12 января 1943 года - 570 день войны
Президиум Верховного Совета СССР принял Указ «О переименовании города Ворошиловска Орджоникидзевского края в город Ставрополь и Орджоникидзевского края — в Ставропольский край». [3; 314]
Началась наступательная операция войск Волховского и Ленинградского фронтов южнее Ладожского озера по прорыву блокады Ленинграда. Войска Ленинградского и Волховского фронтов наносили встречные удары в общем направлении на Синявино с целью разгрома группировки немецко-фашистских войск южнее Ладожского озера, ликвидации шлиссельбургско-синявинекого выступа противника и освобождения в последующем железной дороги Волхов — Ленинград ударом на Мгу с севера. [3; 314]
Войска Воронежского фронта начали проведение Острогожско-Россошанской наступательной операции с задачей окружить и уничтожить острогожско-россошанскую группировку противника. Операция Воронежского фронта должна была обеспечиваться ударом войск 6-й армии Юго-Западного фронта в направлении Покровское (южнее Валуйки). [3; 314]
Войска Северной группы Закавказского фронта после двадцатичасового боя освободили город Минеральные Воды. [3; 314]
Артиллерия и авиация Краснознаменного Балтийского флота начали наносить массированные удары по объектам противника с целью содействия 67-й армии в прорыве вражеской блокады Ленинграда. [3; 314]
Президиум Верховного Совета СССР принял Указ о награждении орденами и медалями СССР строителей оборонительных рубежей на Северном Кавказе за успешное выполнение заданий правительства по строительству оборонительных рубежей. [3; 314]
Опубликовано сообщение о том, что трудящиеся Красноярского январь края внесли из личных сбережений 70 млн. рублей на строительство танковых колонн «Красноярский колхозник» и «Красноярский рабочий». Кроме того, они передали 190 тыс. пудов хлеба из своих личных запасов в фонд Советской Армии. [3; 315]
Опубликовано сообщение о том, что колхозники Вышневолоцкого района Калининской области в 1942 г. собрали в помощь освобожденным районам 23 тыс. пудов семян. [3; 315]
Хроника блокадного Ленинграда
В ночь на 12 января стрелковые дивизии первого эшелона — 45-я гвардейская, 86, 136 и 268-я — изготовились к наступлению.
Пехотинцы еще ждали боевого сигнала, а саперы уже действовали — под покровом ночи устанавливали подвесные заряды над собственными минными полями. Сыграв свою роль в обороне, поля эти могли стать помехой при наступлении. Чтобы разминировать их обычным путем, потребовалось бы слишком много времени. Детонация от взрыва специальных зарядов была в состоянии сразу уничтожить минные поля, открывая путь атакующим.
Ждать сигнала было нелегко. Напряжение возрастало. К тому же, как ни тепло были одеты бойцы, давал знать о себе мороз — температура упала до минус 23 градусов.
В 9 часов 30 минут началась артиллерийская подготовка. Она слилась в сплошной гул. На участке прорыва плотность артиллерии на 1 километр фронта была порядка 144 орудий и минометов калибром от 76 миллиметров и выше. К этому надо прибавить еще 3 полка и 12 отдельных дивизионов гвардейских минометов, в войсках любовно называемых «катюшами». На направлении главного удара войск Волховского фронта плотность артиллерии была еще выше — 180 орудий и минометов на 1 километр. Всего с двух сторон огонь по врагу вели более 4500 орудий.
Сильнейший удар, нанесенный противнику нашими артиллеристами, дополнили летчики. Правда, из-за неблагоприятной погоды пришлось отказаться от массированного использования авиации. Над полем боя появились небольшие группы штурмовиков. Они отыскивали цели и уничтожали их.
В 11 часов 15 минут на участке Липки — Гайтолово, протяженность которого не превышала 12 километров, перешли в наступление пять дивизий 2-й ударной армии Волховского фронта.
В 11 часов 35 минут двинулись на врага еще две дивизии Волховского фронта, входящие в 8-ю армию.
