16

18 декабря 1942 года - 545 день войны

 Советское правительство опубликовало сообщение о признании независимости Албании. В сообщении Народного Комиссариата иностранных дел СССР об отношении Советского правительства к Албании говорилось, что Советский Союз не признает никаких притязаний итальянского империализма на албанскую территорию и желает видеть Албанию освобожденной от ига фашистских захватчиков и ее независимость восстановленной. Вопрос о будущем государственном строе Албании является ее внутренним делом и должен быть решен самим албанским народом. [3; 296-297]

 Опубликована совместная декларация правительств Бельгии, Великобритании, Голландии, Греции, Люксембурга, Норвегии, Польши, Соединенных Штатов Америки, Союза Советских Социалистических Республик, Чехословакии, Югославии, Французского Национального Комитета о проводимом гитлеровскими властями истреблении еврейского населения Европы. В декларации осуждалась зверская политика хладнокровного истребления еврейского населения и вновь подтверждалось торжественное обязательство обеспечить совместно со всеми Объединенными Нациями привлечение к ответственности лиц, виновных в этом преступлении, чтобы они не избежали заслуженного возмездия. [3; 297]

 В результате трехдневных ожесточенных боев войск Юго-Западного и Воронежского фронтов оборона врага была прорвана на пяти направлениях. Фронт противника от Нов. Калитвы до Чернышевской протяжением 200 км был расчленен на четыре участка. На одном участке в полосе 1-й гвардейской и 6-й армий оборона противника была прорвана на фронте 60 км. Советские войска продвинулись на глубину до 40 км. Танковые корпуса к исходу дня вышли на южный берег р. Богучарка. Деморализованные итальянские и немецкие войска в беспорядке начали отходить на юг и юго-запад. [3; 297]

 Опубликовано сообщение о том, что Народный Комиссариат пищевой промышленности СССР строит 20 махорочных фабрик и цехов в центральных и восточных районах страны. Новые фабрики в Хабаровске, Канске и Алатыре уже вступили в строй. [3; 297]


Хроника блокадного Ленинграда

За день наши снайперы уничтожили более 260 вражеских солдат и офицеров.

Пробившись сквозь тяжелые льды, к западному берегу Ладожского озера вновь причалили корабли с пополнением для Ленинградского фронта...

В Ленинграде показана премьера балета Пуни «Эсмеральда». В роли Эсмеральды выступила заслуженная артистка республики О. Г. Иордан, в роли Квазимодо — заслуженный артист А. А. Орлов. [5; 284]


Воспоминания Давида Иосифовича Ортенберга,
ответственного редактора газеты "Красная звезда"

Четыре дня мощная ударная группировка противника ведет наступление в районе среднего течения Дона, пытаясь прорваться к окруженной армии Паулюса. Об этом сообщают наши корреспонденты. В репортаже Высокоостровского читаем: «Немцы предприняли ряд контратак, введя в бой свежие силы и танки... Противнику удалось потеснить наши подразделения... Неприятель, подтянув резервы, добился численного превосходства... Вклинился в расположение наших войск...» Конечно, сообщения глуховатые, нет картины сражения. Контрнаступление названо контратакой, дивизии — подразделением. Разве из этого узнаешь масштабы и значение событий, происходящих в этом районе? Но лучше, считали мы, хотя бы это, чем ничего. Будем ждать официальных сообщений, тогда и нам можно будет развернуться.

Есть в номере материал, положивший начало большому патриотическому движению в нашей стране. Это письмо колхозника артели «Стахановец» Новопокровского района Саратовской области Ферапонта Головатого. Вот выдержка из этого письма:

«Провожая своих двух сыновей на фронт, я дал им отцовский наказ — беспощадно бить немецких захватчиков, а со своей стороны я обещал своим детям помогать им самоотверженным трудом в тылу... Желая помочь героической Красной Армии быстрее уничтожить немецко-фашистские банды, я решил отдать на строительство боевых самолетов все свои сбережения...»

Сегодня же получен ответ Сталина на это письмо. Ответ заверстан на первой полосе, над передовой. А сама передовая называется «Спасибо колхознику Ферапоиту Головатому!».

Почин Ферапонта Головатого нашел широкий отклик в стране. Со всех концов приходят письма колхозников, многих советских людей, в которых они сообщают, что внесли в Госбанк свои сбережения на постройку самолетов и танков. Эти письма, а также ответы Сталина на каждое письмо публиковались в газете. Их было так много, что они почти ежедневно занимали по целой полосе, а порой и больше. Каждой эскадрилье, танковой колонне, а иногда самолету, танку присваивались имена того района или области, труженики которых собрали средства на их строительство.

