12 августа 1942 года - 417 день войны
Продолжались тяжелые оборонительные бои советских войск с противником в районах Клетская, северо-восточнее Котельниково, в районах Краснодара и Майкопа. [3; 238]
Опубликовано сообщение о том, что ВЦСПС и СНК РСФСР рассмотрели предложения рабочих, работниц, инженеров, техников и служащих, принятые на общих собраниях ряда заводов и предприятий республиканской и местной промышленности и коммунального хозяйства РСФСР, об организации социалистического соревнования за выполнение и перевыполнение производственных планов и утвердили их условия. [3; 238]
Хроника блокадного Ленинграда
На Ладожском озере появились первые железнодорожные платформы. Это не оговорка. Из бухты Морье, что на западном берегу Ладоги, в Кобону отошел паром. На нем 6 платформ, груженных заводским оборудованием с законсервированных ленинградских предприятий. В Кобоне, после того как платформы были выведены на берег, паром принял 10 вагонов с продовольствием для Ленинграда*.
Для тяжело груженного парома разразившийся в этот день на Ладоге шторм был не очень страшен. Но грузы, лежавшие на песчаной косе Кобоно-Кареджского порта, оказались под угрозой затопления. По тревоге были подняты подразделения грузчиков. Работая по пояс в воде, за 18 часов нечеловеческих усилий они подняли на платформы 30 тысяч тонн грузов.
Горком партии принял постановление о военном обучении всего партийного, советского, комсомольского, профсоюзного и хозяйственного актива, не исключая женщин. Предусмотрено вести обучение по двум программам. Одна из них рассчитана на тех, кто проходил военную подготовку в Красной Армии, другая, более продолжительная, — на изучающих военное дело впервые. Основная задача, которая при этом должна быть решена, формулируется в постановлении с предельной четкостью: «...научить вести бой в условиях города и дать твердые знания по применению в бою пехотного оружия всех видов».
На железной дороге Порхов — Дно опять прогрохотал взрыв, и с рельсов сошел еще один вражеский воинский эшелон. В нем было 5 вагонов с едущим на фронт пополнением, 10 — с продовольствием. На 12 платформах стояли артиллерийские орудия.
Сегодня в Ленинграде снова исполнялась Седьмая симфония Дмитрия Шостаковича. На этот раз она прозвучала в Доме Военно-Морского Флота.
*В паромы были превращены металлические баржи, построенные ленинградскими судостроителями. Эти паромы, совершившие около 400 рейсов, вывезли из Ленинграда 270 паровозов, 1622 вагона, 75 тысяч тонн тяжеловесного заводского оборудования. В Ленинград паромы ввезли 809 вагонов и платформ с танками, орудиями, боеприпасами и другими грузами. [5; 227-228]
Воспоминания Давида Иосифовича Ортенберга,
ответственного редактора газеты "Красная звезда"
В сводках Совинформбюро появились новые районы боев — Черкесск, Майкоп, Краснодар... Однако на карте в Генштабе я увидел, что эти города уже остались за линией фронта. О том. что они оставлены нашими войсками, будет сообщено позже.
Общую обстановку на фронте и задачи войск объясняет сегодняшняя передовая статья «На Дону и Кубани». Такого рода передовицы мы печатали и ранее — например, «На Юге». Они как бы ориентируют читателя и говорят о главном.
«Подобно отчаявшемуся игроку, который в азарте бросает все на карту, немцы пошли теперь на крайнее напряжение своих сил, ибо они знают: сейчас или никогда. На это мы должны и можем ответить врагу только одно: никогда!..
Немцы торопятся — надо торопиться и нам! Враг должен быть остановлен теперь же, на тех рубежах, где идут сейчас бои... Бои на Юге переместились сейчас на такой театр военных действий, где наши части, начиная от дивизий и кончая подразделением, цепляясь за каждый населенный пункт, за каждую складку горной местности, могут задержать численно превосходящие силы врага, остановить его и обескровить» .
