31 декабря 1941 года - 193 день войны
В Куйбышеве подписано советско-польское соглашение о предоставлении правительством Советского Союза правительству Польской Республики займа в 100 млн. рублей для оказания помощи польским гражданам на территории СССР. [3; 124]
Войска 10-й армии Западного фронта ударом своих левофланговых соединений освободили г. Белёв. [3; 124]
Отряд, состоявший из 170 моряков гарнизона о-ва Лавансари, совершив за ночь 43-километровый, невероятно тяжелый переход по льду Финского залива, занял остров Большой Тютерс. [3; 124]
За второе полугодие 1941 года в партию было принято 145 212 человек. [3; 124]
Хроника блокадного Ленинграда
Канун Нового года... 193-й день войны... Один из самых тяжелых дней очень тяжелого декабря. И все-таки наперекор всему в городе ощущается приближение праздника. Почти 50 тысяч ленинградских школьников собираются встретить его у новогодних елок. К празднику готовятся и детские сады.
Несмотря на нехватку горючего, автомобилисты привезли из лесу 1000 елок. Положение с продовольствием крайне тяжелое, но город позаботился о праздничных угощениях для детей. Из глубокого тыла для детских садов Ленинграда в Кобону прибыли даже мандарины. Когда водитель 390-го автобата Максим Твердохлеб вез их по льду Ладожского озера, его машину атаковали два фашистских истребителя. Меняя скорость, внезапно останавливаясь и так же внезапно устремляясь вперед, водитель несколько раз уходил от атак. Вражеские летчики тоже начали хитрить. Они заходили в атаку с двух сторон. Уследить сразу за двумя самолетами было не просто. Пулеметные очереди вдребезги разбили ветровое стекло, откололи кусок баранки. Ухватившись окровавленными руками за то, что осталось от рулевого колеса, Твердохлеб продолжал вести израненную машину.
На складе удивились, как мог шофер Твердохлеб управлять такой машиной — в ней было 49 пробоин! Ребята, которым достались поврежденные мандарины, даже не догадывались, что это следы вражеских пуль.
В канун Нового года фашистские артиллеристы закончили обстрел Ленинграда несколько раньше обычного — около 9 часов вечера, успев убить 14 и ранить 25 человек.
Многим ленинградцам, с надеждой ожидавшим наступления Нового года, так и не довелось услышать в эту ночь 12 ударов кремлевских курантов. На сталепрокатном и проволочноканатном заводе в очереди, стоявшей за получением продовольственных карточек на январь сорок второго года, умерло 8 человек.
Декабрь был очень тяжелым месяцем для блокадного Ленинграда. В декабре от голода умерло 52 880 ленинградцев.
Но, прощаясь с тяжелым сорок первым, защитники города могли гордиться. Несмотря ни на что, они выстояли.
В предновогодний вечер в одной из комнат Союза художников, на столе, накрытом белоснежной скатертью, можно было увидеть чудесные яства. «И чего только там не было! — писал позже художник Иосиф Александрович Серебряный.— Колбаса, рыба, икра, салаты... И все это нарисовано на тарелочках. А в натуре лишь сэкономленный эрзац-хлеб, конские котлеты и немного пива».
Директор Института прикладной химии Павел Петрович Трофимов, являвшийся одновременно командиром отряда охраны объекта, без пяти двенадцать поднялся, чтобы поздравить собравшихся за столом друзей по работе и бойцов отряда. Участников новогоднего ужина ожидало угощение, название которому придумать не удалось. Привезенные из подсобного хозяйства остатки вики смешали с казеином, оставшимся после приготовления клея-цемента.
— Товарищи,—сказал директор, начиная новогодний тост.
Но в этот момент раздался телефонный звонок. Трофимову доложили, что в котельной института пожар.
— Товарищи,— повторил он,— за мной! — и бросился к выходу.
Провозгласить новогодний тост ему удалось лишь спустя полчаса, когда пожар был ликвидирован.
170 балтийских моряков встретили Новый год на только что отбитом у врага острове Большой Тютерс. Чтобы овладеть этим островом, моряки за одну ночь совершили сорокатрехкилометровый переход по льду. А в первые дни наступающего года им предстояло идти дальше, чтобы отбить у врага еще один остров — Гогланд.
Новый, 1942 год рождался в муках, боях и надеждах. [5; 111-112]
Воспоминания Давида Иосифовича Ортенберга,
ответственного редактора газеты "Красная звезда"
Последний номер «Красной звезды» в 1941 году. В мирное время в таких номерах обычно идет разговор об успехах, достигнутых за пройденный год. На этот раз газета выглядит иначе: в ней отражены успехи лишь самых последних дней. Опубликовано сообщение Совинформбюро о высадке десанта на Крымский полуостров, освобождении от противника города и крепости Керчь, а также Феодосии.
Этому отрадному событию посвящена вся первая полоса. Кроме сообщения Информбюро здесь же заверстаны телеграмма Верховного главнокомандующего командующему Кавказским фронтом генерал-лейтенанту Д.Т. Козлову и командующему Черноморским флотом вице-адмиралу Ф.С. Октябрьскому, фотографии генералов и адмиралов, осуществивших эту операцию, и передовая статья «Вперед, бойцы Кавказского фронта!».
Лучшей праздничной полосы и придумать нельзя!
С Западного фронта вестей было мало — продвижение небольшое. Шире представлен Ленинградский фронт. Напечатана статья генерала И.И. Федюнинского «Волховская операция 54-й армии». По масштабам эта операция, конечно, уступала Московской, но значение ее тоже велико: как уже говорилось выше, от успеха или неуспеха этой операции в значительной мере зависела судьба Ленинграда.
Подобающее место заняли на газетных полосах писательские материалы.
Напечатано стихотворение Николая Тихонова «Пощады нет!».
Пощады нет, и, мстя, мы твердо знаем —
Она пройдет — смертельная пурга.
Последний залп над Рейном и Дунаем
Сразит насмерть последнего врага.