Помню и такую историю. Алексей Толстой обратился к правительству с просьбой передать премию, присужденную ему за роман «Хождение по мукам», на постройку танка и разрешить назвать его «Грозный». Алексей Николаевич объяснил: название он связал с именем Ивана Грозного, о котором написал драматическую повесть. Об этой повести он говорил: «Она была моим ответом на унижения, которым немцы подвергли мою Родину. Я вызвал из небытия к жизни великую страстную русскую душу — Ивана Грозного, чтобы вооружить свою «рассвирепевшую совесть». Незадолго до этого мне позвонили и попросили разыскать Толстого, с ним хотел поговорить Сталин. Беседа у них была не длинной. Речь шла о повести писателя. Сталин ее прочел и отозвался одобрительно. А теперь, получив письмо Толстого, Сталин, видно, понял, почему писатель просил назвать танк «Грозный». В своей ответной телеграмме Толстому, опубликованной в «Красной звезде» и других газетах, он писал: «Ваше желание будет выполнено».

Прошло немного времени, и Алексей Николаевич с группой писателей, тоже передавших свои премии на строительство танков, выехал под Москву для вручения боевых машин их экипажам.

Опушка леса с высокими елями, упиравшимися тонкими верхушками в серое низкое небо. Импровизированная трибуна из свежеструганных досок на небольшой снежной полянке. Перед трибуной выстроились «тридцатьчетверки». На рубчатой броне башни командирской машины — яркая белая надпись: «Грозный». У машины четверо танкистов. Трое совсем еще молодые парнишки в черных комбинезонах и шлемофонах. Четвертый, постарше, в фуражке и защитных очках, Павел Беляев, командир машины, в прошлом ивановский ткач. Краткий митинг. Алексей Николаевич торжественно передает экипажу свой танк и обращается к нему с душевным напутствием. Танки прогремели мимо трибуны, прошли вдоль опушки леса и, круто развернувшись, остановились на полянке. А затем в избушке, убранной свежими еловыми ветками,— незатейливый банкет и проводы: танкисты уходят на фронт...

А вот как был назван истребитель, построенный на деньги саратовского колхозника, мы тогда не догадались узнать. Не узнали также, кому он был вручен. Это мне стало известно только теперь, и рассказал мне об этом генерал-лейтенант Н. Еремин, тогда, в 1942-м, капитан, командир знаменитой эскадрильи, той самой, которая вступила в бой с 25 вражескими самолетами и о подвиге которой мы писали в мартовских номерах «Красной звезды».

А рассказал мне Еремин вот что. Позвонил ему командующий военно-воздушными силами Юго-Западного фронта генерал Т. Т. Хрюкин, и между ними состоялся необычный диалог:

— Как дела? — спросил Хрюкин.

— С самолетами тяжело. Моторов не хватает.

— Тут колхозник купил самолет. Решением Военного совета ты назначен летчиком этой машины.

— Разве самолеты продаются?

— А тебе нужен?

— Конечно!

— Тогда получай предписание и отправляйся на завод в Саратов. Скажешь, чтобы тебе дали самолет Головатого.

Прибыл Еремин на завод. Увидел свой истребитель. На фюзеляже большими буквами выведено: «Ферапонт Головатый». Это сделали на заводе, по инициативе рабочего коллектива. Прибыл туда и Головагый. Он торжественно вручил самолет Еремину.

Воевал Еремин на этом самолете над Севастополем до самого освобождения города. А дальше — ресурсы машины были исчерпаны. В это время Головагый внес свои деньги еще на один самолет и тоже торжественно вручил его Еремину на заводском митинге. На этой машине провоевал летчик до конца войны. А после войны самолет поставили в музей, на его фюзеляже красуется 17 звезд — по числу сбитых Ереминым вражеских машин.

Вот, оказывается, какое продолжение имели письма Головатого и ответ Сталина, опубликованные в сегодняшнем номере газеты!

В июле этого года мы напечатали стихотворение Александра Твардовского «Отречение». Поэт в ту пору работал в газете Западного фронта «Красноармейская правда». В течение полугода после этого он не давал о себе знать.

Но вот вчера Александр Трифонович пришел в редакцию. Впервые я его увидел. Он был высокий, плотный, офицерская форма сидела на нем как влитая. Внимательные серые глаза смотрели испытующе. Он подошел к моему столу, где я корпел над какой-то версткой, вынул из полевой сумки несколько листиков со стихотворным текстом, напечатанным на машинке, вручил мне и сказал:

— Я знаю, что вы не любите Теркина, но все же я принес...

Признаться, подобное вступление меня несколько удивило.

Но я ничего не ответил, усадил гостя в кресло, а сам стал читать стихи. Прочитал раз, потом снова. Стихи мне очень понравились, я вызвал секретаря, сказал, что они пойдут в номер, попросил сразу же их набрать и прислать гранки. А затем, повернувшись к Твардовскому, сказал:

— Александр Трифонович! А это ведь не тот Теркин, которого я не любил...