Ход сражений на каждом из фронтов находит отражение в репортажах и корреспонденциях, занимающих теперь всю первую и вторую полосы газеты. И вновь рассказ о том, что наши части отбивают бешеные атаки неприятеля. Это хорошо, но плохо, очень плохо, что «враг продолжает продвигаться»...
Есть сообщения и о том, что наши части берут в плен группы немцев. Есть даже снимки об этом. Наш фоторепортер Александр Капустянский напечатал на второй полосе фотографию — колонна пленных, конвоируемых в наш тыл. Такой же снимок Темина опубликован на первой полосе. Пленных столько, что голова и хвост колонны даже не уместились в кадре. Кроме того, Темин прислал один снимок, можно сказать сюжетный, на нем изображены гитлеровцы, выскочившие из окопа с поднятыми руками. Зная храбрость нашего фоторепортера, не считавшегося ни с какой опасностью, чтобы сделать «мировой кадр», можно поверить, что это фото действительно сделано на «передке».
Читателю, конечно, было приятно увидеть такие снимки. Но сейчас, разглядывая их, я подумал, стоило ли давать так широко, да еще на первой полосе? Не рождали ли они иллюзию, что на фронте дела идут лучше, чем было в действительности?
Алексей Сурков сейчас на Дону. Разыскать его невозможно. Большой беды в том, что мы не знали, в какой точке на фронте он сегодня находится, не было. Оперативных заданий ему не давали, он был у нас «вольным стрелком», сам выбирал себе маршрут и сам решал, что ему писать. И сколько было у меня радости, когда он присылал свои стихи, значит, все у него в порядке! Вот и сегодня опубликовано его стихотворение «Ненавижу!»
Почему пылала наша ненависть к гитлеровцам, кажется, хорошо известно. Но Сурков нашел свои, особенные слова, чтобы это еще раз объяснить:
Стало сердце, как твердый камень.
Счет обиды моей не мал.
Я ведь этими вот руками
Трупы маленьких поднимал...
Ненавижу я их глубоко
За часы полночной тоски,
И за то, что в огне до срока
Побелели мои виски.
Ненавижу за пустошь пашен,
Где войной урожай сожжен;
За тоску и тревогу наших
Одиноких солдатских жен...
Сегодня опубликована заключительная глава повести Василия Гроссмана «Народ бессмертен». Она печаталась в восемнадцати номерах газеты, и с каждым номером растет интерес читателя к ней.
Восемнадцать вечеров, а то и ночей у моей конторки, стоя вместе с писателем, я вычитывал верстку очередной главы, чтобы поставить ее в номер газеты. Конфликтов с Василием Семеновичем у нас не было. Вот только концовку мы горячо обсуждали: главный герой повести И. Бабаджанян погибает. И тогда, когда я читал рукопись, и теперь, когда читал набранную последнюю главу, говорил писателю: нельзя ли оживить героя, так полюбившегося читателю?! Василий Семенович ответил:
— Без этого нет правды войны...
И еще об одной необычной ситуации в связи с повестью следует рассказать.
Осенью сорок первого года был Гроссман под Глуховом на Украине. Узнал, что на западном берегу реки Клевень, на оставшемся крошечном участке в два километра, ведет неравный бой с немцами 395-й стрелковый полк майора Бабаджаняна. Полк мужественно дерется с врагом, сдерживая его натиск, прикрывая отход армии. Он не раз переходил в контратаку, отбил даже одно селение, и писатель в этом увидел «крошечное зерно великого дерева победы». Он решил написать о героях полка и хотел пробраться к Бабаджаняну. Но политотдел не пустил его. Путь на правый берег Клевени был тяжелым и опасным. Гроссман возмущался, объяснял, что не может он писать, не увидев и не поговорив с людьми, ведущими бой. Все-таки не пустили.
Позже, когда Гроссман спросил о судьбе 395-го полка, ему сказали, что он доблестно выполнил свою задачу, но понес большие потери, а его командир майор Бабаджанян убит.