Это первое с начала войны стихотворное выступление Тихонова в «Красной звезде». За ним последовали его поэмы, рассказы, корреспонденции, очерки, в том числе знаменитые «Письма» из Ленинграда. Мы очень радовались его сотрудничеству с нами. И Тихонов был рад. В своих послевоенных воспоминаниях он отметил:
«Я видел своими глазами, как читают «Красную звезду» с первой до последней страницы на переднем крае, какой популярностью она пользуется в массах и как велика сила ее вдохновенного слова. Большой гордостью для меня было печататься в такое время в такой газете, за которой следил миллионный, необыкновенный читатель, с оружием в руках громивший фашистских захватчиков».
Стихи Тихонова «Пощады нет!» были о том, что особенно жгло душу народа. По мере продвижения наших войск вперед раскрывались все новые и новые злодеяния гитлеровцев, обнаруживались чудовищные документы, свидетельствовавшие, что убийства и истязания мирных жителей, расстрелы пленных, грабежи, поджоги — не случайность, а тщательно продуманная и организованная система. В трофейных документах, захваченных при разгроме 512-го пехотного полка, был обнаружен такой приказ:
«Всякий раз оставляемая нами местность должна представлять собой зону пустыни. Чтобы произвести основательные разрушения, надо жечь все дома... Каменные постройки взорвать. Подвалы уничтожать. Мероприятия по созданию зоны пустыни должны быть беспощадно и полностью подготовлены и выполнены».
Те, кто пережил войну, отлично помнят, какие ответные чувства будили у наших людей все эти варварства. Чувства народа ярко выражала и наша поэзия. За день до выступления Николая Тихонова «Красная звезда» опубликовала три стихотворения Алексея Суркова под общим заголовком «Наша ненависть». Одно из них, начинавшееся строкой «Человек склонился над водой», я уже приводил. О том же и другое стихотворение «Старуха». А вот третье:
Грузовики, рыча, неслись куда-то,
Валялись трупы беженцев в пыли.
Два пехотинца пленного солдата
С передовой в армейский штаб вели.
У самого шоссе, воронку вырыв,
Убила бомба четверых ребят.
И, побледнев, один из конвоиров
Занес над немцем кованый приклад.
Другой взглянул в глаза и понял сразу,
И на плечо легла его рука.
— Уйми себя... Не надо... По приказу
Мы в штаб живым доставим «языка».
Был день. Был зной. Горела ярко хата.
Вой «мессершмиттов» замирал вдали.
Два пехотинца пленного солдата.
Скрипя зубами, по шоссе вели.
При чтении этого стихотворения сразу же вспоминается очерк Симонова «Дорога на Запад». Почти такая же ситуация.
И Сурков и Симонов, неутомимо шагавшие и колесившие по дорогам войны, одинаково верно отразили суровую правду жизни, увиденную собственными глазами. Один — стихами, другой — и стихами и прозой.
Оригинален репортаж Евгения Габриловича.
На обширное поле, неподалеку от поселка Крюково, наши трофейные команды свозили всевозможную боевую технику противника. Делалось это без далеко идущих целей, просто для порядка и учета. Совершенно неожиданно там образовалась своеобразная выставка трофеев.
Писатель ходил по этому полю, словно по некоему музею — из отдела в отдел. А потом талантливо описал это кладбище машин смерти и жалкие следы жизни тех, кто управлял ими.
Вот «отдел» танков. «Они стоят тесными рядами. У некоторых перебиты гусеницы, у других разворочены башни. Рядом с танком, захваченным в полной сохранности, стоит танк, расколотый снарядом пополам — две разодранные, отделенные друг от друга половины. Тут же танк с начисто вырванными внутренностями...»
Габрилович заглянул внутрь танков, потом тщательно осмотрел автомашины, автоприцепы. Чего там только не было! Свертки всяческого домашнего скарба, награбленного по нашим городам и весям, замысловатая курительная трубка с надписью: «Память о Белграде. Смерть сербам!» Внутри одного из танков прямо на броне записаны названия городов, которые он разрушал огнем и гусеницами: «Прага. Варшава. Роттердам. Салоники. Минск...» Последней записана Вязьма.
По понятным причинам, писатель проявил повышенное внимание к содержимому штабных автомобилей. Увы, оно мало отличалось от содержимого грузовиков и танков.
«Конечно,— пишет Габрилович,— господа штабисты не интересуются крестьянскими юбками. Будем справедливы: в штабных машинах не видно ни старых штанов, ни будильников, ни кастрюль... Интересы господ штабистов сложнее и монументальней. В одной из штабных машин мы видим швейную машину, аккуратно запакованную в ящик; в другой — две хрустальные вазы, завернутые в солому. В третьей — рулон материи для обивки мебели. Тонкие интересы!»
Еще один «отдел» — пушки и гаубицы. Среди них два гигантских орудия. Те самые, которые были предназначены для обстрела Москвы. Они не успели произвести ни одного выстрела — нами захвачены не только эти пушки, но и целехонькие снаряды к ним. На упаковке одного из них черной краской выведено: «Подарок Москве».
«Придет час,— прозорливо прокомментировал писатель,— мы возвратим такой же подарок Берлину». Евгений Иосифович как в воду смотрел. Через три с половиной года в «Красной звезде» был напечатан репортаж о встрече на кольцевой автостраде «Берлин-ринг» с артбатареей капитана Чирьева. Эти наши артиллеристы везли ящик с двумя снарядами, на которых белой краской было написано: «Для Берлина». А к снарядам приложена записка двух работниц завода боеприпасов — Минченко и Бураковой — с настоятельной просьбой к солдатам «доставить подарок по адресу». Снаряды не остались в ящике, как те немецкие в сорок первом году. Они были доставлены по адресу...
После возвращения из Калинина мы задержали Симонова в Москве. Наших спецкоров из резерва, так сказать, редакционного «главного командования» мы теперь придерживали для больших городов. И вот мне стало известно, что на днях 50-я армия должна освободить Калугу. Правда, там были наши испытанные корреспонденты Павел Трояновский и Олег Кнорринг. Однако писательское подкрепление не помешает. Решили послать Симонова. Напутствие было кратким:
— Поезжай в 50-ю армию. Возьмешь Калугу и вернешься...