В 11 часов 50 минут поднялись полки четырех ленинградских стрелковых дивизий — 45-й гвардейской генерал-майора А. А. Краснова, 268-й полковника С. Н. Борщева, 136-й генерал-майора Н. П. Симоняка и 86-й полковника В. А. Трубачева. В центре, где наступала 136-я стрелковая дивизия, заиграл духовой оркестр и далеко разнеслись звуки «Интернационала».
По невскому льду широкой лавиной, растянувшейся от Московской Дубровки до Шлиссельбурга, атакующие неотвратимо надвигались на левый берег. Враг открыл ураганный огонь, но сорвать атаку не смог. Первыми шли штурмовые группы, состоящие из саперов и пехотинцев. Местами обрывистый берег Невы достигает значительной высоты. Чтобы иметь возможность взобраться наверх, бойцы несли крючья, металлические «кошки» и лестницы.
Вот вырвались на крутизну левого берега Невы саперы 136-й стрелковой дивизии Ф. Б. Новиков и Б. М. Яковлев. Вслед за ними наверх поднялись другие бойцы штурмовых групп. Под огнем они быстро делали проходы в минных полях и проволочных заграждениях противника.
У левого берега Невы выбыли из строя командир одной из рот 947-го полка 268-й стрелковой дивизии и его заместитель. Среди бойцов возникло замешательство, они залегли на льду. Тогда во весь рост поднялся красноармеец А. П. Красноперов.
— Слушай мою команду!.. За мной, вперед!..
Вслед за Красноперовым рота ворвалась на вражеские позиции и овладела ими.
Подразделения 523-го полка 128-й стрелковой дивизии Волховского фронта, наступавшие по открытому месту на деревню Липки, попали под сильный пулеметный огонь, который гитлеровцы вели из дзота. Пришлось залечь. Но один человек все же пополз вперед. Это был командир роты старший лейтенант Я. И. Богдан. Возле дзота старший лейтенант вскочил на ноги, кинулся к амбразуре и закрыл ее своим телом...
Не ожидая команды, бойцы ринулись вперед. Они захватили в этом бою 14 минометов, 7 пулеметов, 4 противотанковых орудия, 2 радиостанции противника. Но Яков Богдан не мог порадоваться этой победе. В его лежавшем близ сердца комсомольском билете было девять пробоин. Девять вражеских пуль пронзили его сердце...
Ленинградцы и волховчане неудержимо сжимали врага с двух сторон. К исходу дня 342-й стрелковый полк 136-й стрелковой дивизии овладел опорным пунктом Пильная Мельница. Первым с группой бойцов ворвался на позиции противника старшина роты сержант И. А. Лапшов. Он и рядовой Василий Пальчиков гранатами выкурили врагов из блиндажа, захватили в плен десятка полтора гитлеровцев и отправили их с подоспевшими на помощь бойцами в тыл.
Неожиданно старшина и четыре бойца оказались отрезанными от своих. Впятером они отбивались от наседавших на них фашистов, пока не подошла вся рота. Тут уж гитлеровцы оказались в окружении...
Наступавшая правее 268-я стрелковая дивизия обошла 2-й Городок и к исходу дня продвинулась вперед до трех километров. Подразделения противника во 2-м Городке и на 8-й ГЭС оказались под угрозой окружения...
К этому времени наступавшая с противоположной стороны 327-я стрелковая дивизия Волховского фронта совместно с 39-й инженерной бригадой овладела рощей «Круглая» — мощным узлом сопротивления, прикрывавшим путь на Синявино. Разгромив оборонявшийся здесь 366-й пехотный полк противника, наши части захватили около 100 пулеметов, 7 орудий и другие трофеи...