Геройский подвиг полка и его командира стал одной из сюжетных линий повести «Народ бессмертен». В те вечера, когда мы читали верстку, Гроссман рассказал мне, что произошло под Глуховом, и признался, что одному из персонажей сохранил подлинную фамилию. Это — майор Бабаджанян, погибший смертью храбрых.
Весной 1944 года Гроссман и Коломейцев прибыли под Винницу, в 38-ю армию, где я в то время работал начальником политотдела армии. Я послал их в Липовцы, в танковую бригаду, которой командовал подполковник Бабаджанян Амазасп Хачатурович, невысокого роста, спокойный и веселый человек. Командир бригады принял их очень тепло. Имя писателя было хорошо известно фронтовикам.
Бабаджанян! Фамилия для Гроссмана знакома, но он вначале не обратил на это внимания: мало ли встречается на свете однофамильцев! Побеседовал комбриг с корреспондентами и сразу же решил отправить их назад: командный пункт обстреливался неприятелем. Но сплавить спецкоров ему не удалось. Целый день пробыли они в бригаде. А во время обеда, когда начались обычные в такой обстановке воспоминания, выяснилось, что Бабаджанян и есть тот самый командир 395-го стрелкового полка, действовавшего на западном берегу Клевени под Глуховом, куда так рвался Гроссман.
— Да, я там был,— сказал Бабаджанян и, усмехнувшись, добавил: — Но вы меня убили...
Писатель, однако, не смутился — после небольшой паузы заявил:
— Я вас убил, но могу вас и воскресить...
Вот об этом эпизоде Гроссман и рассказал мне, когда вернулся на КП армии. А я вспомнил нашу дискуссию о концовке повести:
— Слава богу, хоть один из «убитых» вами оказался живым!..
Гроссман подружился с танкистом, иной раз делал стокилометровый крюк, чтобы побывать у него. Он написал документальную повесть «Советский офицер», посвященную Бабаджаняну, позже ставшему главным маршалом бронетанковых войск,— яркое произведение о полюбившемся автору «убитом» и «воскрешенном» им же герое.
Новые подвиги, имена новых героев...
Сегодня военный провод принес краткое сообщение Высокоостровского о геройстве четырех гвардейцев — Болото, Беликова, Алейникова и Самойлова. Было это на Сталинградском направлении. На одном из участков фронта группа немецких танков и броневиков прорвалась в расположение наших войск. Два расчета гвардейцев-бронебойщиков залегли на холмике, обозначенном на картах высотой 198,3. Они не получили приказа отойти и оказались отрезанными от своей части. Грянул неравный бой. На четырех человек с двумя противотанковыми ружьями надвигалось около тридцати танков. Гвардейцы не дрогнули. Они верили в свое оружие, верили в себя, верили в победу. Первые выстрелы поразили два танка. Немцы отошли, чтобы развернуться, охватить подковой холмик и покончить с храбрецами. И когда танки подползли, ружья в руках героев били еще чаще, еще метче. Пятнадцать немецких танков запылало на поле неравного боя. Остальные попятились перед неслыханным упорством четырех советских воинов. Четыре гвардейца отбили атаку врага и сами остались живы.
Сообщение, как видим, совсем краткое. Но о подвиге бронебойщиков должна узнать вся армия. И немедленно. В этих случаях у нас был испытанный способ — передовица. Так было, когда мы получили известие о подвиге 28 панфиловцев у разъезда Дубосеково. Так решили и сейчас. Сразу же стали готовить передовую в номер. Замысел этой статьи был выражен в заголовке: «Стойкость, победившая смерть». Для передовицы были найдены слова прямо-таки хрестоматийного звучания, и тем самым передовая открыла этому подвигу широкую дорогу в массы:
«Маленький холмик в широкой задонской степи выше самой высокой горы вознес имена четырех советских гвардейцев — Беликова, Алейникова, Болото, Самойлова...
Есть на войне неумолимые законы чисел. Но кто измерит убойную силу двух противотанковых ружей, помноженную на сталь четырех русских сердец?!
