6 сентября 1942 года - 442 день войны
Постановлением Государственного Комитета Обороны Маршал Советского Союза К. Е. Ворошилов назначен Главнокомандующим партизанского движения. [3; 252]
Советские войска вели наступательные бои на Среднем Дону. Одновременно велись ожесточенные оборонительные бои с противником в районах северо-западнее и юго-западнее Сталинграда и на Кавказе, в районе Моздока, с переправившимся на правый берег Терека противником. [3; 252]
Началась оборона города и военно-морской базы Черноморского флота — Новороссийска. [3; 252]
Защитники Кавказа обратились с письмом к защитникам Сталинграда, в котором они призывали: «Знайте, что героической борьбой за Сталинград вы боретесь за свой дом, за свою мать, жену и отца, за наш родной Кавказ, нашу Отчизну родную!.. Остановим, отбросим и разгромим ненавистного врага, очистим советскую землю от гитлеровской погани». [3; 252]
Президиум Верховного Совета СССР принял указы о награждении Опытных конструкторских бюро конструкторов А. С. Яковлева и С. В. Ильюшина орденами Ленина и о награждении работников этих бюро орденами и медалями за выдающиеся успехи по созданию самолетов, принятых на вооружение ВВС Советской Армии. [3; 252]
Опубликовано сообщение о том, что в августе выпуск важнейших химикатов и изделий, необходимых для производства боеприпасов и вооружения, значительно возрос, а по отдельным видам увеличился в два раза. [3; 252]
Хроника блокадного Ленинграда
В Ленинграде уже не раз проводились районные комсомольские воскресники по подготовке городского хозяйства к зиме. Сегодня состоялся такой общегородской воскресник, посвященный Международному юношескому дню. 15 тысяч юношей и девушек чистили дымоходы, складывали печи, отепляли водопроводные и канализационные стояки, вставляли стекла. Впрочем, запасы стекла невелики и большая часть оконных проемов зашивалась фанерой.
Сегодня же проводился еще один общегородской воскресник. 10 тысяч молодых ленинградцев, разбирая деревянные строения, заготавливали дрова.
Но не только самоотверженным трудом отметила молодежь города нынешний Международный юношеский день. На стадионе состоялись соревнования по бегу, метанию диска, толканию ядра.
Не обошлось без обстрела. Артиллеристы врага выпустили сегодня по Ленинграду 53 снаряда. [5; 239]
Воспоминания Давида Иосифовича Ортенберга,
ответственного редактора газеты "Красная звезда"
В номере выделяется прежде всего репортаж Высокоостровского под заголовком «Ожесточенные бои на всех участках». Корреспонденция нашего нового спецкора Ивана Артамонова о подвиге 33 воинов на подступах к Сталинграду. Эта группа бойцов была вооружена автоматами и винтовками. Имели они также гранаты, бутылки с горючим и одно противотанковое ружье с 20 патронами. Но в течение нескольких часов горстка бойцов бой вела с 70 немецкими танками и почти батальоном пехоты...
А вообще-то материалов в газету наши сталинградские корреспонденты шлют еще мало. И вновь выручают передовые и статьи Ильи Эренбурга.
«Не первую неделю,— пишет Илья Григорьевич в статье, которая называется «Сталинград»,— идет битва за Сталинград. Тяжелая битва. Немцы решили захватить город, перерезать Волгу, задушить Россию. На Сталинград брошены десятки немецких дивизий. Здесь беснуется Германия, в горящей степи, перед неукротимым городом, здесь эсэсовцы, пруссаки, баварцы, фельдфебели, танкисты, солдаты, привезенные из Франции, жандармы из Голландии, летчики из Египта, ветераны и новички. Здесь сулят железные кресты и выдают деревянные».
Писатель еще раз напоминает о том, что значит для нашей Родины Сталинград. «Сталинград — это Волга. Кто скажет, что значит Волга для России. Нет в Европе такой реки. Она прорезает Россию. Она прорезает сердце каждого русского... Волга — это богатство, слава, гордость России. Неужели презренные немцы будут купать в ней своих лошадей, в Волге, в великой русской реке?..»