Однако не на всех направлениях удача сопутствовала нашим частям. Если наступавшие в центре 136-я и 268-я стрелковые дивизии Ленинградского фронта, форсировав Неву, уже в первый день добились заметного успеха, то на флангах обстановка сложилась иначе. 45-я гвардейская дивизия, начавшая наступление с известного Невского «пятачка» — плацдарма на левом берегу Невы у Московской Дубровки,— попала под шквальный вражеский огонь и продвинулась всего лишь на полкилометра. Действовавшая на противоположном, левом, фланге 86-я стрелковая дивизия, форсируя Неву на участке между деревней Марьино и городом Шлиссельбургом, тоже попала под сильный огонь. Не имея возможности продвинуться ни на шаг, два ее полка залегли на льду. Чтобы избежать напрасных потерь, пришлось отвести их на исходные позиции. Зато третий полк этой дивизии, находившийся во втором эшелоне, удачно форсировал Неву на участке 136-й дивизии, затем развернулся влево и повел наступление на Рабочий поселок № 3...
В целом итог этого боевого дня был обнадеживающим. Расстояние между 67-й армией Ленинградского фронта и 2-й ударной Волховского фронта сократилось до 8 километров.
А Ленинград 12 января дважды подвергался артиллерийскому обстрелу. Дважды город бомбила фашистская авиация. Зажигательная бомба, попавшая в цех № 2 «Электросилы», вызвала пожар, который грозил уничтожить ценное оборудование. Энергичными действиями пожарного звена и всех рабочих огонь был побежден.
Успеха добились автомобилисты ледовой дороги. Дневной план перевозок они выполнили на 121,6 процента. Трехтонные «зисы» пошли сегодня с полной нагрузкой. Более того, они тащили за собой прицепы. [5; 295-297]
Воспоминания Давида Иосифовича Ортенберга,
ответственного редактора газеты "Красная звезда"
Наступление войск Донского фронта по ликвидации окруженной в Сталинграде группировки врага проходит успешно. Пришла и другая сводка «В последний час» — о наших успехах на Северном Кавказе. Среди освобожденных городов курорты Минеральные Воды, Пятигорск, Кисловодск, Железноводск. В эти города направлен наш спецкор Евгений Габрилович, чтобы рассказать, что осталось от знаменитых на весь мир здравниц. Так появилась первая корреспонденция Габриловича «В Пятигорске» — печальная, драматическая. Многие дома в городе разрушены или подожжены немцами. Уничтожены школы, библиотеки, музеи, санатории, знаменитый бальнеологический институт. Перед бегством из города гитлеровцы создали специальные группы поджигателей. Город запылал. В схватку с огнем вступили группы самообороны, но не все им удалось спасти.
Затем Габрилович прислал корреспонденцию «Кисловодская трагедия». Когда немцы заняли Кисловодск, они обещали населению соорудить «невиданные санатории на немецкий лад» и сделать Кисловодск «процветающим курортом новой Европы». За пять месяцев пребывания здесь они разграбили все санатории. Своих убитых офицеров они захоронили на пригорке, рядом с источником целебного нарзана, нимало не заботясь, что трупы заразят источник. Они устроили солдатское кладбище вблизи Храма воздуха. Эти два кладбища — все, что соорудили немцы в Кисловодске.
Перед уходом из города немцы расстреляли несколько тысяч людей — научных работников, жен командиров, жен коммунистов, евреев. Изрешеченные пулями дети были найдены в объятиях убитых матерей. Жители рассказывают, пишет Габрилович, о комсомолке, которую вели под конвоем полицейских на казнь, полуголую, со связанными руками, избитую. На этом страшном пути она громко пела советские песни...
«Запомни ее имя — Катя Веняева,— обратился писатель к нашим воинам и читателям.— Пройдет время, и снова заживет Кисловодск прежней жизнью... Но пусть не изгладится память о мучениках фашизма».
Взволновал читателей новый очерк Василия Гроссмана — «Сталинградская армия». Написанный с суровой сдержанностью, он рисует тех защитников города, кто выдержал все испытания ожесточенных боев и продолжает нести ни с чем не сравнимую тяжесть битвы с врагом в самом городе. И название очерка дано, как говорится, с дальним прицелом — скоро дивизии и полки получат название «Сталинградских». И это не только будет означать место, где они отличились,— это будет признанием их высшего воинского мужества.