Не удалось Симонову «взять» Калугу. Вспоминаю, что через день-два из Тулы раздался звонок. Звонил Симонов.
— Ты почему застрял в Туле? Где твоя Калуга? — ошарашил я его.
Он объяснил. Выехал на «эмке». Разыгралась пурга. Пробиться не смогли. Вынуждены были вернуться в Тулу. Нужен самолет...
— Хорошо, Костя. Жди самолета,— пообещал я.
Командующий ВВС выделил «У-2». Посадили в самолет Темина. Но и авиация оказалась бессильной перед метельной стихией. Добрался Темин в Тулу лишь на третий день. А в Калуге уже идут уличные бои. Надо торопиться. Полетели туда Симонов и Темин. Снова сплошной снегопад. Вскоре метель перешла в бурю. Летчик заблудился и сел на какой-то безвестной поляне. Потеряли ориентиры. Единственный выход, решили они, вернуться в Тулу и все начать сначала. Но не так-то легко это было сделать. Полдня они раскачивали самолет, чтобы освободить из плена лыжи, застрявшие в глубоком сугробе. А когда прилетели в Тулу, Симонов еле дополз до койки. Врачи установили растяжение мышц; по всем данным, он надорвался, раскачивая самолет. Медицина приказала лежать и не шевелиться.
Симонов все же рассудил, что нет смысла валяться здесь, в Туле, на попутной «эмке» вернулся в Москву и сразу же явился ко мне. Трояновский меня уже предупредил о «приключениях» Симонова, и без лишних разговоров я отправил его в «картотеку» отлеживаться.
Кстати, Трояновский просил меня не беспокоиться: калужский материал будет. Корреспонденция готова, сейчас он отправляется в Калугу, и, как только город очистят от немцев, он допишет концовку и передаст в Москву. Начальник штаба армии полковник Аргунов пишет обзорную статью о боях за Калугу. Будут и фото. А мы знали, что Трояновский любыми средствами доберется в город и газету не подведет.
Через пару дней Симонов поднялся с койки, зашел ко мне. Как раз в это время мы сидели над планом номера газеты последнего дня декабря и последнего дня сорок первого года. Писатель посмотрел на макет полос и глубоко вздохнул, словно чувствовал себя в чем-то виноватым: ничего он не привез из последней поездки, и ничего не было у него для предпраздничной газеты. Я понял его настроение.
— Почему нет? Помнишь, ты мне рассказывал о своей первой поездке на фронт — в июне и июле. Как тяжело и горько тогда было. О наших, жестоких неудачах и уроках, о горестных дорогах, по которым мы отступали. Тогда мы не смогли напечатать. А сейчас пиши прямо, как все было. И о Кутепове напиши — мы ведь о нем еще ни одного доброго слова не сказали. Сейчас есть с чем сравнить, что было тогда и что — теперь... Пойдет в номер,— заключил я.
Симонов снялся со своего места, а я, вспомнив наш разговор с ним в октябре по его возвращении с Арабатской стрелки, крикнул вдогонку:
— И про себя напиши! Все, что тогда делал и пережил. Больше веры будет...
Умчался Симонов. Вскоре зазвучал его голос, словно с трибуны,— он диктовал машинистке свою статью «Июнь — декабрь».
Совершенно неожиданно для меня и, полагаю, для самого Симонова эта статья, занявшая два подвала, оказалась «гвоздем» предновогоднего номера «Красной звезды». Этой статьей Симонов открылся нам и как блестящий публицист. Это было самое лучшее, как мы считали и как он сам считал, из всего написанного им за первые шесть месяцев войны.
Потом появятся статьи, которые подведут итоги того полугодия, если можно так сказать, в стратегическом, оперативном и тому подобных разрезах. В статье же Симонова подводился нравственный итог увиденного и услышанного писателем за первое военное полугодие. Впервые с такой откровенностью прозвучали его слова о трудных днях наших отступлений и поражений. И с такой непоколебимой уверенностью было заявлено о повороте, который произошел под Москвой и потряс наше собственное сознание, а еще больше, пожалуй, сознание гитлеровских войск, не знавших до того подобных поражений.
Есть в статье и слово «перелом», вокруг которого впоследствии разгорелись жаркие дискуссии. Ведь даже в начале сорок третьего года, когда Илья Эренбург написал статью о нашей победе на Волге и озаглавил ее «Перелом», мы долго думали-гадали и все же решили назвать по-другому: «Сталинград — важнейший этап войны». Лишь позже было установлено, когда надо писать «начало перелома», когда — «перелом», а когда — «коренной перелом»...
Что ж, историкам, как говорится, и карты в руки. Историки правы, и Симонов по-своему прав. В той его статье сказано: «Произошел великолепный гигантский перелом в психологии наших войск, в психологии наших бойцов». Это действительно было так.
На третьей полосе — очерк Василия Гроссмана «Шагай быстрей!». Сюжет таков.
Служил в полку писарем рядовой Матвеев, донецкий шахтер. Он крайне тяготился этой должностью. Не раз обращался к своему начальству с просьбой послать его в разведку:
— Товарищ капитан, как хотите, только я этим писарством больше заниматься не могу. Во-первых, ребята смеются... Во-вторых, воевать хочу. Козин, знаете, какой он грубый, говорит: у тебя даже морда в чернилах, и зовет меня «ведомость». «Ведомость, дай закурить». Разве это мыслимо терпеть? Я — рабочий Донбасса, за что вы меня обрекли?..
А тем временем в пятнадцати километрах от расположения полка развернулся полевой госпиталь. Из этого госпиталя Матвееву доставили записку. Писала жена: вот, мол, в разговоре с раненым узнала случайно, что ты тут, рядом, попроси разрешения повидаться. И Матвеев вдруг сразу получает два разрешения: от лейтенанта Озерова — навестить жену, а от капитана — сходить с разведчиками в ночной поиск. Возникает конфликт между чувством и долгом. В конечном счете верх берет долг: Матвеев уходит в разведывательный поиск.