И заканчивается статья на высокой патетике: «В старину, когда русский человек божился, ему могли не поверить, по стоило ему проглотить щепотку земли, как все знали: этот не обманет. Землей клялись. Землей мы клянемся, крохотной щепоткой и необъятной страной. За Сталинград, за Волгу, за русскую землю!»
Прочитав статью, я спросил Илью Григорьевича, читал ли он сообщение спецкоров о подвиге 33 героев?
— Читал, а что?
— Мало, скупо мы о них написали. И больше материалов нет. Надо бы о них сказать доброе слово.
Буквально через десяток минут Эренбург принес вставку. Вот она:
«Кто забудет о тридцати трех? На них шли семьдесят немецких танков. Тридцать три не дрогнули. Они уничтожали танки пулями, гранатами, бутылками. Они уничтожили двадцать семь танков. Их было тридцать три человека с простыми русскими именами... Еще раз русское сердце оказалось крепче железа. Если чужестранец нам скажет, что только чудо может спасти Сталинград, мы ответим: разве не чудо подвиг тридцати трех? Враг еще не знает, на что способен русский человек, когда он защищает свою землю».
В газете много кавказского материала. Корреспонденция Павла Трояновского «В кавказских горах» свидетельствует, что «вместе с русскими защищают советский Кавказ осетины, чеченцы, грузины, абхазцы, азербайджанцы, армяне. В наших частях столько национальностей, сколько их есть на многонациональном Кавказе». Автор не обходит молчанием, что немцы хорошо подготовились к борьбе в горах. Они стянули сюда горные части, знающие, как воевать в гористой местности.
«Враг не безрассуден,— предупреждает спецкор. — Он не бросает в горы танки, машины, мотоциклы. По узким дорогам их движение опасно и легко уязвимо. В горах фашисты меняют свою излюбленную тактику, начинают действовать осторожно, мелкими облегченными партиями. Вьючные лошади везут за горной пехотой, вооруженной автоматами, легкие горные пушки, легкие минометы. За ними по тропам, часто избегая дорог и шоссе, гоже на вьючных лошадях, доставляются боеприпасы, продовольствие».
Немцы лезут в горы, объясняет корреспондент, стараясь захватить господствующие высоты, наиболее проходимые горные дороги и перевалы. Тактика их такова. Танки и автомашины с тяжелой артиллерией и обозами подходят вплотную к горам. Когда дальнейшее движение невозможно или опасно, они останавливаются. На выгодных рубежах здесь строится оборона, причем танки часто используются как неподвижные огневые точки. От этих своего рода опорных баз начинается движение легких горных войск.
Эта тактика противника подтверждается многими эпизодами горных сражений. Чтобы победить врага, надо знать его, знать его тактику.
С узла связи Генштаба в редакцию доставили очерк Бориса Галина «На Тереке». Большой, на 350 строк! Да, благоволят в штабах к нашим корреспондентам: несмотря на чрезвычайную загрузку военного провода в эти дни напряженней битвы за Кавказ, передать столько знаков по «бодо»! Постарались и летчики — доставили в редакцию фотоснимки Виктора Темина, иллюстрирующие очерк Галина.
Главный герой очерка — командир взвода Рябошапка, младший лейтенант. Галин рассказывает о его довоенной жизни, ибо его душевные привязанности проявятся затем на фронте:
«Все то, чем жил Рябошапка и что волновало его год тому назад — пединститут, аспирантура, дипломная работа, посвященная кавказской лирике Лермонтова, — все теперь поблекло, куда-то отодвинулось и казалось смешным и страшно далеким... После отступления из сурового каменистого Донбасса, из степей Донщины, Рябошапка попал в предгорья Кавказа... Он увидел и почувствовал вечно живую красоту природы этих гор, познав которую Лермонтов однажды сказал: «Чтоб вечно их помнить, там надо быть раз, как сладкую песню отчизны моей, люблю я Кавказ». И вновь возникли перед Рябошапкой строки стихов Лермонтова. Он декламировал их для себя. Он читал их своему взводу так взволнованно и часто, что командир роты посчитал младшего лейтенанта поэтом, а взвод в гвардейском батальоне стали именовать «лермонтовским».