А «тот» Теркин был не Василий, а «Вася Теркин», удалой боец, герой частушек, которые сочиняли поэты, в том числе и Твардовский, для газеты Ленинградского фронта «На страже Родины» во время войны с белофиннами.

«Вася Теркин», действительно, мне не нравился. Выглядел он фигурой неправдоподобной — и в огне не горел, и в воде не тонул. Совершал он сверхъестественные подвиги: то накрывал пустыми бочками белофиннов, беря их в плен, то «кошкой» вытаскивал вражеских летчиков из кабин самолетов, то «врагов на штык берет, как снопы на вилы»... Словом, это был своего рода Кузьма Крючков, широко известный лихой казак, не сходивший с лубочных плакатов времен первой мировой войны. Война на Севере была тяжелой, стоила немало крови, и легкие победы Васи Теркина были далеки от реальности.

Не по душе был Вася Теркин не только мне, но и всем нам в «Героическом походе», в том числе и нашим поэтам Суркову, Безыменскому, Прокофьеву. Они тоже сочиняли частушки под коллективным псевдонимом «Вася Гранаткин»; это были сатирические стихи, бичующие недостатки в боевой жизни и солдатском быту. Наше отношение к Васе Теркину тогда было известно Твардовскому. А теперь я имел возможность объясниться с ним самым откровенным образом. Разговор у нас был долгим. Твардовский мне сказал, что по этому поводу и в самой редакции «На страже Родины» возникали дискуссии, да и самого Твардовского этот образ не удовлетворял.

А сейчас передо мною был уже сверстанный двухколонник «Кто стрелял» — совсем другие стихи и другой Василий Теркин: умный, сильный, веселый, выхваченный, можно сказать, из самой солдатской жизни. Не Вася Теркин — боец необыкновенный, а Василий Теркин — боец обыкновенный, как его окрестил сам Твардовский. Такой герой не мог не понравиться.

Так начался у нас в «Красной звезде» «Василий Теркин».

Потом Твардовский снова и снова приносил нам главы своей поэмы.

Получен и ушел в набор для завтрашнего номера газеты очерк нашего нового автора, украинского писателя Леонида Первомайского «В излучине Дона» — о том, что он увидел на дорогах войны, направляясь на грузовой машине на передовую. Проехал он одну станицу, другую и с удивлением обнаружил, что ни в одной из них нет жилья. Вместо домов — только фундаменты из желтовато-серого камня да черные тыны, за которыми чернели деревья, оставшиеся от былых садов. И ни следов пожара, ни следов бомбежки. Ничего этого нет.

Что же случилось?

Оказывается, в этих станицах обосновались немцы. Они собирались зимовать на Дону и по-своему устроились. Хотя и считали себя завоевателями, но боялись жить в домах и, как троглодиты, стали зарываться в землю. Вырыли рядом с домами, во дворах, землянки с ходами сообщений и траншеями, словом — целый подземный городок. Для своих землянок разобрали дома, стащили туда всю обстановку этих домов...

Это увидел не только писатель, но и женщины, возвращавшиеся в станицу. Три женщины попросились в машину; двое уместились в кузове, а третья встала на подножку. И вот поразительный рассказ писателя:

«Сначала они молчали, удивленные всем, что им пришлось увидеть. Потом стоявшая на подножке заговорила навзрыд, ни к кому не обращаясь, вряд ли думая о том, что кто-нибудь слышит ее:

— Ничего нет, одна городьба осталась... Звери лютые! По миру пустили...

Она причитала, надрываясь, и было в этом надрывном плаче и удивление - как это люди могли сделать такое? — и надежда, что все это обернется сном и пройдет, как сон. Стоит, мол, только открыть глаза, чтобы все стало, как прежде...

— А моя хата? — закричала она, всем телом наваливаясь на кабину водителя, без остановки гнавшего машину через станицу.— Стой! Тут моя хата была... Стой!

Она не дождалась, пока машина остановится, и не сошла с подножки, а упала в грязный снег и на коленях поползла к тому месту, где за повалившимся черным тыном стоял когда-то ее дом. От дома не осталось и следа. Только гора прелого камыша,— то, что было крышей ее гнезда,— лежала, занесенная снегом, посреди двора, да несколько полуобгоревших деревьев сиротливо ютились за тыном.

— Вишеньки мои! — обхватила дерево руками женщина,-— вишеньки родимые...»

И умчалась машина с писателем к хутору Вертячему, где в эту холодную, мерзлую непогодь кипел горячий бой. Чувство боли и горечи за судьбу этих женщин долго не покидало его... [8; 443-447]