Этот очерк, разверстанный на две колонки, не умещался в отведенное ему место. Оставался хвост строк в двадцать. Надо было сокращать. А сокращать написанное Гроссманом не так-то легко: у него все фразы и абзацы связаны железной логикой.
На мое счастье, зашел Симонов. Я возьми и попроси его сделать это сокращение, а заодно спросил: не выглядит ли надуманной ситуация, в какую попал Матвеев, жизненна ли она? Симонов, прочитав очерк, ответил:
— Ситуация, может быть, и не слишком жизненная, но психологически правдоподобная. Наверное, каждый из нас поступил бы так же, как Матвеев.
Сократив те двадцать строк, которые не влезали, Симонов стал прощаться; утром он собирался в Свердловск. Я разрешил ему слетать туда на два дня к родным.
Не успел Симонов выйти из моего кабинета — принесли сообщение о высадке наших войск на Крымский полуостров. Надо срочно посылать туда кого-то из корреспондентов. Я сказал Симонову, что пошлю Павленко. Пригласил Петра Андреевича к себе — он жил и работал в соседней редакционной комнатке. Пришел Павленко, сгорбленный, кашляющий. Здоровьем он никогда не мог похвастаться. Вечно глотал какие-то порошки. Всегда его знобило. А тут, вижу, совсем он расхворался. Посылать его, даже в Крым, в таком состоянии, конечно, нельзя. Кого же послать?..
О том, как был разрублен этот гордиев узел, рассказал в своем дневнике Симонов:
«Я пошел в буфет пить чай.
Прошло, наверное, минут пятнадцать. Я успел выпить несколько стаканов чаю, когда в буфет позвонил Ортенберг.
— Слушай, Симонов, зайди ко мне. Я хочу все-таки послать в Крым тебя. Больше некого. Павленко заболел.
Когда я зашел, на редакторском столе еще лежал сокращенный рассказ Гроссмана.
— Так вот,— сказал Ортенберг,— выходит, некого послать. В крайнем случае я могу еще кого-нибудь найти — не Павленко и не тебя, но мне не хочется. Тебя я не заставляю. Как ты решишь, так и будет. Своих слов обратно не беру — можешь лететь в Свердловск. Ну? — Он нетерпеливо посмотрел на меня.
Я задумался. Очень уж я был, как говорится, одной ногой в Свердловске. Потом мы посмотрели друг на друга, наши глаза сошлись все на том же рассказе Гроссмана, и мы оба невольно улыбнулись.
— Ну что ж,— сказал я,— раз это психологически правдоподобная ситуация, то придется ехать. Только, если можешь, соедини меня перед этим по телефону со Свердловском...»
Со Свердловском я его соединил, хотя пришлось просить об этом самого наркома связи СССР. Первый разговор Симонова, как я понял, глядя на его скучное лицо, был не из приятных. Я снова соединился со Свердловском, сам поговорил с его близкими, объяснил им все и дал возможность Симонову второй раз переговорить с ними. Потом Симонов запишет в своем дневнике: «Второй разговор вышел не лучше первого, но я никогда не забуду Ортенбергу этого доброго поступка». Прочитав эти строки еще во время войны в оригинале дневников Симонова, я понял, что мое решение послать его на юг не оставило в душе Константина Михайловича досады и обиды...
Ротационная машина еще заканчивала печатание последнего номера «Красной звезды» за 1941 год, а редакция уже начала работу над первым номером 1942 года. Пришла корреспонденция Трояновского об освобождении Калуги. Вслед за ней поступила статья начальника штаба 50-й армии Аргунова «Бои за Калугу». Это тоже вполне праздничный материал.
Вычитывается статья Героя Советского Союза, знаменитого летчика А. Белякова «Наша авиация». Пишется передовая — «К новым победам!». Ушли в набор статьи Ильи Эренбурга «С новым годом», Петра Павленко — «1941 - 1942», Ванды Василевской — «Ненависть». Алексей Толстой сообщил, что тоже выслал нам свои материалы — писательские раздумья об итогах минувшего сорок первого года и перспективах будущего сорок второго...
В редакционной суете мы не заметили, как обе стрелки часов одновременно коснулись цифры «12», перешагнули в новый год.
Отпраздновали мы его необычно. Фронтовым корреспондентам была послана телеграмма, обязывавшая их провести новогоднюю ночь в боевых частях. И я знаю, что одни из них ушли на передний край к пехоте, другие — к танкистам, третьи летали в ту ночь на бомбардировщике бомбить вражеские позиции. Не задержались в редакции и те, кто делал газету в Москве. Как только ротация выбросила первые тысячи экземпляров новогоднего номера, каждый из нас — от литературного сотрудника до редактора,— прихватив пачку газет, тоже отправился на фронт, чтобы разделить с героями битвы за Москву радость побед, наши тревоги и наши надежды.
Наступление советских войск продолжалось... [7; 342-350]
Корреспонденция Константина Симонова "Июнь - декабрь",
опубликованная в газете "Красная звезда"
1
Это было 24 июня. Поезд, почему-то состоявший из дачных вагонов, отошел от темных платформ Белорусского вокзала. Горели синие фонари. К ним тогда еще не привыкли. Поезд шел в Минск. Больше всего в нем ехало командиров, возвращавшихся из отпусков в свои части. Третий день шла война, все очень спешили туда, на запад.
Рядом со мной ехал полковник-танкист, маленького роста седеющий человек с орденом Ленина на гимнастерке. Вместе с ним ехал на фронт его сын, не помню, кажется, его звали Мишей. Отцу разрешили в Наркомате обороны взять шестнадцатилетнего мальчика с собой добровольцем на фронт. Они были похожи друг на друга, отец и сын, оба маленькие, коренастые, с упрямыми подбородками и серыми твердыми глазами.
Дальше Борисова поезд не пошел. Впереди были немцы, разрушенное полотно, полная неизвестность.
В лесу под Борисовом, на берегу Березины, собралось несколько тысяч командиров и красноармейцев, возвращавшихся в свои части.
Эти части дрались впереди, но между ними и нами были немцы, неожиданно прорвавшиеся к Борисову.