Это был героический взвод и героический его командир. Много славных дел он свершил. В те дни, когда в роте был Галин, взвод получил боевую задачу: отогнать рвавшихся к реке немцев. Бойцы доблестно выполнили приказ, но в этом бою вражеская пуля оборвала жизнь командира взвода. Полтавского паренька, влюбленного в кавказскую лирику Лермонтова, похоронили на берегу Терека...
В субботнем номере «Красной звезды» напечатан очерк Андрея Платонова «Броня», занявший в газете полполосы.
Андрея Платоновича я знал немного и до войны. Его литературная судьба сложилась трудно. Много лет его почти не печатали — после того как одна из его повестей была осуждена Сталиным. Не жаловали его поэтому и в руководящих сферах Союза писателей. Если и появлялись иногда в печати его материалы, они шли под псевдонимом. Месяц назад я получил записку Гроссмана, который просил нас взять под «свое покровительство этого хорошего писателя. Он беззащитен и неустроен» .
И вот появился у меня в кабинете Платонов. В простой солдатской шинели — ее носили в ту пору не только военнослужащие,— мешковато сидевшей на его плечах, небритый, он произвел на меня впечатление человека неказистого, сумрачного. Но это было лишь первое впечатление. Сосредоточенный взгляд его голубых глаз, скупая улыбка и немногословные реплики выдавали незаурядную личность. Я спросил у него, хотел бы он поработать у нас корреспондентом? Андрей Платонович как-то пожал плечами, и по его улыбке я почувствовал, что он будет этому рад.
Я и не задумывался, «можно» ли его зачислить в наш писательский «взвод», не вызовет ли это неудовольствие Сталина. Но вспомнил историю с не менее известным писателем Федором Панферовым. В памятный для москвичей трудный октябрь 1941 года ко мне пришел Панферов. Широкоплечий, приземистый. Волевое, словно высеченное резцом скульптора лицо. Пронзительный взгляд светлых глаз. Зашел ко мне писатель, с которым я лично не был знаком, но хорошо знал его по роману «Бруски» и другим книгам. Он поздоровался и сразу же попросил взять его на работу корреспондентом «Красной звезды». Тут же рассказал, что ему предложили выехать на фронт, но по каким-то причинам он не смог это сделать, о чем написал Сталину, а Сталин передал его письмо в Партколлегию при ЦК партии и рекомендовал чуть ли не исключить его из партии. Я не знаю, какое решение приняла Партколлегия и вообще чем все это кончилось, не стал вникать в подробности и проверять. Я ответил Панферову, что согласен, но он должен немедленно выехать в действующую армию. Я был глубоко убежден, что никто, в том числе и Сталин, не сможет отказать кому бы то ни было пройти самую высшую для человека проверку — проверку огнем. Тут же был подписан приказ. Панферову выдали обмундирование, нацепили согласно его воинскому званию по три «шпалы» на петлицы, и на следующий день он явился ко мне, как говорится, в полной боевой готовности.
Как раз в это время у меня был Владимир Ставский. Он собирался в войска, оборонявшие столицу на Вяземском направлении. Я и попросил его захватить с собой Панферова. Поехал Панферов вместе со Ставским. А кто поедет на фронт со Ставским— это я хорошо знал еще по Халхин-Голу и финской войне,— тот уже наверняка нанюхается пороху. Вместе со Ставским Панферов попал в гущу боев. Вел он себя достойно и мужественно. Вскоре в «Красной звезде» появились корреспонденции и очерки Панферова из боевых частей. После первой его корреспонденции, опубликованной в газете, мне позвонил Сталин. Он ничего не спрашивал, не ругал меня и не хвалил за то, что я самовольно послал на фронт Панферова, а только сказал: «Печатайте Панферова». Но я понял, что Сталин одобрил и решение Панферова выехать на фронт, и наше назначение его спецкором «Красной звезды».