Немало уже мы печатали о героических защитниках Сталинграда. Но этот очерк поразил нас своей психологической глубиной и проникновенностью. Приведу из него отрывок:
«...И хотя все время стреляли и проход вчера в темном подвале стал заметен лишь потому, что солнечный луч полз снизу вверх и уже подходил к черному закопченному потолку,— все же это был настоящий тихий вечер.
Красноармейцы завели патефон.
— Какую ставить? — спросил один.
Сразу несколько голосов ответили:
— Нашу поставь, ту самую...
Тут произошла странная вещь. Пока боец искал пластинку, мне подумалось: «Хорошо бы услышать здесь, в черном разрушенном подвале, свою любимую «Ирландскую застольную». И вдруг торжественный, печальный голос запел:
За окнами шумит метель...
Видно, песня очень понравилась красноармейцам. Все сидели молча. Раз десять повторяли они одно и то же место:
Миледи смерть, мы просим вас
За дверью обождать...
Эти слова, эта наивная и гениальная бетховенская музыка звучала здесь непередаваемо сильно. На войне человек знает много горячих, радостных, горьких чувств, знает ненависть и тоску, знает горе, страх, любовь, жалость, месть. Но редко людей на войне посещает печаль. А в этих словах, в этой музыке великого и скорбного сердца, в этой снисходительной, насмешливой просьбе «Миледи смерть, мы просим вас за дверью обождать» была непередаваемая сила, благородная печаль.
И здесь, как никогда, я порадовался великой силе подлинного искусства, тому, что бетховенскую песню слушали торжественно, как церковную службу, солдаты, три месяца проведшие лицом к лицу со смертью в этом разрушенном, изуродованном, но не сдавшемся фашистам здании».
Сцена эта написана Гроссманом с такой художественной силой, что у читателя не возникает вопроса: было ли? И ставшие ныне доступными материалы подтверждают это. Сын Василия Семеновича Федор познакомил меня с письмами Гроссмана жене, находившейся с детьми в эвакуации в Чистополе. Они полны сталинградскими впечатлениями, созвучными тем, о которых он писал в очерках:
«...Моя милая Люсенька, только что вернулся из города. Шел уже по льду. Люсенька, много, много прошло сейчас перед моими глазами, так много, что удивляешься, что это входит еще в душу, в сердце, в мысль, в память. Кажется, что уже полон весь. Сидел позавчера в глубоком подвале разрушенного завода, шел бой за знаменитый здесь курган, красноармейцы заводили патефон, сквозь треск и гул сражения слушал печальную величавую песню, которую люблю очень:
Что ж потемнели свечи вдруг?
Зажгите пунш скорей.
И девушек теснее круг,
И песню веселей.
Помнишь «Ирландскую застольную»? И меня это взволновало и тронуло: вот где пришлось послушать бетховенскую песню. И тронуло меня, что красноармейцам она очень нравится. Раз десять повторяли ее. Тут много музыки — почти в каждом подвале, блиндаже патефон. Но ты понимаешь, что тут не одна музыка...»
Под эту песню и писал Гроссман в полутьме подвала о воинах-сталинградцах. Он о них и раньше писал, но сейчас прибавились какие-то эпитеты, штрихи, и перед нами встает сталинградская армия во всей своей многоликости. Это и знаменитый снайпер Василий Зайцев, о нем было много написано Гроссманом, но сейчас прибавилась такая деталь: он обучил целую плеяду молодых снайперов, и в полку их с любовью называют «зайчатами». Это и «суровый, аввакумовски-непримиримый» сержант Власов, державший переправу, с которым, кстати говоря, и мы с Симоновым встретились в сентябре прошлого года, когда переправлялись в Сталинград. Это и «сапер Брыскин, красивый, смуглый, не ведающий страха в своем буслаевском удальстве». Это и сержант Выручкин — о нем писатель рассказал немного больше. Под ураганным огнем он откапывал на Тракторном заводе засыпанный штаб дивизии, а за несколько часов до этого бросился к горящей машине с боеприпасами и сбил с нее огонь. «Может быть,— заметил Гроссман,— в крови его от прадедов передавалась эта солдатская доблесть — забывая обо всем, кидаться на помощь попавшим в беду. Может быть, от этого и дали их роду фамилию Выручкиных...»
