9 октября 1942 года - 475 день войны
Президиум Верховного Совета СССР принял Указ «Об установлении полного единоначалия и упразднении института военных комиссаров в Красной Армии». В соответствии с Указом ответственность за все стороны боевой и политической жизни частей, соединений и учреждений Советской Армии возлагалась на их командиров. Институт военных комиссаров и политических руководителей упразднялся, и взамен его вводился институт заместителей командиров по политической части. Для всех политработников, как и для командиров Советской Армии, вводились общие воинские звания и знаки различия. [3; 266]
Партизаны Минского соединения разгромили фашистский гарнизон, размещавшийся у моста через р. Талька на железной дороге Минск—Бобруйск, взорвали железнодорожный мост длиной 25 м и пустили под откос 2 вражеских эшелона. [3; 266]
Хроника блокадного Ленинграда
На Ладоге враг явно пытается осуществить десантную операцию. Еще в ночь на 1 октября в районе банки Северная Головешка были обнаружены 17 его десантных судов. Наши корабли отогнали их. И вот в ночь на 9 октября к востоку от острова Конивец снова появилось 16 десантных барж и 7 катеров противника. Обнаружили эту флотилию экипажи двух «морских охотников». Несмотря на численное превосходство врага, они вступили с ней в бой.
Принимая такое решение, старший лейтенант А. С. Миклашевский, возглавлявший как командир звена оба катера, не мог, конечно, рассчитывать на победу. Враг имел двенадцатикратное численное превосходство и большое превосходство в огневой мощи. Важно было, однако, сковать его боем и тем самым предотвратить десантную операцию.
Не оставляло сомнений, что противник избрал для высадки небольшой остров с несколько необычным названием Сухо, расположенный километрах в сорока от Новой Ладоги. Поблизости от острова проходила трасса, по которой в Ленинград доставлялись различные грузы. Когда-то единственным обитателем Сухо был смотритель маяка. Теперь на этом крошечном клочке суши обосновался отряд балтийских моряков с тремя орудиями и пулеметами.
И вот два наших катера начали неравный бой с флотилией противника. Вскоре погиб катер МО-175, которым командовал лейтенант В. Ю. Пустынников. Катер МО-214 попал в окружение. Его экипаж во главе с лейтенантом И. Т. Богдановым вел бой, пока не кончились боеприпасы. Лишь после этого он вырвался из вражеского кольца. К тому времени появились вызванные по радио наши самолеты и корабли. Противник поспешил ретироваться. В бою он потерял десантную баржу, многие его суда получили повреждения.
Зато полностью удался десант, предпринятый в этот день нами. И где — на Невском «пятачке», только вчера оставленном нашими войсками! Измотанный в боях противник, оказывается, даже не заметил, что защитники плацдарма эвакуировались. Слишком большие потери понес он здесь, особенно 4 октября.
Убедившись в том, что плацдарм так и не занят врагом, командование решило высадить на левый берег Невы роту, усиленную пулеметами. И произошло, казалось бы, невероятное: до этого плацдарм с трудом удерживали две дивизии и бригада, а тут, затемно переправившись через Неву, его заняли 90 пехотинцев. Это были бойцы роты 329-го полка 70-й стрелковой дивизии.
Невероятным казалось и то, что совершил сегодня экипаж подводной лодки Щ-310, той самой, что 29 сентября потопила вражеский транспорт «Франц-Рудольф». Возвращаясь из боевого похода, Щ-310 натолкнулась на противолодочное заграждение. Над носовой ее частью взорвалась мина. Стремительное падение, удар о грунт, деформация корпуса, и в итоге значительные повреждения в четырех отсеках. В лодку стала поступать вода. Всюду погас свет, вышли из строя перископы, эхолот, акустические приборы.
В невероятно тяжелых условиях подводники добились уменьшения течи. К ночи командир лодки капитан 3-го ранга Д. К. Ярошевич решил всплыть. И подводная лодка, которая, казалось, была обречена на гибель, поднялась со дна, кренясь на правый борт и наклоняясь на нос. Поднялась и добралась-таки до Кронштадта...
На территории Кировского завода разорвались 34 снаряда. Разрушений и жертв нет. Впрочем, и остальные 27 снарядов, выпущенные в этот день по Кировскому району, тоже не причинили никакого вреда, если не брать в расчет сарая, разбитого на улице Калинина.