Немецкие самолеты бреющим полетом, волна за волной шли над нашими головами. Они бомбили и обстреливали нас с рассвета до заката, а впереди громыхала артиллерия. Все были из разных частей, никто не знал друг друга, не знал, что происходит кругом. И все-таки нашелся человек, который сплотил всех, кто был тут, и поставил на свои, нужные места. Душой и сердцем людей, собравшихся в лесу под Борисовом, оказался маленький полковник, ехавший со мной в поезде.
Им первым были произнесены здесь слова: «Занять оборону!». Он первый собрал вокруг себя старших командиров, подсчитал оружие, разбил людей на роты и взводы, и люди почувствовали себя войском.
Вдруг нашлись какие-то пушки, несколько пушек, несколько пулеметов; были посланы люди обратно в Борисов за боеприпасами. Мы рыли окопы и щели, выбирали себе места и ложились с винтовками в оборону. Тут были самые разные люди. Слева от меня лежали артиллерийский капитан и военюрист, справа — двое штатских ребят, шоферы с грузовых машин.
Я никогда не забуду сына полковника. Мальчик делал все, что было в его силах. Не снимая с плеча карабина, он бегал, выполнял поручения, доставлял еду и воду, приносил патроны и в редкие свободные секунды искоса бросал восхищенные взгляды на отца. Мальчик был доволен, что он воюет, и горд тем, что именно его отец оказался в эту трудную минуту самым решительным из всех взрослых, одетых в военную форму людей, находившихся здесь.
Он был прав. Он мог гордиться своим отцом. Полковник вел себя так, как будто ничего не случилось, как будто у него под началом не самые разные, никогда не видавшие друг друга люди, а кадровый полк, которым он командует уже по крайней мере три года. Он спокойным, глуховатым голосом отдавал приказания. В этом голосе слышалась железная нотка, и все повиновались ему. При мне несколько раз произносили вслух его фамилию, тогда я ее помнил, но потом забыл.
На следующий день я расстался с полковником и больше не видел его.
В ноябре на Карельском фронте, на Рыбачьем полуострове, к нам с большим опозданием попели наконец центральные газеты. Не помню, в какой из них на первой странице был напечатан снимок с подписью: «Командир 1-й гвардейской мотострелковой дивизии Герой Советского Союза полковник Лизюков принимает гвардейское знамя».
На снимке перед строем со знаменем в руках стоял одетый по-зимнему полковник. Маленький, коренастый, с упрямым подбородком...
Я узнал его. Да, конечно, именно он был там, в лесу под Борисовом, в июне. И я вспомнил тогда слышанную, а потом забытую фамилию. Полковник Лизюков. Мне хотелось почему-то увидеть на снимке рядом с ним его сына, так же рядом, как они были тогда, в июне...
Все это особенно ярко вспомнилось мне именно сейчас, в эти дни декабря, когда, проехав по многим дорогам, ведущим на запад, я увидел следы отступления немцев. В эти дни, когда мы научились побеждать, мы наконец можем позволить себе вспомнить то, о чем нам было слишком тяжело вспоминать раньше.
Я вспоминаю сейчас первые тяжелые июньские и июльские дни, первые жестокие неудачи и уроки, кровавые дороги, по которым мы отступали и по которым теперь идем обратно.
И ныне с особенным чувством гордости и благодарности произносишь имена людей, которые тогда были душою наших войск, глядя на которых тогда, в тяжелые дни, верилось, что это кончится, что мы победим и вернемся, непременно победим и вернемся. Мы не знали, когда это будет, но, глядя на них, знали, что непременно будет.
Когда Русь была разорена татарским нашествием, когда ее города были сожжены, потоплены в собственной крови, народная память оставила в песнях незабываемые страницы самой черной тоски и горя. И рядом с этим во всех летописях — новгородских, суздальских, владимирских, рязанских — сохранился рассказ о рязанском богатыре Евпатии Коловрате, который, вернувшись из похода в родной город и найдя его сожженным, погнался с малой дружиною за бесчисленной татарской ратью. Догнав татар, Евпатий Коловрат перебил их великое множество и геройски погиб в неравном бою вместе со всей своей дружиной.
Кончилось татарское нашествие, была Куликова битва, была победа, но в памяти народа рядом с именами победителей, с именем Дмитрия Донского сохранилось имя Евпатия Коловрата, народного героя первых горестных дней татарского ига.
Оно сохранилось потому, что в трудные дни кровавой годины подвиг его был не только утешением, не только гордостью, но и залогом победы.
Меняются времена и враги — я не хочу делать исторических сравнений,— но сердце народа не меняется. Оно остается все таким же мужественным в испытаниях и памятливым к тем, кто в годину этих испытаний был всех чище душою и тверже духом.
Так будет и сейчас. Имена победителей не заслонят в народной памяти имен героев июньских, июльских, августовских боев. Хорошо помню, как в дни самых тяжелых неудач мы, люди, которые должны были через газету рассказывать народу о том, что происходит на фронте, искали и во множестве находили тех, рассказ о которых вселял веру в победу. Это были армейские большевики, солдаты большевистской выучки, которые в самые трудные дни брали на свои плечи всю тяжесть борьбы.
Середина июля. Могилев. С восточного берега Днепра на западный был перекинут единственный деревянный мост. На нем не было ни одной пушки, ни одного зенитного пулемета. Мы переехали на западный берег, в полк, оборонявший Могилев. В этот день шел тяжелый, кровопролитный бой. Полк подбил сорок немецких танков, но и сам истек кровью. Вечером мы говорили с командиром полка полковником Кутеповым. Это был очень высокий, худой, немножко неуклюжий человек, много лет служивший в армии и все-таки имевший такой вид, будто он только вчера переоделся в военное. На его обросшем, небритом и усталом, смертельно усталом лице в самые тяжелые мгновения вдруг появлялась неожиданная мягкая, детская улыбка.
Мы сказали ему про мост. Там нет ни одного зенитного пулемета, и если немцы разбомбят мост, то он с полком будет отрезан здесь, за Днепром.