Человек силен своим оружием, но в руках слабого человека самое мощное оружие бессильно. Если бы Беликов, Алейников, Болото и Самойлов дрогнули перед лицом врага, пытались бежать, — они бы погибли. Бронебойные пули их ружей не спасли бы их. Но в грозный час смертельной схватки герои думали не о себе — о своем воинском долге, и это вдохнуло в их грудь отвагу и принесло им победу. Они знали: стойкость щит смелых; трус наверняка гибнет на поле боя, а смелый зря не погибнет. Они знали: Родине нужна не их гибель, а их жизнь, их победа. Они слишком любят жизнь, чтобы бояться смерти, и во имя жизни в свободной и счастливой отчизне готовы были погибнуть, но остановить врага.
В бескрайней задонской степи тихо стоял безымянный, покрытый травою холм. Пришли к нему четыре советских бойца, четыре героя,— и стал он гранитной крепостью, неприступной для врага... Стойкость, победившая смерть,— вот имя бессмертного подвига четырех гвардейцев...»
В тот же час, когда я прочитал сообщение Высокоостровского, на фронт ушла депеша, в которой просили спецкора прислать очерк писателя о четырех героях — посоветовали обратиться к Миколе Бажану. На днях Высокоостровский сообщил, что поэт на фронте, рядом с ним, а недавно Микола Платонович прислал в редакцию письмо, где были такие добрые слова: «Очень обрадовало меня Ваше любезное письмо. С удовольствием буду сотрудничать в такой замечательной газете, как «Красная звезда»... Оказалось, что корреспондент сам, не ожидая нашей телеграммы, попросил Бажана написать очерк о четырех гвардейцах, отвез его в дивизию, и Микола Плагонович провел там сутки с героями. На третий день очерк был передан по «бодо» в редакцию и напечатан.
Когда мы с Симоновым попали через некоторое время в 33-ю гвардейскую дивизию генерала Утвенко, там встретились и с нашими героями. Симонов со свойственной ему дотошностью подробнейшим образом расспросил о том бое Петра Болото. А позже какие-то черты этого бронебойщика я нашел в его повести. Побыли мы и на красноармейском митинге в дивизии, отведенной для пополнения за Волгу, у деревушки Ямы. На небольшой травянистой полянке, среди курчавых дубовых зарослей слушали выступление Болото. Симонов почти стенографически записал колоритную речь этого дюжего парня с открытым лицом и шахтерскими крапинками под веками, и мы опубликовали ее в «Красной звезде».
Начал свой рассказ Болото с автобиографии:
«Я сам из Донбасса родом. У меня долгие годы под землей прошли. И коногоном был, и крепильщиком, и забойщиком вместе с братьями Семеном и Дмитрием. Все трое под землей трудились, а теперь все трое за эту землю воюем. Такая уж судьба у нашего семейства вышла».
О том, как они подбивали танки, он говорил мало. Зато рассказ о том, что они пережили, был живой, сочный:
«Утро было. Только мы у себя в окопах за кашу сели, две ложки каши набрал, как нам кричат: танки слева! Я поставил кашу аккуратно, думаю: съем еще... Только поставил кашу, действительно, танки идут...
Когда на меня первый танк шел, я уже думал — конец света наступил, ей-богу. А потом ближе танк подошел и загорелся, и уже вышло не мне, а ему конец. А между прочим, знаете, я за этот бой цигарок пять скрутил и скурил до конца. В бою так, ружье отодвинешь и закуришь, когда время позволяет. Курить в бою можно, только промахиваться нельзя. А то промахнешься и уже не закуришь — вот какое дело.
Переживания были трудноватые. Но мы не терялись, все время разговаривали друг с другом, перекликались для бодрости духа. Я Беликову кричу из окопа: «Ну, как ты, ничего?» — «А ты?» — «Я тоже ничего».
По обличью видно было, что никто не бледнеет, цвета лица не теряли.
Так мы целый день копошились с танками. А потом мы услышали, что слева и справа больше нашей стрельбы нет. И нет никакой, кроме немецкой. И подумали, что, наверное, здесь придется умирать. Мы решили — все равно, так или иначе, раз уж так вышло,— либо жить, либо умирать, но в плен не сдаваться. И туг я увидел, что Беликов от ружья оторвался, но что-то на бумаге пишет. Я говорю ему: «Что ты пишешь?» Он отвечает: «Пишу за всех четырех, что бьемся и не отдадимся живыми. Пусть от нас память будет, наши придут и найдут...»