Самым важным из обсуждавшихся 9 октября на бюро Ленинградского горкома партии вопросов был вопрос о реорганизации рабочих отрядов. 232 разрозненных отряда решено переформировать в 52 батальона, состоящие по армейскому образцу из рот, взводов и отделений. Основная задача этих батальонов — уничтожение войск противника в случае, если им удастся прорваться в город. Руководство рабочими подразделениями, их боевая подготовка возложены на командование внутренней обороны города. Бойцы рабочих батальонов будут обучаться военному делу без отрыва от производства.
На бюро горкома партии обсуждалось также предложение о приеме в ряды ВЛКСМ молодежи четырнадцатилетнего возраста. Что ж, рано повзрослевшие ленинградские ребята заслужили такую честь. Бюро приняло следующее решение:
«Считать предложение горкома ВЛКСМ о приеме в ряды комсомола молодежи с 14-летнего возраста — правильным.
Просить ЦК ВКП(б) разрешить принимать в комсомол передовую молодежь 14 лет».
Сегодня же бюро горкома партии и исполком Ленгорсовета приняли совместное постановление об итогах социалистического соревнования районов города на лучшую подготовку жилья, водопровода и канализации к предстоящей зиме. Переходящее Красное знамя и премия в размере 100 тысяч рублей присуждены Фрунзенскому району. Вторая премия (75 тысяч рублей) присуждена Куйбышевскому району. Третье место в соревновании заняли Московский и Смольнинский районы. Им вручаются премии по 50 тысяч рублей. [5; 252-254]
Корреспонденция Константина Симонова «Рус-фанер»,
опубликованная в газете "Красная звезда"
Здесь, на юге, под Сталинградом, немцы называют их «Рус-фанер», Сначала, придумав это название, немцы относились к «Рус-фанер» иронически. В самом деле, что это за деревянная авиация с полотняными плоскостями? Что это за скорость — от 100 до 150 километров в час? Что это за звук моторов, похожий на едущую по плохой дороге мотоциклетку? И наконец, что это за странная идея — при помощи таких ветхозаветных аппаратов бомбить немецкие войска, пытаться нарушить их покой?
Так было первое время, когда самые первые импровизированные ночные бомбардировщики посещали немецкие позиции. У летчиков не было еще опыта ночных полетов: они слишком часто попадали под зенитный огонь, у них не было ракет, чтобы осветить немцев, и мелкие бомбы они сбрасывали просто руками, предварительно насыпав их в кабину рядом с собой. Иногда, за нехваткой бомб, бросали ручные гранаты.
Именно в те времена их и окрестили ироническим именем «Рус-фанер». Но русские — упрямый народ, и, если им однажды пришла в голову хорошая идея, они рано или поздно осуществят ее с поистине русским размахом. Да, самолет склеен из полотна и фанеры, но зато он легок, зато он может где угодно сесть и откуда угодно взлететь в полной темноте. Да, его скорость 100—150 километров в час, но зато он может на этой скорости бомбить ночью с такой точностью, какая не снилась ни одному пикирующему бомбардировщику. Да, действительно звуки мотора напоминают мотоциклетку, но когда это мотоциклетное урчание всю ночь висит над головой и сопровождается беспрерывным падением малых и средних фугасок, то этот звук постепенно становится угрожающим.
Осенью русские летчики учились ночным полетам, зимой получили новые машины — такие же легкие, такие же фанерные, только с несколькими нехитрыми усовершенствованиями, а к началу весны ночные бомбардировочные полки «Рус-фанер» стали обрушивать каждую ночь на голову врага сотни тонн бомб, и слово «Рус-фанер», оставшись тем же самым, сразу переменилось в своем значении: раньше немцы произносили его с иронией, теперь — с ненавистью.
Как только темнеет и вдоль переднего края взлетают в небо белые лучи обозначающих его сигнальных ракет, в воздухе над немецкими позициями начинаются беспрерывные возня и урчание. По небу шарят прожекторы, в божий свет, как в копеечку, бьют немецкие зенитки, на звук со всех сторон сходятся разноцветные трассы пулеметных очередей, но воздушные мотоциклетки как ни в чем не бывало продолжают ехать по невидимой дороге и то там, то здесь, повесив над самой землей фонари осветительных ракет, кладут длинные серии мелких бомб в овраги, переполненные немецкими войсками, на дороги, по которым едут колонны, на дома, где размещаются штабы. Ни одной ночи ни на одном участке передовых позиций немцы не могут провести спокойно: всю ночь капают вниз бомбы.