И тонко подмеченные писателем детали жизни армии: так же как на этих заводах, где сражаются сталинградцы, директора гордились, что у них, а не в другом городском районе работает знаменитый стахановец, так и командиры дивизий гордятся своими знатными воинами. Комдив Батюк перечисляет по пальцам:
— Лучший снайпер Зайцев — у меня. Лучший минометчик Бездидько — у меня. Лучший артиллерист Шукшин — тоже у меня...
И как некогда каждый район города имел свои традиции, свой характер, свои особенности, так и теперь сталинградские дивизии, равные в боевых заслугах, отличаются одна от другой множеством особенностей и черт. В дивизии Батюка принят тон украинского доброго гостеприимства, добродушной любовной насмешливости. Здесь, например, любят посмеяться, рассказывая друг другу историю о том, как огромный осколок от тонной бомбы, легко могущий убить наповал слона, пролетая, разрезал красноармейцу, словно бритвой, шинель, ватник, гимнастерку, нижнюю рубаху и не повредил ни клетки кожи. Услышав эту историю, Гроссман написал: «Люди смеются, и самому все это кажется смешным, и ты сам смеешься...»
И вновь в заключение Василий Семенович возвращается к той песне: «Как передать чувства, пришедшие в этот час в темном подвале не сдавшегося врагу завода, где сидел я, слушая торжественную и печальную песню и глядя на задумчивые, строгие лица людей в красноармейских шинелях».
Корреспондентская изба «Красной звезды» находилась на восточном берегу Волги, но застать там Гроссмана было трудно. Он часто переправлялся в город на баржах, лодках, по первому еще потрескивающему льду.
Всех товарищей и спутников Гроссмана поражало умение писателя находить контакт с бойцами. Он беседовал с ними обстоятельно, без спешки, терпеливо. Его интересовал не только подвиг, но и сам человек, вся его жизнь в мирное время и во время войны, его внутренний мир, переживания, психология. Он обладал удивительным даром разговорить будущего героя своего очерка. Может быть, потому, что это были не вопросы и ответы, а неторопливые дружеские беседы. А кроме того, многих он видел в деле.
Удивлялись все спецкоры на Сталинградском фронте, как это удалось Гроссману заставить такого несловоохотливого и сдержанного сибиряка, как командир дивизии генерал Гуртьев, шесть часов подряд «выкладываться» в самую горячую пору? Видимо, что-то и в Гроссмане вызывало интерес у этого человека.
Сумел Василий Семенович разговорить и девушек-санитарок из этой дивизии. Зоя Калганова поведала о суровой судьбе выпускного класса Тобольской школы. Их было 26 одноклассниц, и все они добровольно записались в санитарки той самой дивизии, которую в тех краях формировал Гуртьев. После трехнедельных боев в Сталинграде их осталось в живых пятеро. И Зоя до поздней ночи рассказывала писателю о своих подругах, о характере каждой из них, об их привычках и как они погибали одна за другой.
— А у Тоньки Чугуевой совсем по-глупому получилось. Вышла она из блиндажа...
— Умной смерть не бывает,— задумчиво сказал Гроссман, и лицо его приняло грустное выражение, оно словно окаменело от скорби. Он говорил или писал о погибших с глубоким трагизмом:
«Есть сила, которая поднимет из пепла тысячу семьсот городов и семьдесят тысяч сел. Но нет силы, которая могла бы чуть-чуть поднять эти самые шелковые ресницы над сомкнувшимися глазами девушки в красноармейской шинели».