А Темин, ездивший с нами в Сталинград, уж постарался. Он снял Болото во всех ракурсах, «поймал» тот миг, когда Утвенко крепко пожимал руку Болото. Этот снимок и был напечатан в «Красной звезде».
Я все рассказываю о Петре Болото. А как остальные герои этой прославленной четверки? Я не мог не заинтересоваться их военной и послевоенной судьбой, но узнал об этом лишь ныне, когда пишу эту книгу.
Воевал в гвардейской дивизии разведчик сержант Сурен Гарегинович Мирзоян. С этой дивизией он прошел боевой путь с самого начала. Четырежды был ранен. После победы закончил юридический институт, а позже и аспирантуру. А ныне, как он сам мне написал, находится на заслуженном отдыхе. Но многие не находящиеся на отдыхе могут позавидовать его неустанной патриотической работе. В течение последних 25 лет он собирает материал о боевом пути дивизии и ее воинах и повествует о них в своих трудах. Рассказал он и о подвиге четырех героев, их судьбе. Приведу его рассказ.
Петр Осипович Болото защищал Сталинград, освобождал Ростовскую область, Донбасс, Каховку, Перекоп, Крым, Севастополь, прошел по военной дороге Витебск — Полоцк — Литва — Восточная Пруссия, дошел до Кенигсберга, а в июне сорок пятого участвовал в Параде Победы на Красной площади в Москве. В 1948 году по состоянию здоровья гвардии капитан Болото демобилизовался из рядов Советской Армии и вернулся в родной Донбасс, где по-прежнему работал шахтером, бригадиром, затем горным мастером. Но ранения и лишения фронтовой жизни дали о себе знать. Болезнь приковала его к постели, и в октябре 1966 года Петр Осипович скончался.
Удалось Мирзояну найти бронебойщиков Константина Беликова и Ивана Алейникова. После войны тоже вернулись они в родные края и жили по соседству. Судьба Беликова сложилась драматически. Из-за ошибки в именах, допущенной в газетных публикациях, он оказался на долгие годы как бы вычеркнутым из героической четверки. Не менее драматична судьба Алейникова. Его ранило накануне Дня Победы при штурме безымянной высоты на подходе к Берлину. Лежал в госпитале. У него началась гангрена, ногу пришлось ампутировать. И самой трагической оказалась судьба четвертого бронебойщика комсомольца Самойлова. На второй день после сражения на высоте 198.3 он был смертельно ранен во время воздушного налета и скончался в медсанбате...
И все же до сих пор покрыт мраком вопрос: почему же, кроме Болото, не было присвоено звания Героя трем его друзьям за подвиг на высоте? Да. многое с последней войны осталось еще не изведанным и не известным...
Напечатана статья Николая Тихонова «Матерый волк». Это гневные комментарии к дневнику, найденному у убитого под Ленинградом капитана дивизии СС Ганса Иохима Гофмана:
«Есть на свете правда! Свою злобную душу, закоренелую в преступлениях, он выложил всему свету в циничных записях сентиментального палача. «Извечный враг славянства», уничтожавший мирных русских людей и философствовавший над их трупами, сам мертв, как собака...
С Гофманом кончено! Но остались его фашистские друзья, подобные кровавому капитану... Капитан Гофман за несколько дней перед тем. как получил пулю, записал: «На юге всеохватывающий удар, его никогда остановить не удастся...» Врешь, немец! Будет остановлен натиск немецкой орды, захлебнутся немцы в своей крови, взвоют, как взвыли зимой под Москвой...»
Заглянул в редакцию Алексей Толстой. Как обычно, появился без звонка, зная, что мы ему всегда рады и даже в часы «пик» не пожалеем для него времени.