Все это я вспомнил, когда у меня был Андрей Платонов, и при нем же вызвал секретаря редакции Карпова и сказал:
— Пишите приказ о зачислении Платонова нашим корреспондентом с сего числа...
Экипировали мы Андрея Плагоновича поприличнее, на петлицах у него появилось по капитанской «шпале», и он отправился на фронт. А сегодня уже напечатана его «Броня». Прекрасный очерк. Я бы сказал, классика военной очерковой литературы. И удивительнее всего, что это была первая его поездка на фронт. Первый очерк. Только большой талант мог его родить...
На редкость быстро Платонов вошел в нашу краснозвездовскую семью. Правда, не часто он появлялся в самой редакции. Все дни — на фронте, в самой гуще фронтовой жизни, с бойцами. Скромная и внешне неприметная фигура Платонова, наверно, не соответствовала читательскому представлению об облике писателя. Солдаты при нем не чувствовали себя стесненными и свободно говорили о своем армейском житье-бытье. А Платонов тихонько стоял в стороне или сидел и слушал.
Его привлекали не столько оперативные дела армии или фронта, сколько люди, их души, их думы, их чувства. Он впитывал все, что видел и слышал. Наши корреспонденты, с которыми Платонов выезжал в боевые части, жаловались. Надо ехать, а Платонова нет. Он сидит где-нибудь в блиндаже или окопе, увлеченный солдатской беседой, забыв обо всем на свете. Здесь, думаю, следует искать истоки печатавшихся в «Красной звезде» его очерков и рассказов.
Был Платонов человеком непритязательным и легко мирился со всеми неудобствами и невзгодами фронтовой жизни. Мог он, добираясь до переднего края, отмерить в своих солдатских сапогах не один километр, переночевать в сыром окопе, пообедать сухарем и кружкой воды. В одном из городков корреспонденты заняли небольшую хату, откуда только что вышибли немцев, не были еще убраны нары, солома. Михаил Зотов, руководитель нашей корреспондентской группы, решил, что молодежь как-нибудь и здесь проживет, а Платонова надо получше устроить. Он попросил редактора фронтовой газеты, успевшего занять более благоустроенный дом, приютить у себя писателя.
— Конечно! Что за вопрос! Давайте его нам. Создадим ему царские условия,— согласился редактор, рассчитывая, очевидно, получить что-то и для своей газеты.
Но когда Зотов попытался увести Платонова на эту квартиру, тог отказался и даже обиделся. Так и остался со всеми, устроившись на полу, где вповалку спало человек двенадцать.
Чувство юмора никогда не покидало писателя. Хата, где они жили, выглядела столь неприглядной, что Платонов повесил на дверях бумажку с надписью: «Вход в «Дно», имея в виду пьесу Максима Горького. Себя он назвал Лукой и другим тоже присвоил имена персонажей драмы. Имена эти не прижились, только Платонова какое-то время называли Лукой.
Мог Платонов работать в тесноте и шуме. В хате накурено, стоит обычный гам, а писатель, скромно примостившись на краю швейной машинки, нажав на педаль, провозглашает своим глуховатым и спокойным голосом:
— Начинаю строчить...
Так, время от времени нажимая на педаль, он объявлял:
— Ну, еще один абзац сделан...
Шум на него не действовал, но его соседи из уважения к писателю тихо один за другим выходили из хаты, оставив писателя одного за работой.
— На войне надо быть солдатом,— не раз говорил он своим соседям.
Был Платонов хорошим, безотказным товарищем. Бывало, что Зотов не успевал на совещания корреспондентов на КП фронта и просил Платонова выручить его. Писатель отвечал:
— Я схожу. Все замечу. Писать корреспонденции я не умею. Ты уже сам. Я слово в слово запишу...