— Ну и что ж,— Кутепов вдруг улыбнулся своей детской улыбкой.— Ну и что ж,— повторил он мягко и тихо, как будто говоря о чем-то самом обычном.— Пусть бомбят. Если другие отступят, мы решили тут остаться и умереть, всем полком решили. Мы уже говорили об этом.
Я до сих пор помню, как Кутепов стоит у себя на командном пункте, как к нему подбегает связной.
— Товарищ полковник, на правом фланге еще тридцать танков,— говорит он, задыхаясь.
— Что, где еще танки? — тревожно обращается к полковнику один из рядом стоящих командиров, расслышавший только слово «танки», но не расслышавший сколько.
— Танки? Да есть каких-то там три паршивеньких на правом фланге,— улыбаясь, говорит Кутепов.
Я помню его тревожные глаза и улыбку. Тревожные глаза — потому, что на правом фланге тридцать танков и надо принимать меры. И улыбку — потому, что командир сейчас пойдет на левый фланг и пусть лучше думает, что на правом фланге не тридцать танков, а три.
Не знаю, может быть, это было неверно с военной точки зрения, но в ту минуту, посмотрев на него, я поверил, что мы непременно победим. Непременно, иначе не может быть.
2
Как переменились фронтовые дороги! Я никогда не забуду Минского шоссе, по которому шли, бесконечно шли беженцы. Они шли в чем были, в чем вскочили с кровати, неся в руках маленькие узелки с едой, такие маленькие, что непонятно, что же они ели эти пять, десять, пятнадцать суток, которые шли по дорогам.
Над шоссе с визгом проносились немецкие самолеты. Теперь они так не летают. Они не смеют и не могут. Но тогда были дни, когда они летали низко, как будто хотели раздавить тебя колесами. Они бомбили и обстреливали дорогу. Не выдержав, беженцы уходили с кровавого асфальта в глубь леса и шли вдоль дороги, по обеим ее сторонам, в ста шагах от нее. На второй же день немцы поняли это. Теперь группы их самолетов шли не прямо над дорогой, они шли немножко в стороне, по сторонам от дороги, приблизительно в ста шагах от нее, и ровной полосой клали бомбы там, где, по их расчетам, двигались люди, свернувшие с дороги.
Я помню деревни, в которых нас спрашивали:
— Вы не пустите сюда немцев? А? — и заглядывали в глаза.
Спрашивали:
— Скажите, может, нам уже уезжать отсюда? А? — и снова заглядывали нам в глаза.
И было, кажется, легче умереть, чем ответить на этот вопрос.
Я не мог прежде вспоминать об этом, потому что было слишком тяжело, но сейчас я вспоминаю об этом, потому что я прошел и проехал назад, на запад, уже по многим из тех дорог, по которым мы когда-то уходили на восток.
По дорогам снова идут беженцы, но это уже другие люди. Они не уходят — они возвращаются. Только в дни испытаний понимаешь, что такое сила родной земли, как тянет людей на родные места, туда, откуда они ушли. Они не ждут и не ищут безопасности, они идут за нашей армией сейчас же по пятам. Идут еще тогда, когда не миновала опасность, не потухли пожары, не затихла орудийная стрельба. Они не хотят потерять ни одного дня. Они должны быть дома сегодня же вечером, вслед за бойцами, пришедшими туда сегодня утром.
Сейчас война, и военные люди знают больше всех, они должны отвечать на все вопросы, они не смеют быть «немогузнайками». Люди, идущие по дорогам, любят спрашивать, им многое, очень многое хочется знать и непременно сегодня же, сейчас.
Они спрашивали в июле и спрашивают в декабре. Но как переменились эти вопросы! Я помню, как в июле мы проезжали через Шклов. Людей, шедших по дорогам, тревожила каждая машина. Вот несколько машин прошло на запад, им навстречу. Они останавливаются, они спрашивают:
— Может быть, не уходить, может быть, здесь не будет немцев? — у них в глазах сверкает надежда.
Но вот опять проходят военные машины на восток, и беженцы провожают их печальными глазами; они погоняют лошадей, они торопятся. Они спрашивают, куда им идти: до Рославля или дальше?
Декабрь. Снова те же дороги. И в городе Одоеве нас окружают люди, только что вернувшиеся сюда. Они спрашивают нас, когда будет взят Мценск, когда будет взят Белев. У них там остались родные, они верят, что если родные еще живы, то они скоро увидят их. Они верят, что Белев непременно будет взят, их интересует только — скоро ли. Да, говорим мы, скоро. Мы тоже в это верим. Тогда они начинают спрашивать про Калугу, про Орел, про другие города.
— Когда? — повторяют они и смотрят на красноармейцев с непоколебимой верой.
И под этими взглядами наши конники невольно шпорят лошадей и рысью торопятся к заставе, ведущей из города на запад.
3
В ноябре в штабе нашей крайней северной армии ночью, когда в полнеба переливалось полярное сияние, работник особого отдела, вышедший со мной на мороз покурить и подышать воздухом, вдруг, словно что-то вспомнив, радостно сказал мне:
— Вы знаете, для вас будет интересный материал. У нас есть три пленных немецких офицера.
— В каких чинах? — спросил я.
— Пока еще не знаю.
— Что, они еще в дивизии?
— Нет.
— В полку?
— Нет. Видите ли...— мой собеседник замялся,— видите ли, дело в том, что они еще вообще не здесь, эти пленные, они еще там, в тылу у немцев. Их захватили в шестидесяти километрах в тылу, между их штабом корпуса и штабом дивизии. Пятнадцать наших пограничников пошли туда и захватили. Они передали по радио, что ведут трех офицеров и перейдут вместе с пленными фронт через два-три дня. Так что нам с вами придется немного подождать.
Я сейчас вспомнил об этом случае потому, что это была не просто смелость горсточки храбрецов. Это была уверенность, которая крепла в армии из месяца в месяц. В июле мы еще не брали немцев в плен за шестьдесят километров от линии фронта. В ноябре их начали брать, И мало того, что это было сделано, главное то, что этому даже не особенно удивлялись.