Одна встреча Гроссмана с девушками в Сталинграде имела неожиданный финал. Как-то в конце октября он сказал работникам политуправления фронта, что собирается ночью переправиться через Волгу в Сталинград. А у них лежали два пакета, присланных какой-то американской женской организацией с просьбой вручить эти подарки «самым отважным женщинам», обороняющим Сталинград. В политуправлении решили, что найти самых отважных женщин можно в дивизии Родимцева и что Гроссман вполне надежный для этого поручения человек. Василий Семенович нехотя согласился передать подарки по назначению — он не любил торжественных церемоний.
На моторной лодке Гроссман переправился к Родимцеву. Собирался сам пойти в полк. Родимцев его отговорил. Полки расположены рядом, шагов за сто — сто пятьдесят. Кроме того, пусть девушки побудут с полчаса в более надежном укрытии, куда реже залетают снаряды и мины,— это дополнительный подарок бойцам переднего края. Пригласили их.
Взволнованные девушки стояли с автоматами, еще не зная, зачем их вызвали. И вдруг подарки. Да еще вручают известный писатель и их генерал. Поблагодарили они, как положено по уставу, и тут же стали разворачивать пакеты, а там оказались... дамские купальные костюмы и тапочки к ним.
Все были крайне смущены. Уж очень не сочетались эти роскошные купальники с громыхающей канонадой на берегу Волги. Должно быть, за океаном не представляли себе ни горячего накала боев на волжском берегу, ни температуры осенней волжской воды. Рассказывая потом мне об этом эпизоде, Гроссман говорил:
— Я готов был провалиться сквозь землю. В каком виде я предстал перед фронтовичками! Онемел и не знал, что им сказать. Растерялся так, что даже не извинился за тех американских теток...
Я рассказывал о том, как умело Гроссман устанавливал контакты с персонажами своих корреспонденции и очерков. Знаю, что задушевную обстановку создавало и то, что он почти ничего не записывал во время своих доверительных бесед. Делал он это потом, вернувшись на КП дивизии, армии или в корреспондентскую избу; все укладывались спать, а он, усталый, все тщательно заносил в свою записную книжку.
Я знал это и видел эти книжки у него, когда был в Сталинграде, и даже напоминал ему о строгом запрете вести дневник и просил никаких так называемых секретных данных не заносить туда, скажем, номера частей, имена командиров соединений и тому подобное. Но только после смерти Василия Семеновича получил возможность познакомиться с их содержанием. Плотность этих записей удивительна. В одной фразе, в нескольких строчках, как на фотобумаге при проявлении снимков, проступают характерные черты жизни на войне, а замечания, реплики писателя полны философской мудрости. Замечу, что записи нашли отражение в его корреспонденциях и очерках, служили в известной мере и «заготовками» для будущих романов.
Как-то Василий Семенович сказал: «Я записываю только то, что видел, а выдумывать я мог бы что угодно». В его записных книжках, как и в очерках, чистая, неприкрашенная правда. Я приведу, быть может, несколько больше, чем положено, выдержек из этих записных книжек в надежде, что читатель тоже прочтет их с интересом.
Гроссман вел свои записи с первых дней войны на всех фронтах. Я же обращусь только к его сталинградским записям — тем, которые не вошли в его написанные в то время очерки. Вот некоторые записи, сделанные Василием Семеновичем в августе сорок второго года на пути в Сталинград, над ними заголовок: «Бабы деревни»:
«Колхозница Рубцова.
— Где ваш муж?
— Не, не нужно,— шепотом говорит мальчик Сережа,— не расстраивайте маму.
— Отвоевался,— говорит она.— Он убит в феврале, пришло извещение».
Рассказ ее о трусах: немец, как копье, пошел вниз. Тут его и бить, а герои все в бурьян полегли. Эх вы, кричу им.
«Вели пленного через село, я спрашиваю: когда пошел воевать? В январе... Ну, значит, ты моего мужа убил, замахнулась я, а часовой не пускает. «Пусти,— говорю,— я его двину», а часовой: «Закона нет такого».—«Пусти, я его двину без закона и отойду». Не пустил.
При немцах живут, конечно, но для меня это не жизнь будет...»
Другая запись:
«На них навалилась огромная тяжесть всего труда.
