджанцев, гордость и слава республики, перед которыми преклоняются и стар и млад. Воины благословляются на новые подвиги. И душевный призыв:
«Милые сыновья наши, свет наших очей! Храбрость и отвага, верность присяге, решимость отдать свою кровь и жизнь за Родину — всегда были благороднейшими чертами нашего народа! Мы давно знаем, что умереть героем — это жить вечно. Отцы наши мудро сказали: «Бык умрет — останется шкура, но герой умрет — останется имя!..» Вы знаете, по старинному азербайджанскому обычаю героя войны, раненного в грудь, встречали хлебом и солью, но труса, раненного в спину, родная мать не впускала в дом, говоря: «Лучше бы я родила черный камень, чем бесславного сына».
И в завершение о том, как будут на родной земле встречать добывших победу воинов: «В тот благословенный день на бархатных берегах нашего Гек-Голя мы устроим в вашу честь всенародный пир. Под ноги мы расстелим наши узорчатые ковры, мы приготовим для вас пищу из тучных баранов, которых бережем для праздничной встречи! Заговорят в вашу честь струнные сазы наших ашугов, и снова вы упьетесь сладостными песнями — гошма ашуга Алескера! Но помните одно: место, на котором воссядет на всенародном пиру каждый из вас, зависит от вас самих. Лишь храбрец занимает почетное место, а трус одиноко прячется в темном углу от насмешливых взоров и беспощадных слов!..»
Под письмом 77 подписей, но подписали его 897 146 человек. Воистину глас народа!
Сейчас бросается в глаза, что в письме много раз упоминается имя Сталина, он превозносится до небес: «Вождь и полководец, маршал Страны Советов», «Великий Сталин», «Мозг, воля и сердце Советской страны...» Но разве люди знали, кому поклоняются, кого славословят!
Давно я не рассказывал о работе наших фотокорреспондентов. Восполню этот пробел. Прежде всего надо отметить снимки Виктора Темина. Из номера в номер печатаются его фотографии, сделанные во время нашей поездки на Северо-Кавказский фронт — от Краснодара до Новороссийска и Мысхако. Впечатляет снимок огромного эшелона цистерн, подорванного кубанскими партизанами. Многие цистерны лежат на обочине железнодорожного пути вверх колесами. Видно, партизанский заряд был основательным. Этот снимок, занявший в газете шесть колонок, не хуже, а быть может, и лучше иного репортажа рассказывает о боевых действиях партизан. Колоритен портрет гвардии майора Чекурды — командира противотанкового истребительного артиллерийского полка, грозы немцев. Я о нем рассказывал, а теперь читатель увидел на снимке могучую фигуру кубанского казака в черкеске с патронами, кинжалом. Хороши снимки снайперов, истребителей танков, ведущих огонь из ПТР, минометчиков и артиллеристов, солдатский хор на КП полка. Правда, с одним из снимков пришлось нам повозиться. Дело в том, что среди бойцов артиллерийского расчета оказалась и... моя персона. Где и когда в те времена печатались снимки редактора в редактируемой им же газете?! В общем, пришлось поработать ретушерам, чтобы заштриховать фигуру редактора.
Снова много хороших снимков Олега Кнорринга увидели читатели. Он остался верен своему правилу — снимать авиаторов не на земле, а в воздухе, а для этого, понятно, надо было летать самому в боевом самолете.
Большое впечатление производит отличный снимок Якова Халипа. В холодный весенний день он с Симоновым был в только что освобожденном Новошахтинске. Городок лежал в руинах. Проезжая по его центральной улице, возле одного из разрушенных домов они увидели издали группу бойцов и услыхали звуки скрипки. Подъехали поближе. На битом кирпиче полукругом стояли бойцы полка, освободившие город, в шинелях и шапках-ушанках, а на возвышенности у печной трубы в одной гимнастерке стоял солдат и играл на скрипке. Халип выскочил из машины и запечатлел эту редкую на войне сцену. И сегодня снимок напечатан в газете с подписью: «В перерыве между боями. Автоматчик В. Мирошников выступает перед своими товарищами».
После войны Халип разыскал Виктора Андреевича Мирошникова. Узнал, что он живет в Латвии, работает преподавателем по классу скрипки в музыкальной школе. Они встретились в Москве. В Доме дружбы с народами зарубежных стран состоялась выставка фотографий Халипа, и среди многих снимков на видном месте был тот самый фронтовой снимок играющего на скрипке Мирошникова, но с другой, чем в газете, подписью — «Ноктюрн». На выставку пригласили и Мирошникова. И после того как собравшимся рассказали историю этого фото, бывший автоматчик вынул из футляра скрипку и сыграл ту самую мелодию, которую Халип и Симонов слышали в Новошахтинске. Именно за этот снимок Якову Николаевичу была вручена серебряная медаль.
Яков Халип был не просто хорошим фотографом, но и настоящим журналистом. Если он встречал интересного «натурщика», он старался не упускать его из поля зрения. Создавалась своеобразная — из фотографий разного времени, в разных ситуациях — фронтовая биография этого человека. Так было, например, с Александром Дмитриевичем Епанчиным. Впервые Халип его сфотографировал в сорок первом году на Западном фронте, когда тот в звании капитана командовал стрелковым батальоном, затем — в сорок втором на Сталинградском фронте, где майор Епанчин командовал полком. В сорок третьем году Халип вместе с Симоновым нашел подполковника Епанчина на Южном фронте. Его полк вел тяжелейшие бои с немцами, и за мужество, проявленное в этих боях, командиру полка было присвоено звание Героя Советского Союза. Кстати, во время съемки у Халипа возникло неожиданное затруднение. Епанчин только что вышел из боя, ему немало пришлось поползать по траншеям, выглядел он, по мнению Халипа, недостаточно фотогенично. Смущала фотокорреспондента и видавшая виды цигейковая ушанка. Выход был легко найден. Халип снял со стоявшего рядом Симонова его имевшую более респектабельный вид каракулевую шапку и надел на Епанчина. Снимок получился на славу.
Спустя год Яков Николаевич встретился с Епанчиным во 2-й гвардейской армии, когда тот был уже полковником и командовал механизированной бригадой. В сорок пятом году Халип снимал генерала Епанчина на Красной площади. Снимал его и позже. Это случилось в семьдесят восьмом году в Центральном Доме журналистов, в Москве. Там состоялся вечер ветеранов Отечественной войны «Автор и его герой». На вечере выступил Халип и герой его фотоповести генерал-лейтенант Епанчин... [9; 188-194]