Через три дня я увидел этих трех немецких офицеров. Их привели в заботливо захваченных с собой специально для того валенках. Одели их в валенки не от излишнего мягкосердечия, а просто по здравому расчету — чтобы легче было довести. Они имели очень жалкий, огорошенный вид, эти три офицера из знаменитой Критской горно-егерской бригады. Они еще не привыкли так воевать и так попадать в плен. Им сказали, что к этому привыкнуть вскоре придется не только им, но и другим их коллегам. Они молчали. Молчали не из фанфаронства, как это бывало раньше, а просто потому, что им нечего было сказать, потому, что они были обезволены и опустошены.
Как переменились за шесть месяцев эти солдаты «непобедимой» армии! В июле было не понятно, кто из них храбр, кто труслив. Все человеческие качества в них перекрывал гонор — общая, повсеместная наглость захватчиков. Видя, что их не бьют и не расстреливают, они корчили из себя храбрецов. Они считали, что война кончится через две недели, что этот плен для них,— так сказать, вынужденный отдых и что с ними по-человечески обращаются только от страха, от того, что боятся их мести впоследствии.
Сейчас это исчезло. Одни из них дрожат и плачут, говорят, захлебываясь, все, что они знают, другие угрюмо молчат, замкнувшись в своем отчаянии. Армия наглецов в дни поражения переменилась. Это естественно в войске, привыкшем к легким победам и в первый раз подвергшемся поражениям.
Немцы отступают. Дерутся, но отступают. Огрызаются, но бегут.
На столе у генерала лежит оперативная карта. Я видел много этих карт за время войны, но как переменилось сейчас их лицо! Вы помните карты июля, карты августа, карты октября? На них были большие синие стрелы и красные полукружья. Немцы отступают. Все дальше и дальше от Москвы идут на запад красные стрелы, все глубже врезаются они между синими линиями врага. Они дробят их и разъединяют. Все меньше и меньше синие полукружья, все чаще они дробятся на полки, батальоны, роты.
Я вижу карту, на которой нанесена оперативная обстановка. Глубоким пятидесятикилометровым клином врезались наши войска в расположение отступающих немецких дивизий. В тылу еще бродят целые немецкие полки, еще каждый день перерезаются дороги кучками автоматчиков, но дивизии идут вперед, они верят, что окружат врага и истребят его. Я на минуту пробую представить себе эту карту в июле или в августе. Да, если бы тогда мы поглядели на нее, нам бы показалось, что здесь, на этом участке, окружены не немцы, а мы сами!
Окружающий сам в то же время в какой-то степени оказывается окруженным — это старая истина, но дело тут не только в том, сколько у кого полков и дивизий, а в том, кто наступает, кто считает себя окружающим и кто считает себя окруженным.
Произошла гораздо более важная вещь, чем взятие десяти или двадцати населенных пунктов. Произошел гигантский перелом в психологии наших войск.
Армия научилась побеждать. И даже тогда, когда ее полки находятся в трудных условиях, когда чаша военных весов готова заколебаться, они все равно сейчас чувствуют себя победителями, продолжают наступать.
И такой же перелом, но только в обратную сторону, произошел у немцев. Они чувствуют себя окруженными, они отходят, они беспрерывно пытаются выровнять линию фронта, они боятся даже горстки людей, зашедших им в тыл и твердо верящих в победу.
Полковнику доносят, что у него в тылу появилась рота немецких автоматчиков.
— Ну что ж,— говорит он,— сзади кто-нибудь из наших подойдет и уничтожит, а наше дело — вперед!
Враг должен быть разгромлен и, несмотря ни на что, будет разгромлен. Это знают все наши люди, знают и, что еще важней, чувствуют всем своим сердцем. Они гонят захватчиков, и они будут окружать и гнать их по дорогам и по бездорожью, по зимним полям, где не проходят машины, где проваливаются ноги, где дьявольски трудно идти, но ведь когда ты идешь вперед, то у тебя появляется какая-то небывалая сила, второе дыхание. Мы навязываем им свою волю, мы становимся хозяевами положения. Они будут выходить из окружения через сожженные села, через непроходимые леса, они будут замерзать завтра сотнями там, где сегодня замерзают десятками. Их будут убивать не только из автоматов и орудий, их будут убивать по дороге женщины и старики кольями и вилами — так, как на этих же дорогах убивали других пришельцев в 1812 году.
Мы научились побеждать, но эта наука далась слишком дорогой и жестокой ценой, чтобы щадить врага.
Пусть так и знают и пусть помнят, что слова нашего Верховного Главнокомандующего «истребительная война» — для рядового красноармейца не только боевой лозунг, не только великие слова, а мертвый враг, лежащий на снегу, один мертвый враг, и еще один, и еще столько мертвых врагов, сколько у каждого из нас хватит силы и жизни убить.
«Красная звезда», 31 декабря 1941 г.
[13; 39-48]
От Советского Информбюро
Утреннее сообщение 31 декабря
В течение ночи на 31 декабря наши войска вели бои с противником на всех фронтах.
* * *
Наша часть, действующая на одном из участков Западного фронта, сложив упорное сопротивление противника, выбила немцев из ряда населённых пунктов. Захвачены трофеи: 3 тяжёлых и 4 противотанковых орудия, 2 миномёта, 8 пулемётов, 5 автомашин, 150 велосипедов и много другого военного имущества.
* * *
На одном из участков Ленинградского фронта противник предпринял ожесточённые атаки против наших позиций. Отбив атаки, наши бойцы отбросили противника, нанеся ему тяжёлые потери. На поле боя осталось около 200 трупов немецких солдат и офицеров. Уничтожено 4 вражеских орудия и 12 станковых пулемётов.
Отделение старшего сержанта Зафорожана атаковало две вражеские дерево-земляные огневые точки и уничтожило несколько десятков находившихся в них немецких солдат. В бою за деревню Новосёлки отделение захватило 4 противотанковых орудия противника и немедленно открыло из них огонь по отступающему неприятелю. Метким огнем уничтожено около роты немецких солдат и офицеров.