Немецкие зенитчики после длительного приспосабливания наконец установили у себя систему новых опережений, учли скорость «Рус-фанер» и стали стрелять более точно, чем раньше. Но летчики не растерялись и перешли на новый способ бомбежки: взобравшись кач можно выше, на 2000—2500 метров, и нацелившись на объект бомбардировки, они абсолютно бесшумно планировали с этой высоты до 400, до 300 метров и там а полной темноте сбрасывали свой груз прялло на головы ничего не подозревавших немцев. Стало почти правилом, что зенитный огонь начинался после падения первой серии бомб.
Именно тогда в письмах немецких солдат домой и появились первые фантастические упоминания о том, что у русских сейчас имеется какая-то странная авиация — не то с бесшумными моторами, не то вообще безмоторная. Офицеры этого в своих письмах не писали и пробовали убеждать солдат, что безмоторной авиации у русских нет. Но солдаты упрямы: ведь на их собственные головы вдруг падали с тихого южного неба русские бомбы. И легенда о безмоторной авиации упорно продолжала существовать.
Осенняя ночная степь горько пахнет полынью. С Волги дует холодный низовой ветер. На черном, закрытом облаками небе почти не видно звезд: оно такое черное, глухое, непроницаемое, что если бы не было под ногами ночной, мокрой от росы травы, то казалось бы, что ты где-то под землей, в блиндаже. Только слева на горизонте виднеется широкий, на многие километры растянувшийся красный отсвет: там горит Сталинград.
Мы идем через летное поле. Где-то совсем близко жужжат абсолютно невидимые самолеты: только что это жужжание слышалось на земле, и вот оно уже поднялось в воздух и пошло все выше и выше, вкось над нашими головами. Мой спутник гю каким-то только ему видимым приметам ведет меня через это поле к командному пункту. Вдалеке, километрах в пятнадцати-двадцати, вдруг вспыхивает прожектор и, просигналив лучом по направлению к нам, снова гаснет.
— Наши возвращаются. Идут на посадку. Он им направление дает, — объясняет мне спутник.
Вот наконец протискиваемся через маленькую, занавешенную двумя плащ-палатками дверь. Внутри стога построена комната. Два стола, аккуратно стоящие буквой «I»,— так, словно это не столы, а посадочный знак. За столом у фонаря «летучая мышь» сидят командир и комиссар полка. Сейчас самые горячие четверть часа: экипажи приходят один за другим и снова уходят в воздух. Внутри стога пахнет сеном и ночной свежестью. Фонарь бросает красный отсвет на то усталью, то разгоряченные лица докладывающих командиров, летчиков и штурманов. Начиная докладывать, они стаскивают с головы шлемы, чтобы лучше слышать после оглушительного полуторачасового мотоциклетного стука мотора.
Сегодня ночью полк бомбит расположенный под Сталинградом авиагородок, в который несколько дней назад порвались немцы. В этом городке расположились крупные) немецкие части, и он уже несколько дней подряд подверг потея ожесточенной бомбардировке. Многие из тех, кто сегодня бомбит его, раньше жили и учились в этом авиагородке, и потому сегодня задания особенно точны.
— Куда вы сейчас били? — спрашивает командир полка капитана Оводова, рослого летчика, только что вернувшегося с задания.
— По третьему корпусу,— отвечает летчик.
— Туда, где жил?
— Нет, я в четвертом жил.
— Сейчас туда полетишь, зажги побольше пожар — ты первым пойдешь — так, чтобы другим виднее было... А где Поликушкин был? — после паузы спрашивает командир.
— Он еще летает, грусть немцам разгоняет!
— Здорово болтает в воздухе?
— Здорово.
Командир интересуется тем, что происходит на линии фронта.
— Как идут бои? — спрашивает он.
— Всю ночь дерутся.— Летчик наклоняется над картой.— Вот здесь горит, и здесь, и здесь, и еще вот здесь.