Нюшка — чугунная, озорная, гулящая. Говорит: «Э, теперь война, я уже восемнадцати отпустила, как муж ушел. Мы корову втроем держим, а она только мне доить дает, а двух других за хозяек не хочет признавать». Она смеется: «Бабу теперь легче уговорить, чем корову». Она усмехается, просто и добродушно предлагает любовь».
И еще одна запись:
«Хозяюшка на следующую ночь. Сама чистота. Отвергает всякий похабный разговор. Ночью в темноте доверчиво рассказывает о хозяйстве, о работе, приносит показать цыплят, смеется, говорит о детях, муже, войне. И все подчиняются ее чистой простой душе.
Вот так и идет бабья жизнь, в тылу и на фронте — две струи: чистая, светлая и темная, военная — «Э, теперь война».
Как вывод — размышления:
«Женщина — доминанта. Она делает половину огромного дела, и делает так, что есть у нас хлеб, самолеты, оружие, припасы. Она нас теперь кормит, она нас вооружает. А мы, мужчины, делаем вторую половину дела — воюем. И воюем плохо. Мы уже на Волге. Женщина смотрит, молчит, но нет в ней укора, нет у нее горького слова. Или затаила. Или понимает она, что страшна тяжесть войны, пусть и неудачной войны».
Мне невольно вспоминается приказ Сталина № 227. Там говорилось, что народ проклинает армию. Гроссман — ближе к народу. Он видит иное.
Василий Семенович — о Сталинграде:
«Страшное чувство глубокого ножа от этой войны на границе Казахстана, на Нижней Волге».
Когда мы с Симоновым прилетели в Сталинград, встретили разведчика Школенко. Он нам сказал: «...далеко он нас допятил». У Гроссмана еще более трагедийный образ!
Другие сталинградские заметки:
«Сталинград сгорел. Писать пришлось бы слишком много. Сталинград сгорел. Сгорел Сталинград».
Это — крик души!
Эпизод боев, достигших крайнего ожесточения:
«Зенитчики получили приказ отойти, но пушек не смогли отвести. Тогда многие остались. Командир огневого, взвода Труханов, лейтенант, остался, выстрелил в упор, работая за номера, подбил танк и погиб».
«Танкист, здоровый, рыжий парень, перед КП Чамова выскочил из танка, когда иссякли снаряды, схватил кирпичи и, матерясь, кинулся на немцев. Немцы побежали».
«Люди, люди, люди — золото».
Короткая запись— а как много она говорит!
А вот еще одна — о величии духа наших людей:
«В подворотне на груде вещей жители сгоревшего дома едят щи. Валяется книжка «Униженные и оскорбленные». Капустянский (фотокорреспондент «Красной звезды».—Д. О.) сказал этим людям: «Вы тоже униженные и оскорбленные».
Девушка: «Мы оскорбленные, но не униженные».
Нашел я в этих записных книжках и свое имя. Гроссман, оказывается, заносил в них отрывки из своих писем ко мне, которые у меня не сохранились. Вот, скажем, такая запись: «Товарищ Ортенберг только что вернулся из Сталинграда, куда переправился с большими приключениями...» Или другая: «Если поездка моя в город сопряжется с какими-либо печальными неожиданностями — прошу вас помочь моей семье...» Да, видно, там, в Сталинграде, понял я, ему доставалось...
Много писал Василий Гроссман для «Красной звезды», но не ошибусь, если скажу, что самые сильные, самые яркие его очерки — о Сталинградской битве. Недаром многие из них перепечатывались из «Красной звезды» «Правдой», а это тогда было очень серьезной оценкой. Сталинград был, можно сказать, звездным часом Гроссмана. Сталинградские очерки принесли ему такую популярность, которая мало с чем сравнима. Они послужили и укреплению авторитета «Красной звезды».