Ходил. Точно записывал и передавал свои записи Зотову, ни на что не претендуя.
Но скромность и застенчивость Платонова сразу испарялись, когда его пытались оставлять в тылу. Забегая вперед, расскажу такой эпизод. Шли бои за Могилев. Командующий армией выделил для корреспондентов «Красной звезды» самолет «У-2». А корреспондентов было двое — Павел Милованов и Андрей Платонов. Милованов торопился на самолет, чтобы поспеть ко взятию города. Но Платонов не пустил его. Не захотел остаться. Упросили командарма дать двухместный самолет, и оба полетели.
Газета много потеряла бы, если бы Платонов остался тогда в штабе армии. Не появились бы в «Красной звезде» его большой очерк «Прорыв на Запад» — о первом дне прорыва наших войск в глубь Белоруссии, на Могилевском направлении, а через четыре дня — второй очерк Платонова «Дорога на Могилев», а еще через несколько дней рядом с приказом Верховного Главнокомандующего об овладении Могилевом новый очерк «В Могилеве».
В день взятия города нашими войсками Платонов уже был в Могилеве. Побеседовал с солдатами и генералом, со стариками и женщинами, с пленными немцами. Успел в тот же день написать очерк и отправить по «бодо» в Москву. Его очерки подкрепляли краткие информационные сообщения Милованова и давали возможность читателю не только увидеть панораму битвы, но и понять чувства и настроения людей.
В редакции знали, что Платонов не любит писать с маху, и поэтому не требовали от него оперативных материалов. Ему давали возможность писать тогда, когда материал, так сказать, отстоится. Оперативность, которую проявил Платонов в могилевских боях, всех удивила: вот тебе и медлительный Платонов!
Милованов не раз жаловался на «скверный» характер Платонова. Были, например, они в дивизии генерала Красноглазова. Шел тяжелый бой в условиях так называемого «слоеного пирога». Обстановка была неясной даже для самого генерала, и он категорически не пускал корреспондентов в полки. Платонов выслушал комдива, а когда вышли из его блиндажа, категорически сказал:
— Пойдем!..
Настоял. И пошли они в полки.
О скромности и мужестве Платонова говорит и такой случай, который не мог не прибавить нашего уважения к нему.
В редакции узнали, что Платонов тяжело болен, и выхлопотали ему путевку в один из подмосковных военных санаториев. А недели через три я узнаю, что писателя нет в этом санатории. Оказывается, он узнал, что часть, в которой у него было много знакомых, переходит в наступление, и уехал туда без командировки и без продаттестата.
Что же касается очерка «Броня», опубликованного в сегодняшнем номере газеты, следует отметить, что это был рассказ не о броне, в которую одевают танки, а совсем о другом — о закаленном, как сталь, мужестве.
«Саввин лежал в углу, в отдалении, отдельно от поверженных им врагов. Я склонился к его лицу и подложил ему под голову детскую подушку.
— Тебе плохо? — спросил я у него.
— Почему плохо? Нормально,— трудно дыша, сказал Саввин.
— Тебе больно?
— Нет. Больно живым, а я кончаюсь,— прошептал Саввин.
— Как же ты их всех один осилил? — спрашивал я, расстегивая ему пуговицу на воротнике рубашки.
Саввину стало тяжело, но он произнес мне в ответ:
— Не в силе дело — в решимости, в любви и ненависти.
Он начал забываться, потом еле слышно прошептал: «Упругий и жесткий, твердый и вязкий, чуткий и вечный, оберегающий наш народ»,— и закрыл глаза насмерть.
Я поцеловал его, попрощался с ним навеки и пошел выполнять его завещание. Но самое прочное вещество, оберегающее Россию от смерти, сохраняющее русский народ бессмертным, осталось в умершем сердце этого человека».
Сердце русского человека — вот самая сильная броня. Такова идея очерка. [8; 328-335]