У убитого немецкого унтер-офицера Зоргенфрея найдено неотправленное письмо на родину. Вот что он писал 10 декабря: «...Настоящая война, к сожалению, уже стоила нам очень больших жертв, но самое страшное, кажется, ещё впереди. Наступательные операции русских, сильные морозы подорвали боевой дух солдат. Никогда у нас ещё не было такого большого количества дезертиров, как сейчас. Во время одной облавы я в трёх населённых пунктах арестовал 35 дезертиров, сбежавших из своих подразделений во время боям.
* * *
60-летний крестьянин Аркатов, проживающий в ныне освобождённой от немцев деревне Слобода, Ново-Петровского района, Московской области, сообщил: «Как только фашисты вошли в нашу деревню, начался повальный грабёж. У нас забрали коров, овец, кур, все запасы муки, крупы, овощей. Немецкие грабители отняли у нас всю тёплую одежду, валенки, бельё. Встретив меня на околице деревни, немецкий солдат приказал мне снять валенки и шубу, и я босой шёл до своего дома. За грабежами начались расстрелы. Немцы расстреляли крестьян Белянкина К.И., Белянкина И.А., Капустина Н.В., Кадильщика Н.А., Баранова Е.И., Рыжова М.И., Осипову и других. Беременную Евдокию Т. гитлеровцы изнасиловали за две педели до родов».
* * *
Югославские партизаны окружили в районе города Рогачица две роты итальянских стрелков из недавно разгромленной у города Ужице итальянской пехотной части. Весь личный состав рот полностью уничтожен. Среди захваченных трофеев — 3 горных орудия и 4 пулемёта.
Вечернее сообщение 31 декабря
В течение 31 декабря наши войска продолжали вести бои с противником на всех фронтах. На ряде участков наши войска, преодолевая попытки немецких войск закрепиться на новых рубежах, продолжали продвигаться вперёд, заняли ряд населенных пунктов и в числе их город Калугу и крупный железнодорожный узел Новые Кириши. В ходе боёв противнику нанесён большой урон в технике и живой силе.
За 30 декабря уничтожено 4 немецких самолёта.
* * *
За 30 декабря наша авиачасть уничтожила 5 немецких танков, 2 бронемашины, 190 автомашин с войсками и грузами, несколько полевых и зенитных орудий, около 90 повозок с боеприпасами, 2 автоцистерны с горючим, подожгла 8 железнодорожных эшелонов, разрушила в ряде мест железнодорожное полотно и рассеяла 2 батальона вражеской пехоты.
* * *
На одном из участков Западного фронта немцы предприняли несколько ожесточённых контратак. Наши бойцы, отбросив противника с большими для него потерями, продолжали развивать наступление и заняли 12 населённых пунктов. Захвачены трофеи: 13 орудий, 42 пулемёта, 31 автомашина, 34 мотоцикла, 184 велосипеда и большое количество снарядов. На другом участке Западного фронта наша часть за день боёв выбила немцев из 15 населённых пунктов и захватила 4 вражеских орудия, 7 пулемётов, 34 автомашины, 6 тракторов и 1.000 снарядов.
* * *
За две недели боёв танковая часть тов. Белова, действующая на одном из участков Западного фронта, уничтожила 70 немецких танков, 5 самолётов и 24 орудия. За это время доблестные танкисты истребили 2.500 вражеских солдат и офицеров и захватили 8 автомашин, 5 орудий, 100 велосипедов и нескольку тысяч снарядов и мин.
* * *
Укрывшиеся в одном из домов деревни Гурово немцы вели огонь по нашим наступающим бойцам. Командир взвода, конной разведки младший лейтенант Журавлёв ворвался в дом и предложил немцам сдаться.
5 солдат немедленно бросили оружие и подняли руки. Унтер-офицер и ефрейтор попытались оказать сопротивление. Отважный командир ранил их очередью из автомата и вместе с добровольно сдавшимися солдатами захватил в плен.
* * *
Долгое время не было никаких сообщений о партизанском отряде известного норвержского патриота X. Ларсена. Сейчас получена информация о боевых действиях этого покрывшего себя славой отряда. Партизаны под командованием X. Ларсена вели непрерывную борьбу с фашистскими оккупантами. Только в течение декабря они совершили ряд налётов на тыловые организации немцев, действующих на Мурманском направлении. В боях с немецкими и финскими частями партизаны истребили свыше 300 солдат и офицеров противника, захватили 4 радиостанции, 11 пулемётов, 29 автоматов, взорвали склад с боеприпасами н сожгли несколько продовольственных баз. Сильный удар партизаны нанесли немцам у реки Л. Здесь расположился на ночлег немецкий батальон. Скрытно подойдя на лыжах к противнику, партизаны бесшумно сняли часовых, установили пулемёты и по сигналу открыли огонь. Среди немцев поднялась паника. Одна группа фашистов пыталась вырваться из окружения и пробиться к реке, но была уничтожена гранатами. Всего партизаны X. Ларсена истребили в этом бою 121 немецкого солдата.
* * *
В сумке убитого немецкого солдата Ганса Кюммеля найдены письма от жены и копии всех писем, посланных им с Восточного фронта на родину. 7 октября Ганс жаловался жене: «Я завшивел, и паразиты терзают меня. Это мучительнее и страшнее, чем голод, и не менее опасно, чем пуля или снаряд. Недаром солдаты говорят, что вши съедят нас до победного конца. Мы все одичали, валяемся в грязи. Раньше всё сносили и терпели молча, а теперь заныли и даже завыли». В конце ноября Ганс получил ответное письмо от жены: «...Тебя заедают вши, это ужасно. Я советую тебе не надевать чистого белья. Ходи лучше в грязном. По словам старых солдат, участников войны 1914 года, вши любят чистое бельё... У нас очень много стали писать о нытиках... Недавно объявили, что набираются добровольцы на Восточный фронт, по желающих не оказалось. Никто не записался».
* * *
В декабре в разных районах Греции произошло 7 открытых выступлений населения против грабежа и насилия немецко-итальянских оккупантов. Стало известно о кровавых столкновениях близ Пирея между рабочими и итальянскими жандармами, во время которых было убито 18 итальянских фашистов. [21; 449-451]