— Здесь? — переспрашивает командир и задумывается.— Да,— говорит он, словно стряхнув с себя какие-то мысли,— в общем, моя хата или занята, или уже сгорела. Ну ладно, отправляйся! Что, замерз?
— Замерз,— повернувшись уже от самых дверей, отвечает летчик.— Замерз малость.
— Ну что ж, на то и сентябрь месяц,— говорит командир.— Это нормально.
Возвращения и доклады следуют один за другим почти без перерыва. Время между посадкой на аэродром и новым вылетом на бомбежку очень ограничено: оно укладывается в десять и даже пять минут. Как только садится самолет, к нему подъезжает грузовик с бомбами, бомбы молниеносно грузятся, и за то время, пока экипаж делает доклад и получает новое задание, самолет снова готов к вылету. Поэтому доклады очень лаконичны.
— Налет один час тридцать пять минут. Высота восемьсот шестьдесят метров. Бомб восемь штук по двадцать пять килограммов. Задание выполнено.
Наконец в воздух уходит последний. Комиссар полка Тюрин переглядывается с командиром.
— Не нравится мне,— говорит он,-— что все вместе назад приходят. Интервал уж очень маленький, врезаться друг в друга могут.
— Ну что же,— отвечает командир,— гонят обратно, спешат по шестому разу успеть слетать до света. Ничего, не врежутся.
Каждую ночь седль с половиной — девять часов в воздухе. Каждую ночь пять-шесть боевых вылетов. Каждую ночь один маленький «Рус-фанер» сбрасывает полторы тонны бомб. Иногда он не отстает в этом от тяжелого бомбардировщика, а иногда даже обгоняет его.
— По шесть раз каждый день, считая воскресенье. У нас редко выходные,— говорит командир,— особенно летом. Разве если невероятный туман, тогда выходной, и то сидим здесь и ждем: вдруг в середине ночи рассеется. Сначала, когда учились летать, брали с собой сто килограммов, потом сто пятьдесят-двести, сейчас двести-двести пятьдесят — обычная норма, все к ней привыкли. Полторы тонны за ночь.
Плащ-палатка, которой занавешена дверь, снова заколыхалась. С летного поля возвратился начальник штаба.
—- Ну как, майор, как там садятся?
— Ветер усилился. Последний раз с ветерком мимо фонаря немножко промахивали.
— Ну что же, к возвращению надо будет довернуть сигналы.
В работе командного пункта наступает пауза. Все улетели, теперь первые начнут возвращаться только через час. Пользуясь передышкой, командир рассказывает мне некоторые подробности работы своего полка:
— К тому времени, когда полк сформировался как бомбардировочная единица и начал учиться ночным полетам, половина людей в нем оказалась из военных школ, а половина из осоавиахимовских. Сначала некоторые летчики, только что вышедшие из военных школ и рассчитывавшие стать истребителями, морщились, когда их назначали в полк У-2. Но это быстро прошло. Уже ко второму месяцу боевой работы они все без исключения стали патриотами своего дела, полюбили его, нашли свою особенную романтику.
Само собой разумеется, полную аналогию тут пропасти нельзя, но подобно тому, как автомат отнюдь не всегда может заменить старую трехлинейку в руках опытного снайпера, подобно этому и старые тихоходные, подчас казавшиеся устаревшими У-2 оказались на своем месте незаменимыми. Вопрос состоял только в том, чтобы выжать из этой машины все, что можно, и чтобы еа недостатки, такие как тихоходность, в известных обстоятельствах сделать достоинствами, повернуть против врага. Здесь, где фронт идет от дома к дому, от поселка к поселку, зигзагами, клиньялли, языками, ни одному современному ночному бомбардировщику не могут дать таких заданий, какие дают У-2, Им дают задание бомбить дом, определенный дом,— не слеза и не справа, а именно вот этот, в котором засели немцы. Им дают задание бомбить немецкую половину квартала, в то время как вторая его половина находится в наших руках. И они со своей малой скоростью, со своей идеальной прицель-ностью бомбежки выполняют задание, точно повисают именно над этим домом и бомбят именно этот дом, без всяких ошибок и заблуждений. Они бомбят там, где немецкие бомбардировщики не рискуют работать, боясь обрушить груз бомб на голову собственных войск.