Многое из того, что было написано тогда, обращено к вечности. На бетонной памятной плите Мамаева кургана можно прочитать нетленные слова из очерка Василия Семеновича «Направление главного удара»: «Железный ветер бил им в лицо, а они все шли вперед, и снова чувство суеверного страха охватило противника, люди шли в атаку — смертны ли они?!» А в пантеоне, где завершается экспозиция Сталинградской битвы, золотыми буквами начертаны его же слова: «Да, мы были простыми смертными, и мало кто уцелел из нас, но все мы выполнили свой патриотический долг перед священной матерью-Родиной».
Жаль, что под этими строками нет почему-то имени Гроссмана...
Через много лет после войны, в 1975 году, издательство «Советский писатель» выпускало сборник моих очерков «Время не властно»— о писателях, работавших в «Красной звезде» в годы Великой Отечественной войны. В сборнике был очерк о Василии Гроссмане с фотографией. Книгу сдали в набор, но в уже подписной верстке цензура изъяла очерк о Гроссмане и его фотографию. Рассказывать о писателях «Красной звезды» без Гроссмана — это все равно что пустить телегу без одного колеса. Я, естественно, запротестовал, задержал выход книги. Долго спорил, а точнее сказать, ругался с директором издательства.
— Ничего сделать нельзя,— отвечал он.— Снят очерк, и все.
— Кто снял, почему снял?
Никаких объяснений.
— Ну хорошо,— сказал я,— давайте я напишу в Центральный Комитет партии, Суслову.
— Суслову можете не писать,— последовал ответ.— Как раз по его прямому указанию это и снято.
Через три года, готовя второе издание книги, я вновь включил очерк о Гроссмане. Тот же текст, не изменил ни одного слова, ту же фотографию. Пришла верстка. И опять мне заявили: «Как мы дадим Гроссмана? Это запретное имя. Надо снять».
Почему запретное? Не объясняют. Поговорил я с одним из членов комиссии по литературному наследию Гроссмана. Он мне и рассказал историю с романом «Жизнь и судьба» — как его изымали, вернее, арестовывали, как отлучили Гроссмана от литературы. Но больше всего меня ужаснула просьба этого человека: никому не говорить о нашем разговоре, не называть его имени. И это сказал писатель, который всю войну от первого до последнего дня проработал корреспондентом «Красной звезды», мужественный и храбрый воин!
Переговоры в издательстве продолжались. Они длились месяца три. В конце концов я твердо заявил, что не буду подписывать книгу в печать. Не знаю, с кем издатели говорили, но только книга вышла, не изменили в очерке о Гроссмане ни единого слова. Напечатана была и фотография. Тогда это стало сенсацией!
Не могу удержаться, чтобы в связи с этим не рассказать одну драматическую и вместе с тем и комическую историю.
Один из наших критиков написал книгу, в которой были страницы, посвященные творчеству Гроссмана. В издательстве, готовившем эту книгу в печать, произошла та же история, что и в «Советском писателе». Но как только вышло в свет второе издание моей книги «Время не властно» с очерком о Гроссмане, этот критик пришел в свое издательство и спросил: «Будете печатать?» На него там посмотрели, как на свихнувшегося человека.
— Вы что, хотите, чтобы нам попало от Суслова?
Тогда автор, державший в руке за спиной только что вышедшую мою книгу «Время не властно», раскрыл ее там, где начинался очерк о Гроссмане. Изумленным издателям ничего не оставалось, как поднять «руки вверх» и выпустить книгу.
Я перечитываю романы Василия Гроссмана «За правое дело» и «Жизнь и судьба» о Сталинграде, книги с драматической судьбой, сегодня признанные классикой. Да, впечатления и переживания тех незабываемых сталинградских дней и ночей опалили его душу... В письме, отправленном жене в конце декабря 1942 года, Василий Семенович писал: «... Ты знаешь, меня радует, что в жизни у меня складывается так: когда я работал в Донбассе, то уже работал на самой глубокой, на самой жаркой и газовой шахте — Смолянка-2, а когда пришло время пойти на войну, то оказался я в Сталинграде — и я благодарю судьбу за это. Только здесь можно понять, ощутить, увидеть войну во всем ее величественном, трагическом размахе». [9; 22-30]