Волновала Толстого обстановка на Юге. Выпытывал у меня все, что я знал помимо официальных сообщений. Он не спрашивал, сумеем ли мы в ближайшие дни остановить немцев, а сказал:
— Пройдут еще они, может даже немало, но завязнут, как пень в болоте... Не может быть но-другому. А все же плохо. Вера верой, но земля-то и люди наши...
Заговорили о наших корреспондентах-писателях, в частности о Константине Симонове. К этому времени Симонов стал заметной фигурой среди военных писателей. Толстому нравились его очерки и стихи.
— Симонов только что вернулся с фронта,— сказал я Толстому.— Он здесь, в редакции. Хотите, я позову его?
Пришел Симонов, и между ним и Толстым состоялся любопытный разговор. Я его не забыл, но для уточнения попросил Симонова тоже вспомнить. И вот, спустя тридцать лег после этого дня. он прислал мне письмо:
«Попробую вспомнить, как это было с Толстым.
Если не ошибаюсь, то разговор этот был в «Красной звезде», у тебя в кабинете на улице «Правды», где-то осенью сорок второго года. Не то между моей поездкой на Брянский фронт и сталинградской поездкой, не то где-то вскоре после нашей поездки в Сталинград.
Я по какому-то делу был в редакции, кажется, заходил к тебе, потом ушел, чем-то занимался, а потом мне сказали, чтобы я шел к редактору. Я пришел к тебе. Не помню, может быть, был кто-то еще, может быть, Карпов, кто-то, по-моему, еще был, и был Алексей Николаевич Толстой.
Разговор с ним, очевидно, был редакционный — на столе, кроме бумаг, газет и подшивок, во всяком случае, ничего не было.
Ты сказал Алексею Николаевичу что-то вроде того, что — ну вот вам Симонов. Может быть, добавил что-нибудь в таком духе, что — вот вам Симонов, с которым вы хотели поговорить или — которого вы хотели похвалить, не помню, как именно.
У меня к этому времени стихи из сборника «С тобой и без тебя» были напечатаны в «Новом мире» и в «Красной нови» и, кажется, даже вышли отдельной книгой в «Молодой гвардии». Последнее, впрочем, не помню.
С Толстым я был лишь издалека и почтительно знаком. Ближе мы познакомились позже, когда вместе поехали на Харьковский процесс. В доме у него никогда не бывал, но не раз видел его в Союзе писателей, в Доме литераторов. Однажды как-то он сказал добрые слова о моем стихотворении «Генерал», с которого я числю сколько-нибудь серьезное начало своей поэтической деятельности.
Мы поздоровались с Толстым. Я присел против него за стол, и он стал говорить о том, что ему понравилась моя любовная лирика.
Судя по тому, как он говорил, видимо, эти стихи ему действительно тогда понравились, пришлись по душе. Да и незачем ему было кривить душой и не для чего. Да и не стал бы он кривить душой. Ведь и ты меня тогда позвал именно потому, что он хотел мне сказать что-то хорошее. Но оттенок, с которым он хвалил стихи, был — как бы сказать поточней? — мужской оттенок, это был мужской разговор о стихах.
Он говорил, что вот пишут лирику, одни доводят дело до первого свидания, а другие, наоборот, главным образом вздыхают по поводу разлуки. А ваши стихи о любви действительно стихи о любви, со всем, что в ней есть. Без стыдливых умолчаний, к которым мы привыкли в стихах.
Тут он выразился несколько грубовато,- что иногда, читая любовную лирику, не чувствуешь, что это ходит по земле и любит женщину мужчина, который ходит в штанах и у которого в этих штанах есть все, что положено мужчине иметь, а не только желание написать покрасивее и почувствительней.
В общем, стихи ему понравились, с этого начался и этим закончился разговор.
Больше ничего не помню. Чем богат, тем и рад».
К этому добавлю, что поначалу я рассчитывал, что разговор будет о делах фронтовых. Но о них на этот раз ни слова не было сказано. Говорили только о стихах. И все же эта беседа увлекла и меня, редактора военной газеты, которому в те дни было не до лирики... [8; 292-300]