Летчики свыклись со своими машинами и полюбили их за эту точность бомбометания, за безотказность, за простоту взлета и посадки, за то, что эти их машины, такие слабые с виду, тихоходные, несовременные, оказались на самом деле грозным оружием. В любую погоду они летают шесть раз в ночь, они летают всюду, куда им прикажут, и они знают, что ни к одному самолету пехота там, на земле, не относится так нежно, как к ним. Их, летающих так низко, что кажется, вот они заденут тебя колесами, пехота в зависимости от пейзажа называет то «лесниками», то «кукурузниками», то «огородниками», но сколько одобрения и даже нежности в этих насмешливых названиях!
Летчики налетали за это время многие сотни часов, а каждые час-полтора у них — это двести-двести пятьдесят килограммов бомб, сброшенных на головы захватчиков. Они столько летали ночью за это Еремя, что все без исключения стали опытнейшими ночниками. Они взлетают и садятся в абсолютной темноте, немцам никак не удается разбомбить их аэродромы, потому что все освещение, которое на них есть,— это мигающий свет двух маленьких ручных фонариков, дающих направление пробежке. В полку шутят, что скоро они натренируются до того, что будут сажать самолет на свет зажженной папироски. И надо сказать, это не так уж далеко от истины.
Сегодня в полку торжественный день — летчики и штурманы полка получили награды за боевую работу. Скромные люди, сотни ночей работавшие, как чернорабочие, сегодня утром по солдатскому обычаю тут же на месте перочинным ножом прокалывали товарищам гимнастерки и привинчивали ордена. Почти все штурманы и летчики поднялись сегодня в воздух с орденами на груди. Сейчас, перед рассветом, они пошли в свой уже шестой за ночь боевой вылет. Торжественный день остается торжественным днем, а трудовая ночь — трудовой ночью.
Плащ-палатка на двери снова начинает колыхаться. Час прошел, экипажи возвращаются после шестого вылета. Этот вылет — последний, и сейчас, докладывая командиру, они уже не так торопятся, уже шутят, протирают красные от бессонницы и ветра глаза, поеживаются от резкого утреннего холода. Один из прилетевших, только что бомбивший немецкий аэродром, шутит:
— Все самолеты сжег, а техники пошли и плачут.
— Почему плачут? — улыбаясь, спрашивает командир.
— Хотя и немцы, а все-таки жаль им своих самолетов — вот и плачут.
— Там я миномет заметил у немцев, стреляет,— говорит другой.— Завтра, как полечу, его обязательно долбану.
— Ну, это смотря какое тебе задание будет,— говорит командир.— Его и без тебя долбанут снизу.
— А я по дороге, между прочим. Мне сверху-то видней.
И в словах летчика чувствуется абсолютная решимость завтра все-таки «долбануть» миномет.
— Бил по дороге,— докладывает третий,— по колонне. Рассеял.
— В результате бомбежки рассеян один автоматчик,— добродушно шутит стоящий за спиной летчика его штурман.
Последний из возвратившихся сетует на то, что с середины ночи все небо заволокло тучами:
— Вот в первый вылет луна была. Результаты были замечательно видны.
— Что, прямо в чердачное окно попал, где у немцев белье висело? — шутит комиссар.— А?
— Да, наверное, товарищ комиссар,— отшучивается летчик,— потому что мы видели, как они без белья выскочили.
Понемногу на командный пункт собираются все экипажи. Сейчас они пойдут отдыхать. Их рабочий день — ночь — кончился. Наступает рассвет — время сна.
Мы выходим с комиссаром на аэродром. Еще темно, только далеко на востоке, на краю степи, видна узкая полоска зари. Слева, справа — всюду жужжат подруливающие к местам стоянок невидимые самолеты. Рядом с ними переговариваются вышедшие покурить летчики, светятся красные угольки папирос. Люди шутят устало и добродушно. После опасной, тяжелой ночи хочется поговорить по душам, потянуться, вдруг вспомнить о доме, о своих, до вечера забыть о том, что то же самое тяжелое и опасное начнется сегодня снова с наступлением темноты.
Когда-нибудь, когда начнут писать историю этой войны, среди ее незаметных героев пусть вспомнит историк чернорабочих авиации — скромных людей, сумевших превратить слово «Рус-фанер» из насмешливого в страшное.
«Красная звезда», 9 октября 1942 г.
[13; 108-115]
